Клауструм

На самом деле, Субару ненавидел много вещей в своей жизни, но некоторые из них особенно его раздражали. Что-то бесило больше, что-то чуть меньше. Но ничто не заставляло так сильно дрожать от неприязни, как вторжение в его личное пространство. Он всегда старался как можно дольше оставаться в блаженном одиночестве, и как можно меньше попадаться кому-либо на глаза; в особенности братьям, ведь в большинстве случаев, те не упускали столь редкой возможности сказать что-нибудь насмешливое, или просто поглумиться над ним. Да даже если они ничего ему не говорили, один только их изучающий взгляд вынуждал как можно скорее скрыться из виду. В такие моменты, при всей своей неприступности, Субару больше всего на свете хотелось стряхнуть с себя столь въедливое и нежеланное внимание. Порой ему было отвратительно находиться с ними в одном громадном особняке, не то что в одной комнате или салоне лимузина — просто дышать с этими придурками одним воздухом уже было тошно. А вот слуги и фамильяры раздражали не так сильно, только потому что были абсолютно безучастны: их тусклые глаза ничего не выражали и всегда смотрели в никуда, а их постные лица кому угодно могли испортить настроение. Они ходили блёклыми тенями, почти что растворяясь в пространстве, и их присутствие едва ли ощущалось; они практически сливались с окружающей средой, и зачастую было трудно заметить, что это живые существа, а не часть интерьера (такой способности можно даже позавидовать). Но так было не всегда. Субару хорошо помнил то время, когда слуги отличались друг от друга различными повадками и приметами: кто-то нервно кивал головой, выслушивая приказы; кто-то мог позволить себе долю скрытого сарказма в голосе; а кто-то даже не пытался скрыть косого взгляда в сторону своих хозяев. Самые дерзкие имели наглость разносить грязные сплетни и жаловаться на то, как же им трудно жить и работать с «этими сумасшедшими». Он много раз слышал, как безмозглые служанки беспечно шептались и поливали грязью его мать, а потом и его самого. Со временем, чрезмерно болтливые слуги стали исчезать, а на их место приходили другие: более молчаливые, покорные и однотипные, которые в итоге сливались в одну безликую серую массу. Одноклассники в школе тоже действовали ему на нервы, но они хотя бы не досаждали и держали дистанцию, просто потому что откровенно его боялись. Однажды, одна добродушная новенькая подумала, что Субару слишком одиноко, поэтому попыталась завязать с ним разговор. Один только пылающий взгляд его рубиновых глаз заставил её заикаться и больше никогда не смотреть в его сторону. Ещё находились некие нахальные смельчаки, вроде тех, что всегда говорили хриплым басом и имели глуповатое выражение лица. В основном они ходили группами, приставали к первокурсникам и мерзко гоготали по любому поводу. По какой-то непонятной причине, Субару стабильно привлекал их внимание, и несмотря на жуткую неприязнь к этим недоумкам, он всегда был не против размять свои кулаки обо что-то менее неодушевлённое. В любом случае, какое бы ни было окружение — никто не смел подходить к нему ближе расстояния вытянутой руки. Исключением была еда. Но, как правило, жертвенные невесты не особо желали приближаться к нему или кому-то из братьев, поэтому приходилось буквально вылавливать их в самых неподходящих местах. Иногда, кусая очередную девушку, он неосознанно обхватывал её руками, прижимая к себе чуть ближе и крепче, так что со стороны это выглядело почти как объятие. Но нет, он их не обнимал, просто тёплое человеческое тело отчего-то успокаивало, и тогда внутри него что-то приятно растекалось, заполняя собой ледяную пустоту. Но это всегда длилось не дольше минуты: потом мягкое тепло развеивалось и всё внутри вновь покрывалось колючей коркой льда. Ведь всем своим проклятым вампирским чутьём, он чувствовал их беспредельный ужас, и к нему приходило осознание, что они так безропотны в его руках не потому, что им приятно, а потому что им смертельно страшно, и именно поэтому они не могут даже пошевелиться. Субару уверен, что если бы жертвенные невесты были не такими жалкими и беспомощными, то сразу бы его отталкивали, и в их глазах, помимо жуткого страха, он бы точно увидел возмущение на пару с отвращением. Ведь для них он навсегда останется кровожадным чудовищем. Порой ему становилось гадко от самого себя, и он сам резко отпихивал оцепеневших девушек, сердца которых бились так сильно, что вот-вот могли бы сломать тонкие девичьи рёбра. А потом он раздраженно уходил прочь, чаще всего так сполна и не насытившись человеческой кровью. Как бы там ни было, никто и никогда не имел права приближаться к нему ближе позволенного (хотя, давным-давно, в глубоком детстве, кое-кто всё же имел на это право...). Но даже в самом жутком и омерзительном кошмаре ему не снилось то, что происходило здесь и сейчас. Субару уже не думал о том, что в конечном итоге сойдёт с ума, лежа вечность в этом чертовом саркофаге. Это ушло на второй план, когда он полностью осознал, с кем именно проведёт эту самую вечность. А хуже всего то, что он не способен что-либо изменить. Мало кто мог заставить его делать что-то против его воли, очевидно, только старик имел над ним такую власть, но каждый раз Субару проклинал его и злился, что не может пойти наперекор, ведь за неповиновение отец реально очень жестоко наказывал. Но если бы у него был выбор, с кем из братьев разделить эту пытку, то он бы предпочёл остаться один. Не потому, что хотел уберечь их от такой участи (хотя он правда не желал им подобного), а просто потому что одному легче; умирать — или сходить с ума — проще всего в одиночестве. Но по всей видимости, Субару отличался особым невезением, поскольку ему достался самый немыслимый и худший из вариантов. Райто и так имел удивительную способность доводить его до белого каления, но лежать с ним веки вечные на расстоянии нескольких сантиметров... да ему обычно даже минуту в одной комнате с ним сложно выдержать! А так близко и долго, в таком тесном саркофаге, где вокруг лишь угольная чернота, где слышен каждый шорох, где всё пропиталось пьянящим запахом этого извращенца, где само присутствие прямо-таки осязаемо — всё это самая настоящая адская пытка. Ему казалось, что Райто был не только справа от него, а везде и всюду: его отчетливое присутствие и густой запах обволакивали со всех сторон, заполняя собой всё пространство, заливая саркофаг до краев, и Субару захлёбывался и задыхался от этого, хотя физически на такое не способен. Поэтому, стараясь создать хоть какую-то дистанцию, он вплотную прижимался к левой стенке саркофага, чтобы быть как можно дальше, но расстояние между ним и Райто оставалось всё таким же мизерным. Этим бесполезным делом Субару начал заниматься сразу после того, как его ненормальный брат-извращенец высказал самую бредовую и отвратную идею, которую только можно было вообще придумать. Хотя нет, сначала в нём вскипела бешеная ярость, от которой его хорошенько так затрясло, а уж потом, когда трясти стало чуть меньше, он уже всерьёз задумался, а не тронулся ли его брат головой. Нет, серьёзно, может быть яд повредил немногочисленные извилины его мозга, потому что никто, находясь в здравом уме, до такого бы не додумался. И это ещё одна причина, почему Субару усердно отстранялся от брата, и старался провести хоть какую-то незримую границу (точнее её жалкое подобие), ведь лежать рядом с братом-извращенцем хреново, а лежать рядом с долбанутым братом-извращенцем — ещё хуже! Мало ли что ему в голову взбредёт. Это же Райто. «Пить кровь этого извращенца? Да никогда в жизни!» — даже сама мысль об этом немыслима и тошнотворна. Он вообще ни разу не предполагал, что ему доведётся пить кровь другого демона: не из-за того, что это было для него чем-то мерзким, а просто потому что для этого нужно с кем-то банально сблизиться — то есть как раз таки подпустить к себе ближе позволенного — чего он уже давно не делал и не собирался делать. Ведь демоны пьют кровь друг друга не ради пропитания, а ради... удовольствия? Разве это приятно? Интересно, какая она на вкус?.. Смутившись от собственных мыслей, Субару был рад, что сейчас Райто не видит его лицо, потому что тот вновь бы начал издеваться и насмехаться над ним; этот придурок делал это постоянно, словно это был его жизненный долг. Даже при таких условиях, он находил малейший повод подразнить его. Но несколько часов назад, в своей последней издёвке, Райто превзошёл сам себя, почти перейдя все границы. Хотя Субару косвенно сам в этом виноват, ведь если изо всех сил избегать чего-то, то это обязательно произойдёт, да ещё и в самый неожиданный момент. Всё это время он так упорно прижимался к левой стенке саркофага, что ещё бы чуть-чуть, то стал бы с ней одним целым. Из-за этого он никак не мог расслабиться, напряжение росло с каждой секундой, и ему казалось, что если он сдвинется хоть на один сантиметр или вдруг просто прикоснется к брату, то его моментально долбанет током, сжигая заживо. В итоге Субару весь извёлся, тело будто бы окаменело, а мышцы затекли так, что любое их сокращение отдавалось болезненным спазмом. Острое желание хоть как-то сместиться с места вонзилось в каждую клетку его тела, и в конце концов он не выдержал. Когда он в тот момент дергано зашевелился, то был полностью уверен, что левая рука Райто находилась в совершенно другом месте, ведь не зря же он вслушивался в каждое движение этого извращенца, на случай, если тот что-то удумает. Поэтому ощущение мягкой и прохладной кожи брата было таким резким и внезапным, что его всё-таки пронзило обжигающим током, заструившемся вдоль руки. Ругаясь, он так стремительно и моментально отшатнулся в сторону, что нехило так ударился плечом о мрамор. А потом Субару услышал издевательский смех, который звучал всё громче и громче, и его ненадолго уснувшая злость мгновенно проснулась, скаля зубы и желая заткнуть столь раздражающий звук. Но, конечно же, смехом всё не ограничилось и началось то самое исполнение «жизненного долга»: последующие ехидные насмешки он старался парировать угрозами, которые были бесполезны и совершенно не воспринимались всерьёз. Когда Субару уже начал терять самообладание, то надеялся, что похабные и провокационные вопросы, произнесённые приторным шепотом, были последним в издевательском арсенале Райто; ведь должно же быть у него хоть какое-то чувство самосохранения? Видимо нет, потому что потом он сделал то, чего точно не следовало бы делать никому — вторгся в его личное пространство. Прокручивая эту ситуацию снова и снова, Субару понимал, что Райто и вправду к нему не прикасался, но даже невесомого намёка было достаточно для того, чтобы среагировать самым жестким образом. И не сломал он пальцы брата, только потому что захотел остановиться в самый последний момент. Почему? Он и сам не знал, может быть потому что не хотел слушать нытьё и болезненные стоны со стороны этого извращенца, ведь сломанные пальцы — это реально очень больно. Когда он тогда отшвырнул руку брата, то ещё долго чувствовал мягкость его кожи, будто тонким налетом покрывшую его ладонь, хотя он всеми силами пытался её стереть. Оторвавшись от хоровода из свежих воспоминаний, Субару прислушался. Тишина казалась какой-то неестественной, особенно после продолжительного болезненного мычания. И вот снова он не ощущал присутствия брата, словно его самого здесь нет, а есть только его густой сладковатый запах. Но потом, расслышав едва уловимое, редкое и мирное дыхание, ему стало ясно, что Райто просто уснул. Ну или потерял сознание, ведь чертов жёсткий мрамор как-то не особо способствовал засыпанию. И тут, понимая, что его больше никто не будет доставать, Субару наконец-то смог расслабиться. О, как же сильно он устал от всего этого. Прямо сейчас, миг эфемерного одиночество показался ему самым настоящим блаженством. Но насладиться им сполна он так и не успел. И Райто был тут ни при чем. «Нет. Только не это», — тревожная мысль вновь вернула его в прежнее состояние напряжения и злости. Как он мог про это забыть? Ведь это то, что долгие годы делало его тем, кем он являлся, заставляя сполна ощутить свою принадлежность к вампирской расе. Жажда. Не то чтобы Субару почувствовал её только сейчас, просто до этого он был так занят, что не обращал внимания. Впервые она дала о себе знать, когда кости полностью срослись, и тогда его вампирский организм потребовал восполнения сил, ведь он до этого и так был истощён долгой борьбой с ядом. Но жажда была терпимой, поэтому он отмахивался от неё и старался не замечать, как не замечал вечно лезущие в глаза пряди волос. А теперь, когда он расслабился и сосредоточился на самом себе, то понял насколько всё плохо. Обычно он себя до такого не доводил. При первых признаках жажды, он мог ещё несколько часов ходить как ни в чем не бывало, но в течение дня ему всегда удавалось выпить крови из очередной жертвенной невесты. В целом, еда была регулярной, а доступ к ней относительно свободным, поэтому Субару никогда ничего подобного ещё не испытывал. Даже в полнолуние жажда была не такой сильной и мучительной, как сейчас. Во рту было так сухо, что сглотнуть невозможно, да ещё и клыки как-то странно ныли характерной зудящей болью. Но больше всего болело горло, будто бы его покромсали ржавыми гвоздями; такое чувство словно ему в глотку засыпали раскалённого песка вперемешку с дроблённым стеклом. Ещё Субару ощущал непривычную ломоту в теле, но ведь это из-за клятой каменной жёсткости, верно? Или это тоже из-за жажды? Неужели может быть хуже? Он слышал что-то подобное, но никогда не придавал этому значения, потому что это его не касалось. Ему и братьям всегда предоставляли девушек, у которых была первосортная и такая горячая, вкусная, свежая человеческая кровь, вот бы одну только каплю, или глоток, или выпить досуха, только дайте крови, крови, крови, черт, как же он голоден... Стоило лишь подумать о ней, как он уже не смог остановиться. Сколько ещё он сможет выдержать? А ведь это только начало.