Хогвартс-экспресс, 1 сентября 1938 год
— Мне это не нравится, — в который раз повторяет Гарольд, нервно выстукивая пальцами такт. Том, сидящий напротив, закатывает глаза, даже не потрудившись оторваться от книги — кажется, Истории Хогвартса, читаемой им раз так в шестой. — А мне кажется, что это довольно забавно, — с ленивым раздражением фыркает Реддл, переворачивая страницу. Но слова разбегаются перед глазами, как кружат безумным роем и мысли — нечто внутри, разрываясь, кричит о том, что Гарольд прав. Признавать этого не хотелось, но и спорить было бы глупо. Но ошибаться, особенно проигрывая в спорах с Джонсом, Том ненавидел ещё больше. Одна его довольная улыбка, так и сочащаяся ядовитым «а я же говорил», чего стоила. Приходилось отдать ему должное — открыто Гарольд никогда не глумился, но Реддлу ли не знать, что порой от одних только взглядов силы куда больше. Радовало то, что из подавляющего большинства их споров победителем выходил всё же он, то ли благодаря врождённому упрямству, то ли из-за весьма удобной способности впитывать знания без того, чтобы часы тратить на сидение над книгами и тщательное заучивание — как то предпочитал делать Гарольд, невесть по какой причине. Том был почти абсолютно уверен, что в том не было особой необходимости, но странный сосед в очередной раз подтвердил своё звание чересчур необычного во всех смыслах ребенка. Впрочем, странности эти самого Тома более чем устраивали и, быть может, — в этом он не готов признаться даже себе, — в чем-то восхищали. Было до дрожи волнительно встретить наконец кого-то столь похожего. Не столько способностями, — о нет, как выяснилось, таких людей были тысячи, — или характером, сколько шипучей смесью и того, и другого. Они просто были похожи, словно два отражения. О том, кто из них был первым, более истинным и правильным изображением, а кто лишь подделкой и копией, кривым отражением, Реддл предпочитал не думать, раз и навсегда всё для себя решив. Приятный собеседник и хороший знакомый, питающий к нему некоторую симпатию, определенно может быть полезен в будущем, но выбирая между собой и кем-то другим, Том не стал бы задумываться ни на мгновение. Пусть даже этим другим мог бы оказаться Гарольд. У него есть цель, а значит он её любой ценой добьётся — звучит просто, а сделать наверняка будет ещё легче. Но то будет после, у них еще полно времени... — Том отчаянно хочет верить, вместе с тем не в силах признать и объяснить для себя эту диковинную, невесть откуда взявшуюся слабость. Но был ли этот Гарольд и на самом деле слабостью? Том, по правде сказать, не был до конца уверен. В первую очередь Джонс был ребенком, таким же, как и он. Одиннадцатилетним, относительно обычным ребенком с относительно необычными способностями, тягой к знаниям, силе и власти — а такое Реддл не мог не уважать. Они были болезненно схожи даже в этом, преследуя единые цели и зная, что ни пред чем ради их достижения не остановятся. Громкие слова для двух одиннадцатилетних мальчишек, в самом-то деле, но оба отчего-то знали, что в жизнь их воплотить всё же сумеют. Пусть и из чистого упрямства. Но до исполнения целей, свершения грандиозных, но непродуманных и весьма туманных планов было очень, очень далеко, и Тома это в тайне устраивало. С Гарольдом было спокойно, как было бы спокойно рядом с самим собой. Покой Реддл ценить умел даже в столь юном возрасте, предельно хорошо понимая, что подобная гармония дорогого стоила. Они с Гарольдом Джонсом были связаны и так унизительно необходимы друг другу, что порой смешно становилось. Но эта связь, как бы ни хотел Том утверждать обратного, не ослабляла. Она ощущалась правильной, естественной, и до тех пор пока всё так и оставалось, Реддл был готов терпеть. Ему нужны были поддержка и помощь, нужно было присутствие Гарольда, давно ставшее неотъемлемой частью жизни. — Взрослые развлекаются, стравливая детей, — меланхолично произносит он, подавляя в себе судорожное желание бросить хотя бы мимолетный взгляд на Гарольда. Так сильно привязываться было величайшей глупостью с его стороны. — Это забавно, — упрямо повторяет Реддл, в глубине души надеясь, что единственный собеседник всё же возразит. — Это глупо, — хмыкает Гарольд, рассеянно одергивая воротник и расстегивая пуговицу, словно бы ему не хватало воздуха. — Готов поспорить, Дамблдор от этого в восторге. — Факт, — буркает Реддл, захлопывая книгу. Он бросает быстрый взгляд в окно, наблюдая за стремительно уносящимися вдаль пустынными полями, и кивает своим мыслям. Опустились сумерки; кажется, совсем скоро они наконец окажутся в Хогвартсе. — Дамблдор наверняка захочет нас стравить, — внезапно задумчиво произносит Джонс, заставляя Тома нахмуриться, оборачиваясь. Гарольд вдруг лукаво усмехается, довольно щурясь. — Что думаешь насчёт того, чтобы немного подыграть ему? Реддл вскидывает брови. Это и в самом деле может быть забавным, но вместе с тем и несколько раздражающим для него самого. — Чур, я на Слизерин, — быстро произносит он, замечая, как вспыхивают огнём предвкушения и удовольствия глаза Гарольда. — Желаешь отправить меня прямиком в логово безумных львов? — фыркает он без единой тени возражения, явно ситуацией полностью удовлетворённый. — Тебе там самое место, — притворно кривится Реддл, но всё же не сдерживается, криво усмехаясь в ответ. Так сильно привязываться к Гарольду Джонсу, быть может, и в самом деле было его величайшей глупостью. Глупостью, о которой Том едва ли жалел.***
Гарольд трёт виски и тяжело вздыхает. Рассказ Барти подтверждает худшие его опасения. Тома его смерть, очевидно, вовсе не обрадовала, ввергая в некоторое подобие безумия. И из-за этого всё, разумеется, пошло наперекосяк. Мерлин, он всегда знал, что если что и станет причиной разрушения всех их планов, так это неумение Тома контролировать собственный гнев. Во всяком случае, вспыльчивый идиот был всё ещё жив, что не могло не радовать. Гарольд прикусывает губу, прикрывая глаза. Чувства бешеным водоворотом кружат внутри, того и норовя вырваться из возведённых каменных стен контроля. Он почти готов признать, что, быть может, на краткое мгновение испытал страх. Когда очнулся, не почувствовав привычной нити связи, когда на его зов не последовало ответа, когда Барти сказал, что Том — мёртв. Это было слабостью, слабостью непозволительной, но предсказуемо не предотвратимой. Они были вместе чересчур долго, чтобы вдруг оказавшись в одиночестве, отлучённые друг от друга, не потерять на миг голову. Том Марволо Реддл слишком давно стал единственной категоричной константой в этом бесконечно изменяющемся мире, чтобы Гарольд был в состоянии вот так просто отпустить и смириться с его временным, но отсутствием. Это давило и сводило с ума, пусть даже пока что он был в состоянии то понять. Том, благодаря пресловутому упрямству и ярости, сумел продержаться в одиночестве год, с трудом балансируя на грани, а после, окончательно потеряв рассудок, позволил себя убить. Гарольд не был уверен, что сможет продержаться столько же, излишне сильно привыкнув держаться именно за те самые связывающие их нити, что не позволяли ему самому когда-то раствориться в себе. Марволо было необходимо вернуть и как можно скорее. Любой ценой, любым способом; он просто был не в состоянии ждать. Том-Том-Том… Гарольда передергивает. Он не знает, что с ним происходит, не понимая странностей в себе. Быть может, то сказывалась смерть разума, но не души в течение долгих лет. Но вокруг Тома, — того самого, юного Тома Реддла, встреченного когда-то в сиротском приюте, а не того, каким он стал годами позже, — строится весь его мир и вьются растревоженным роем мысли. То сродни диковинному помешательству и необъяснимой, невесть откуда взявшейся зацикленности, смысла в которой никогда и вовсе не было. Том Марволо Реддл всем своим существом и сутью всегда принадлежал только ему одному, с самого начала и до самого конца — согласно общей клятве, на века связавшей их обоих ещё крепче. Том вдруг отчего-то стал его наваждением и худшим из кошмаров, что то и дело вспыхивал пёстрым лоскутом воспоминания во сне и наяву; призрачным, полузабытым взглядом из прошлого, выжигая изнутри и внушая лишь одну мысль, одну идею и желание: найти, вернуть, возродить. И всё станет как прежде; они вновь воссоединятся и никогда уже не расстанутся — Гарольд знает, что ещё одного такого раза не переживёт ни его пошатнувшийся, замутненный рассудок, ни дрожащий, разорванный в клочья дух. Им необходимо быть вместе и всё на том; и Гарольд, — Слизерин, давно уж не Джонс, — до тошноты хорошо знал, что того достигнет непременно иль позволит душе Тома, бродящей на гранях бытия, утянуть его обратно, в тёмные объятия пустоты. Едины во тьме и свете, едины и после — безумнейшая из мечт, которую он приведёт в исполнение. Гарольд, в отличии от Марволо, смерти никогда не боялся, куда больше опасаясь одиночества, и теперь, восстав, внезапно обнаружил, что в битве с тем страхом стремительно проигрывает. У Барти готов план, почти идеальный, а ему самому нужно лишь подождать — до чего просто звучит. Гарольд, к раздражению и тайному страху своему, не уверен, что сумеет. Терпение никогда не входило в перечень его и без того немногочисленных добродетелей, и сейчас это проявлялось лишь ярче — ждать он не мог, иль сам внушил себе то, не желая терять и мгновения. Хогвартс давил на него стариной и болезненной знакомостью высоких каменных сводов, жгли огнём взгляды портретов и тех немногих из его прошлого, кто остался жив и находился теперь здесь. Но в Хогвартсе рядом всегда был Том; его незримое присутствие где-то неподалеку стало неотъемлемой частью его, Гарольда, жизни. Гарольд, пронзенный вспышкой призрачного чувства, невольно вздрагивает, подскакивая на ноги. Книга с его колен падает, жалобно шуршат об пол страницы; но он не обращает на то внимания, поглощённый тонкой нитью, идущей от самого его сердца куда-то в глубину коридоров замка. Неслышной тенью Гарольд выскальзывает из башни Гриффиндора и бегом поднимается по лестнице, перескакивая через ступеньки. Появляется ощущение дежавю. В далекой юности, скорее — детстве, они с Томом частенько грешили нарушением режима и пренебрежением школьными правилами, сбегая на полночные прогулки по замку в поисках невесть чего. И ведь нашли же, как ни забавно... Наконец он оказывается на восьмом этаже, на который отчего-то не решался забредать с памятного вечера своего возрождения. Нужная стена находится мгновенно, и Гарольд на дрожащих от волнения ногах быстро проходит мимо неё и возвращается обратно ровно трижды, прежде чем дверь объявляется. Из тёмного дерева, кованая, она вызывает волну мурашек и странное предчувствие чего-то высшего, лучшего. Гарольд тихо выдыхает, по привычке взъерошивая волосы, — уже не чернильно-тёмные поттеровские, но и не походящие на его собственные пшенично-светлые; Гарри Поттер, к несчастью, был слишком узнаваем, чтобы полностью изменить его облик без каких-либо последствий в виде ненужных расспросов, слухов и волнений. Нельзя было сейчас перекроить тело Поттера под себя, как нельзя было и свободно отпустить беснующуюся магию — контраст был бы слишком ярок. Гарри, пусть и был магом весьма одарённым, всё ещё оставался ребенком, а у него, Гарольда, давно достигшего магического совершеннолетия и прожившего не в пример больше, куда больше было и силы. То, что её теперь приходилось постоянно сдерживать не могло не раздражать, но всё же это была меньшая из его проблем. Изменения в Гарри Поттере были чересчур очевидны, чтобы остаться незамеченными. Первой взволновалась Грейнджер — маглорождённая, но смышлёная подружка Поттера, как Гарольд узнал из его воспоминаний. Успокаивать её, уверяя в том, что в происходящем повинны всего лишь переживания из-за надвигающегося Первого Испытания, пришлось весьма и весьма долго. Гарольд не был полностью уверен, что девушка всё-таки поверила ему, но ни сил, ни желания тратить время на убеждение не было. Воровато оглядываясь по сторонам, он с трудом давит в себе ощущение странности и откровенной неправильности происходящего. Мир вокруг — знакомый, привычный, родной до боли, но вместе с тем пугающе чужой, неизвестный. Время идёт, всё меняется, а он, пожалуй, слишком долго был мёртв, чтобы осознать и принять то. «Мёртвое должно оставаться мёртвым», — всплывает сказанная когда-то ужасно давно кем-то, чьё лицо стерлось из памяти, фраза, заставляя его скривиться. Но, быть может, произнесший это был прав. Хотя бы отчасти. Он и в самом деле умер, если не обращать внимания на некоторые детали. И за прошедшие годы изменилось многое. Быть может, ему стоило бы оставаться мёртвым, не разрушая жизнь Гарри Поттера и всех тех, кому он был дорог. Марволо бы успокоился, перебесился, как выражается, и смирился бы, рано или поздно, снова вернувшись к исполнению своих планов. Гарольд фыркает. Раньше за ним таких мыслей не наблюдалось. Раньше чужие жизни и судьбы его не волновали, как и мысли никогда не допускал о том, что Марволо сможет и будет жить один, без него. Раньше многое было иначе — он вынужден был признать, и плевать, были ли эти перемены лишь недолгим эффектом из-за возвращения в мир живых, который совсем скоро сойдет на нет или реальным изменением, причиной которому опять же стала смерть. Умирать было не очень приятно. Мёртвым быть — ещё меньшее удовольствие. Об этом Гарольд вспоминать не хотел, да и не мог толком — стоило только подумать о том, как мысли путались, а сознание замутнялось. Наверное, живые о посмертии знать не должны. Опять задумался. Гарольд кривится. В последнее время он чересчур часто на несколько минут «выпадал» из реальности, чересчур глубоко погружаясь в собственные мысли. Раньше он подобного за собой не замечал. Качая головой, Гарольд наконец толкает дверь, входя в Выручай-комнату. И замирает на пороге, чуть улыбаясь приливу воспоминаний. Комната теперь выглядела как и в тот далекий, памятный день, когда они с Томом впервые случайно наткнулись на неё, желая спрятать очередное пособие по тёмной магии, оказавшееся у Реддла не вполне легальным образом, который самого Гарольда не особо заботил, в отличие от вездесущего Дамблдора. Там, вернее — здесь, были проулки и настоящие широкие улицы, уставленные шаткими грудами полуразвалившейся мебели, которую будто бы убрали сюда, из попытки скрыть свидетельства неудачных попыток волшебства, или принесли жившие в замке эльфы-домовики; Гарольд, к своему вящему раздражению, так и не разобравшись с устройством этой комнаты, не был до конца уверен, создаются ли предметы ей самой иль берутся откуда-то еще. Здесь были и сотни, тысячи книг — как они успели проверить в первый раз, все до одной были либо запрещёнными, либо исчерканными и изуродованными до невозможности, либо, весьма вероятно, украденными. Были и диковинные крылатые рогатки и кусачие тарелки, в некоторых ещё теплилась жизнь, неизвестного происхождения; они робко парили над грудами другого запретного хлама, поднимая в глубинах памяти Гарольда воспоминание о том, как Марволо, раздражённый странными предметами, попытался было запустить в них заклинаниям и в следующее мгновение был вынужден уворачиваться от летящей обратно вспышки. Блеклыми осколками поблескивали треснувшие пузырьки с загустевшими зельями, бархатные шляпы, изуродованные молью; драгоценные украшения, камни в которых были сомнительной степени оригинальности, старые мантии, в дырах, нечто смахивающие на драконьи панцири; закупоренные бутылки, чьё содержимое ещё продолжало зловеще поблескивать, несколько ржавых мечей и тяжёлый, заляпанный кровью топор, привлекший в прошлый раз столь пристальное внимание Реддла. Гарольд невольно улыбается, вспомнив о его пристрастии к вещицам подобного рода. Он одергивает себя — сейчас другое важнее. Торопливо Гарольд идёт по одному из проходов, показавшемуся на долю мгновения смутно знакомым. У огромного чучела тролля он повернул направо, пробежался немного, повернул налево у странного шкафа, кажется, являющегося Исчезательным — Гарольд никогда особенно не интересовался этим артефактом, но всё же был наслышан достаточно, чтобы узнать его; и наконец остановился перед огромным буфетом, филенки которого пузырились, словно их облили кислотой. Он оглядывается по сторонам, физически чувствуя дрожащую, тянущуюся из самого сердца куда-то болезненно близко нить. Ощущалась она чересчур похоже на магию Марволо, чтобы Гарольд не понял, куда именно эта нить ведет. Или, вернее — к чему. И вдруг замирает на месте, пронзённый яркой вспышкой чувства, и медленно оборачивается. На стоящем поблизости ящике тускло поблескивает сапфирами тиара. Гарольд облегченно улыбается. Боль, огненными тисками до сих пор сжимавшая виски, почти мгновенно отступает, стоит только ему коснуться прохладного металла. Быть может, собрав кусочки души Марволо, что находятся сейчас в зоне досягаемости, он сможет хоть ненадолго избавиться и утихомирить собственное помешательство. По крайней мере до тех пор, пока сам их обладатель и первостепенная причина всего происходящего не вернется к полноценному существованию.***
1 сентября 1938 год, Хогвартс
— Джонс, Гарольд! — произносит пожилая ведьма, пронзая толпу первокурсников острым взглядом. Гарольд против воли вздрагивает, чувствуя, как кровь отливает от лица. Волноваться было совершенно точно не о чем, — мелькает торопливая мысль, но тут же теряется в взволнованном шуме других. Джонс растерянно думает о том, что, быть может, у них с Томом ничего не сработает, да и глупо это было — надеятся, что сумеют водить за нос взрослых волшебников, и вообще... но тут Том осторожно подталкивает его вперёд, к злосчастному табурету. От его непривычно успокаивающей и оттого чуть кривой улыбки, становится немного легче. Распрямив плечи и вздернув подбородок, Гарольд наконец заставляет себя направиться к возвышению, с трудом подавляя дрожь в ногах. Шляпа опускается на голову, падая на глаза и закрывая обзор. «Интересно», — раздается скрипучий голос, и Гарольд невольно напрягается. То, что Распределяющая Шляпа способна говорить, он и так понял, но не ожидал, что она умеет и мысли читать. — «Так ты значит в Гриффиндор хочешь?» «А нельзя?», — раздраженно думает Гарольд, прежде чем понимает, что Шляпа то прекрасно слышит. «Я хотела было сказать, что в Слизерине ты сможешь достичь величия», — задумчиво произносит Шляпа, заставляя Джонса напрячься. Он не был уверен, чего именно хотел достичь, но величие — звучало определенно неплохо. — «Но куда большего ты добьешься в Гриффиндоре, где тебе и место», — хмыкает она. — «Место, вне зависимости от ваших с этим Реддлом планов, понял?». Гарольда хватает лишь на короткий кивок. Он рассеянно думает, что у волшебников наверняка есть какое-нибудь заклинание, что не позволило бы другим читать мысли. И будь он проклят, если не отыщет это средство. — ГРИФФИНДОР! — раздается крик. Ало-золотой стол взрывается аплодисментами. Гарольд с облегчением ловит немного странный взгляд Тома.