Бомбоубежище, Лондон; 1941 год
Очередной взрыв сотрясает их мир, в это тягуче долгое мгновение сузившийся до полутьмы бомбоубежища, мигающего света одинокой лампы да громкого дыхания других сирот. Никто не решается заговорить, как изредка случалось поначалу — из попытки разрушить гнетущую тишину и отвлечься, нежели из истинного желания обсудить погоду, учителей и домашние задания. Гарольд прикусывает губу, закрывает глаза и по привычке силится выровнять сбившееся дыхание. В ушах грохочет собственное сердце, а во рту появляется тошнотворно-знакомый вкус крови, но мысли до смешного глупо вьются вокруг одного: он пытается понять, доживет ли до пятнадцатилетия. Впрочем, даром провидца, — в классическом его понимании, — Гарольд никогда не обладал, на школьный курс предсказаний не записывался, а внимание то и дело рассеивалось, стоило в очередной раз раздаться давно ставшему обыденным рокоту. — Я не хочу умирать, — рассеянно произносит Гарольд, широкими и темными от страха глазами глядя на Тома. Слова срываются с языка против воли; он и сам не успевает понять, что позволил себе произнести и тут же напрягается — подобные признания в откровенной слабости не были для них нормальными. Реддл склоняет голову набок, в упор глядя на него и на долгие секунды замирает, привычно утопая в насыщенной синеве глаз визави. В вязкой темноте подвалов, столь им ненавидимой, эти диковинные глаза не потеряли своей извечной яркости, приобретая меж тем непривычно тусклый, стеклянный блеск и переменяя цвет с небесной голубизны на морскую, иссиня-черную. Он молчит в отрешённости; проскользнула мысль, что такое странное, но глубоко родное и понятное признание Джонса не вызывало отвращения, которое непременно вспыхнуло бы, произнеси то кто другой. Том сощурился, по-прежнему не отрывая взгляда и цепляясь за осознание того, что лишь Гарольд, его Гарольд, был в праве сказать это. Просто потому что они были равны, были рядом сейчас, были рядом почти всегда, и Гарольд озвучил ровно то, мысли о чем преследовали его, Тома, долгие месяцы, если не годы. Гарольд не боялся смерти, — пришло понимание. Гарольд, смотрящий на него теперь с пыльно-голубым ожиданием, ледянисто-синим предвкушением, — той диковинной смесью азарта и страха, уместной лишь в нем одном, — бирюзовой упрямостью и бесконечной лазурной гордостью, смерти не боялся — он не хотел умирать, что отчего-то казалось резко различными понятиями. Гарольда можно было понять, ему можно было позволить эту недо-слабость сейчас, чтобы после никогда о том больше не вспоминать, продолжая их странное соперничество. — Ты не умрешь, — наконец твердо произносит Том, отчего-то спокойно уверенный в своих словах, пусть и подтверждения тому едва ли сможет найти. Мелькает мысль, что такая смерть — смерть от обычной маггловской бомбы, во время очередной маггловской войны, слишком уж нелепа для таких, как они. Мигает свет. — Мы не умрем, я обещаю, — продолжает он, пытаясь изобразить обычную себе самоуверенную усмешку. Гарольд смотрит пристально, следя за каждым его движением, чем вызывает причудливую смесь досады и довольства — обмануть его всегда было практически невозможно. Они росли вместе, росли одним, и до сих притягательный в своей диковинной уникальности, непохожести на всех остальных и схожести с ним, Томом; и отчего-то то, что именно Гарольд знал его лучше всех в этом мире, не ощущалось слабостью или неуместным промахом. — Только не говори, что решил жить вечно, — нараспев тянет Гарольд, с циничным интересом глядя на него. Джонс кажется нарочито спокойным и едва заметно насмешливо усмехается, как, впрочем, и всегда, но Том знает его чересчур хорошо, чтобы не заметить лихорадочный блеск в глазах и чуть подрагивающие пальцы, которые тот спешно сжимает в кулак, стараясь скрыть минутную слабость. Гарольд всегда спокоен, всегда безмятежен, всегда насмешлив, и лишь глаза его выдают — выдают только Тому, одному на всем свете умеющему читать скользящие в них тени. Это опьяняет. Реддл вынужден признать, что его навязанный когда-то сосед оказался на поверку излишне интересен, чтобы делить его с кем-либо. — Отчего бы и нет? — изгибает Том уголки губ в ухмылке, цепко наблюдая за выражением лица визави. — Ты ведь будешь со мной рядом, Гарольд, будешь всегда? — обманчиво мягко вопрошает он, облизывая пересохшие губы. Гарольд замирает, тяжелым взглядом впиваясь в него, словно пытаясь что-то отыскать. Весь остальной мир исчезает; они оба знают, что никто из сирот, таких жалких, отвратительно заурядных, даже не попытается приблизиться, вмешаться в разговор, привлекая к себе внимание, как знают, что не станут интересоваться взрослые. — Я буду на твоей стороне, — четко произносит он, вызывающим взглядом отвечая на жадный взор Тома. — Всегда.***
Сколько ни старался, Том Реддл никак не мог понять природы того диковинного чувства, вспыхивающего при каждом взгляде, — Мерлин, каждой мысли! — на Гарольда. Ненавидел ли он того, с кем когда-то разделил комнату в приюте, а после нечто куда большее; восхищался ли как равным, — был ли Джонс равным в самом деле? — опасался ли того, что призрачное равенство постепенно перерастет в превосходство? Том не знал. Гарольд был интересен. Гарольд притягивал. Гарольд раздражал. Раздражал верными ответами на уроках, сладкими улыбками и невинным, ангельским образом. Интересовал сказанными быстрее верными ответами — короткими рывками в их негласном соревновании за первенство; умением сладко, искренне улыбаться и поддерживать совершенный, сверкающий образ. Притягивал жадной, голодной тягой к знаниям, немалым талантом ко лжи и лицемерию, и пугающе-чарующей похожестью. Том признавал, что они были похожи. Но также он и предельно четко осознавал, что победитель в их пока что шуточном, детском соревновании за заработанные баллы, — авторитет и уважение среди однокурсников и профессоров, — что когда-нибудь да перерастет в нечто большее может быть только один. Один станет сильнее, могущественнее, значительнее. Один станет лучше, возвысится над другим. И едва ли он собирался сдаваться, признавая чужое, пока что несуществующее, превосходство. Гарольд был ему равен практически во всем, а значит был угрозой. Проблема была в том, что избавляться от этой, на редкость занятной угрозы не хотелось вовсе. Получится ли подавить его, опустить, оставляя равным, не сломленным и почти прежним, но не представляющим опасности, не желающим бороться за власть? Том не знал. Лишаться Гарольда не хотелось, но и позволить давнему другу, — одно слово заставляло скривиться. Был ли Гарольд другом? Том не был уверен, кожей ощущая, что нет — Гарольд был кем-то бесконечно большим, — превзойти себя он не мог. Быть может, впервые за очень долгое время, Том на краткое мгновение был вынужден остановиться, признавая, что не знает, что именно должен делать дальше. — Нужно поговорить, — едва слышно шипит он, выцепляя Гарольда из неспешной толпы учеников, покидающих аудиторию и притягивая к себе. Тот удивленно приподнимает брови, по весьма раздражающей Тома привычке теребя отвратительно яркий гриффиндорский галстук. Том натянуто улыбается пристально глядящему на них Дамблдору, и тянет Гарольда за собой из кабинета. — Через час после отбоя, в комнате на восьмом этаже, — бросает Том, удостоверившись, что никто их не слышит. Гарольд молча кивает, выглядя непривычно растерянным. Он взъерошивает — Том готов поклясться, что Джонс никогда в жизни так не делал! — до сих пор аккуратно уложенные светлые волосы, пустым взглядом обшаривая коридор и болезненно морщится. — Поттера не видел? — внезапно спрашивает Гарольд, оборачиваясь и впервые за их короткий разговор сосредотачивая все свое внимание только на Реддле. — Флимонта, — зачем-то добавляет он, вновь кривясь. Том хмурится, окидывая стоящего перед собой гриффиндорца подозрительным взглядом. Обычно спокойный и бесконечно равнодушный ко всему Гарольд кажется если не испуганным, то взбудораженным. Таким Том своего недо-друга видел не слишком часто и почти уверенно мог сказать, что это означает. — Нет. — Наконец нарочито пренебрежительно фыркает он, с интересом рассматривая Гарольда. — Зачем он тебе? Ты опять… видел? — последние слова Том произносит слегка замявшись, не зная, как должен это называть. — Нет, — в голосе Гарольда скользит неприкрытая досада, и Реддл насмешливо усмехается, гадая, что же могло стать причиной такому необычному для недо-друга, — Мерлин, он все еще не мог понять, как Гарольда называть, — поведению. — Да, — вдруг отрывисто бросает Джонс, делая пару шагов назад и не сводя с него глаз. — Не знаю. Мне пора. Увидимся. Том провожает спешно удаляющуюся фигуру изумленным взглядом. Что, ради Салазара, происходит?***
— Эверте Статум, — лениво бросает Реддл, стоит только Гарольду показаться на пороге Выручай-комнаты. Тот давится возмущенным возгласом, но все же уворачивается, припадая к полу. Том знает, что не задел бы его, знал, что Джонс увернется, еще за долгие часы до того, как эта затея пришла ему в голову; знал, что будет знать и знал, что Гарольд знает. Они оба знают друг друга недостаточно плохо для того, чтобы порой суметь остановиться и понять, где начинается один и заканчивается другой. Невесть каким образом, — это, разумеется, тоже можно было бы попытаться предугадать, но Том не стал — глупо портить себе веселье, — Гарольд умудряется в падении вытащить палочку, посылая в Тома бесцветным лучом проклятия. «Летучемышиный сглаз», — осознает он мгновением позже, когда заклинание разбивается о вовремя выставленный щит. Губы сами собой кривятся в довольной ухмылке — оставаясь до горького смеха предсказуемым, происходящее умудрялись быть самую каплю уникальным. Каждая дуэль с Гарольдом слишком уж отдавала сизой дымкой хаоса, становясь чересчур Гарольдовской, чтобы продолжать быть скучающе заурядной. Они обмениваются несколько скучающими вспышками заклятий; вспыхивают щиты, проносится алая вспышка давно отточенного до машинальности Круцио, мелькает неуместное Диффиндо. Причинять боль друг другу — довольно забавно, если сохранять за собой способность вовремя остановиться. Круцио — это честно, чистая боль не может быть лживой. Именно потому остальные Непростительные они на друг друге не испытывают. Хотя он не откажет себе в удовольствии швырнуть Авадой в Джонса, как только будет уверен в том, что тот отделается парой синяков и припадком бешенства. Гарольд поднимает на него темные, почти черные глаза. Том думает, что темнеет небо перед бурей, и думает, что всегда немного тоскует по умиротворенной лазури. — Таранталлегра! — зло шипит Гарольд, — чем внезапно слишком уж удивляет, — уворачиваясь от красной вспышки Экспеллиармуса. Красные тени на миг окутывают само его существо и остаются жить в смешливо-холодном взоре. Том признает, что ему так неуместно жадно хочется на это смотреть. — Серьезно? — он на миг останавливается, даря скупую усмешку да с показным недовольством глядя на напряженно застывшего напротив Гарольда. Его напряжение такое же фальшивое и терпко-сладкое как и его, Реддла, ехидные улыбки и вульгарная невинность. Том думает, что сражаются они в это мгновение до забавного иначе — мыслями, размышлениями и попытками предугадать, что же будет дальше. — Тебе сколько лет, Джонс? — Коньюктивитус, — приторно-сладко улыбнувшись, вместо ответа бросил в него Гарольд. Том следит за его рукой, следит за пальцами и следит за палочкой. Палочка у Гарольда тонкая, хрупкая, причудливо светлая, словно изо льда сплетенная — так кажется лишь когда смотришь издали, а прикасаться к ней Том себе не позволит никогда. — Ты ведь сам захотел развлечься. Наслаждайся. Экспульсо! Том смеется. Не то насмешливо, не то отчаянно, не то над Гарольдом, не то вовсе — над собой. Он не думает, не пытается объяснить каждую вспышку своих эмоций — это кажется неуместным, глупым и отчего-то грязно-пошлым. Гарольд не смеется; вместо него смеются его глаза. Вновь вспышки, вновь Гарольд так ребячески уворачивается от летящего проклятия, даже не думая выставить щит, тогда как Том давно уж надежно защитил себя десятком. Они непохожи — друг другу назло. Том позволяет ему это, поддается, подыгрывает, меж тем всегда рассеянно размышляя, надолго ли. Гарольд заклинания шепчет, кричит, восклицает с детским азартом — он хочет победить, а Том едва ли желает ему ту победу отдавать. Том, по правде сказать, не слишком понимает, чего именно желает, когда речь заходит о Гарольде — они все же похожи и похожи достаточно, чтобы он сумел запутаться. А после все останавливается. Потому что Тому на краткое мгновение кажется, что к победе Гарольд ближе. Потому что во взгляде Гарольда пробегает диковинная, ему не знакомая тень. Потому что… Потому что-потому что-потому что… — Империо! — срывается с языка горько насмешливый в своей злобности возглас. Тому просто нужно увидеть, ощутить, каково это — получить абсолютный контроль над тем, роли коего в своей жизни он до сих пор не мог в полной мере понять. Но Гарольд, разумеется, успевает увернуться. Палочки больше не поднимаются. Оба тяжело, громко дышат, разгоряченные недолгим, излишне ярко вспыхнувшим поединком. Тошнотворно ясные, цепкие глаза Джонса сталкиваются с его собственным взглядом, и Том странно легко осознает, что тот все понял. — Так ты этого хотел? — странным, до скрежета зубов равнодушным голосом вопрошает Гарольд, склоняя голову набок, — он всегда использует этот жест по-разному, словно сам до конца не понимая того, с множеством разных настроений и Том по привычке рассеянно удивляется этому его умению в одном единственном движении передавать редкостно много вариаций эмоциональных оттенков. Взмокшие белокурые пряди липнут к его лбу, рассеченному свежим порезом — одно из сотни брошенных Томом Секо все же угодило в цель. Мелькает мысль, что, быть может, на этом все и закончится. Том отчего-то знает, что купил себе билет в один конец, но не знает, отчего странное сравнение внезапным огоньком обожгло язык и отчего Гарольд не выглядит рассерженным. Попытайся сотворить с ним кто такое, он бы точно сердился. Мысли вязкие, темные, спутанные — это непривычно, но так было раньше. До прихода Гарольда; потому что Гарольд — темнота острая, режущая и вымеренная. Гарольд — контроль и равновесие, четкая тень. Поэтому Гарольд необходим и поэтому, если он сейчас уйдет, то это будет концом. Том не опускается до того, чтобы лгать самому себе. Он не опустится до того, чтобы держать силой и тем паче — умолять, потому что отчего-то кажется, что с Гарольдом так нельзя — слишком легко. — Ты будешь со мной? — устало спрашивает он. Тени огня из камина змеями извиваются на каменной кладке пола. Том думает, что любит змей, но быть со змеями — значит быть одному. Быть без Гарольда. Змеи не стоят Гарольда, но и он давно научился любить одиночество. — Я буду рядом с тобой, пусть, наверняка, и пожалею, — просто пожимает плечами Гарольд. Том кивает. Это звучит легко, пусть сложной запутанности из которой выкована эта легкость он не понимает. Быть может, Гарольда и не стоит понимать до самого конца — так будет легче. Они молчат, глядя друг на друга и сквозь друг друга. Том растерянно хмурится, Гарольд — кусает губы. Одна и та же мысль, что отчего-то приходит в голову обоим кажется легкой, а значит правильной. В следующее мгновение Том думает, что губы Гарольда на вкус отдают горечью крови, его, Тома, новообретенной властью и их недо-равенством. Гарольд думает, что почти наверняка пожалеет, но то будет когда-нибудь позже. Им пятнадцать — времени жалеть будет достаточно. Когда-нибудь позже.