Третья Мондштадская революция

Барды измеряют время песнями, а воины — пролитой кровью. Хоть в мире и существуют люди, видящие в звоне соударения клинков дивную музыку, для Дилюка она давно уже слилась в монотонный, угнетающий, парализующий шум. Дзынь. За ним следует звук сломанной кости или мерзкое хлюпанье разможенного черепа. Дзынь. Хруст чужого оружия, выбитых суставов, падения чужого тела на землю. Дзынь. Дзынь. Утомительно. Подобно тому, как гениальнейшие звонари глохнут, оказавшись в самом центре своих возлюбленных инструментов, Дилюк глох под натиском звучания собственного клинка, только не ушами, а душой. Изнуренное жаждой отомщения, истерзанное чувством вины, проклятое оставлением Глаза Бога сердце уже не могло гореть и уж точно разучилось греть. Прошло больше года с того самого дня, когда он оставил за спиной поместье, покореженное его же пламенем, последнего члена своей семьи, изувеченного его же огнем, любимых подруг детства, оскорбленных его же пылкостью. Какая дикость. И зачем тогда все это нужно? Как только эта мысль вновь касалась его воспаленного рассудка, он находил зацепку и снова бросался в путь, рвался в бой, словно кто-то сверху дразнил его, как цепную собаку. И все впустую. Он не приблизился к отомщению убийце своего отца, лишь вносил в личный список врагов все новых и новых людей, существ и даже организации. В перспективе его не пугала война с целым континентом или с самими Архонтами, однако даже эта решимость и бесстрашие не помогали разорвать порочный круг огня и смерти, в который превратилась его жизнь. Пожары, ненависть, проклятые Фатуйцы, мерзкий Орден Бездны, никчемные Рыцари… Прошло чуть больше года, на Тейват опустилась долгожданная осень. Дилюк, практически утративший восприятие времени, подумал, что в эту пору уже должен быть завершен сбор осеннего винограда… Молодое вино уже даже должны разлить по бутылкам. Эти мысли он тоже погнал прочь. «Просто вспомнил из-за запаха диких яблок». Яблок в этом году уродилось щедро. В Ли Юэ не было тех же сортов, что плодоносили в Мондштадте, даже дичка отличалась. Она была такой же маленькой, но с желтой тонкой кожурой и розоватой мякотью. Даже странно, что ее не окультурили: получился бы отличный сидр… В какой момент Дилюк начал скучать по дому? Видимо, после очередного бесполезного, бессмысленного кровопролития, когда случайно поднял глаза и заметил витающего в небесах орла. Плечо болезненно заныло, но не от ран, а от нехватки тяжести и приятной силы острых когтей дрессированной птицы. Слух ожидал услышать соколиный крик, но его ждал лишь очередной предсмертный крик чудовища. После всего, что он натворил, разве ждал его кто-то в Мондштадте? Дилюк подозревал, что вовсе нет. Убеждая себя в этом, он слегка снимал тяжесть с души: раз его никто не ждет там, дома, то вовсе необязательно возвращаться, и можно идти вперед, не оглядываясь. Вперед. По очередной извилистой горной тропинке, ведущей в таинственные глубины чужого края, по следам чудовищ… Вперед… Такой стала его жизнь. Ни нежного касания ветра, ни звонких голосов, и практически полное отсутствие человеческого общества. Словно сам он запер себя в темнице и ежедневно истязал сражениями, горем и одиночеством. Хотя Дилюку и был знаком некий субъект, кто подобный расклад нашел бы весьма привлекательным образом жизни, для него самого это был персональный, собственноручно возведенный ад. И сам себе он был и судьей, и тюремщиком, и палачом. Разумеется, полностью бесплодными его поиски не были. Однажды он обнаружил следы огромных босых лап, и оторопел. Подобные отпечатки как раз походили на те, что врезались в его память в тот страшный, полный дождя и смерти день. Выслеживая оставившего эти следы лавачурла, Дилюк обнаружил огромное поселение. До этого ему встречались мелкие лагеря, но здесь был полномасштабный аванпост чудовищ, укрепленный высокими башнями, обнесенный забором с нанизанными на острые пики головами неудачливых путешественников, и мерзким душком порчи. Этот запах Дилюк уже научился отличать, подобно первоклассной ищейке. «Маги Бездны». Лезть в такую заварушку одному, без подготовки и без подмоги, форменное самоубийство. Видимо, именно поэтому Дилюк опрокинул первую же бочку с горючим маслом, поднимая колоссальный шум. Взвыли хилличурские охотничьи рога, повсюду раздалось рычание и искры элементальных следов… Возможно, он ждал, когда все же сгорит без остатка и прах его, принятый горами, наконец-то вернется домой. Этому учит вера и церковь Барбатоса. Пронесясь огненным вихрем между построек, поджигая палатки с едва проснувшимися тварями, рубя наотмашь и кромсая тела, оружие, дерево — Дилюк искал отмщения и справедливости… Вырвавшееся вперед огромное чудовище, вооруженное топором, должно было быть грозным соперником. Но либо сила Дилюка так возросла, либо глаз порчи, подпитанный его ненавистью, стал так могущественен, либо лавачурл был чахлый, что победа досталась ему оскорбительно легко. Повалив массивную тушу на землю, он уже занес клинок над его головой, чтобы перерубить шею, как тварь резко дернулась, отшвыривая Дилюка на несколько метров… Снеся спиной ограждение, он охнул и беззвучно выругался: «Черт» Спина не почувствовала удара об землю. Зато через секунду он увидел собственные ноги и понял, что, прорвав ограду, он сорвался с обрыва. Метры слились в темное и холодное месиво, смешивая прекрасный горный пейзаж в нечто невразумительное. Удар, шлепок об воду, боль в спине. Холод. И темнота. Наконец.