Лазурные небеса

      Знание того, что первым испытанием Турнира станут драконы, заставляет Гарольда лишь поморщиться и вздохнуть чуть свободнее — едва ли некогда столь любимые Томом змеи доставят ему серьезные проблемы. Тот, помнится, всегда питал определенную слабость ко всем чешуйчатым да шипящим — в противовес Гарольду, не особо жаловавшему змей.       Самого Гарольда интересовал лишь парселтанг, попытки изучить который завершились грандиозным крахом под ехидные ухмылки Тома. Ему было, что называется «не дано». Впрочем, то «не дано» перестало быть проблемой, к удовлетворению Гарольда, довольно скоро — стоило только их чудной связи с Томом стать еще крепче, уж больше не оставляя пути назад — к довольству одиночеством.       Хагрид, по причудливой иронии ставший Поттеру близким другом, вызывает кривую усмешку, что заставляет Барти дернуться, с подозрением взглянув на хозяина, — Гарольд с каждым днем становится похож на себя прежнего все больше, что Крауча лишь ужасает и путает.       Северус на него смотрит с опаской, против своего обыкновения на занятиях на не-Поттера не обращает внимания вовсе, чем заслуживает недоверчивые взгляды гриффиндорцев и удивленные — слизеринцев и становится на несколько дней причиной всеобщих разговоров. Гарольда это едва ли волнует — в ближайшее время Снейп ему ничем ни помочь, ни помешать не сумеет.       Время течет медленно, в Хогвартсе все по-прежнему. Гарольд кривится в неловкой усмешке, думая, какой переполох поднялся бы, узнай кто, что случилось с драгоценным Избранным.       Грейнджер теперь держится на расстоянии — присматривается; рыжий Уизли не лезет вовсе, старательно игнорируя, а Гарольд досадливо гадает, зачем вообще запоминал их имена. Его так и подмывает выкинуть что-нибудь невообразимо глупое, привлекая внимание Дамблдора, дать намек, подсказку, но все же сдерживается — не стоят того несколько мгновений веселья.       Хогвартс наблюдает за ним в напряжении: с презрением кривятся хаффлпаффцы, скалятся слизеринцы, уничижительно глядят рэйвенкловцы, отворачиваются родные гриффиндорцы — какая досада!       Пытался было развлечься за его счет и мелкий внук Абраксаса Малфоя, но не успел толком Гарольд ничего сделать, как заявился Крауч, демонстрируя немалые таланты к трансфигурации. Странное внимание оказывает Диггори, с каждым днем, приближающим их к началу Турнира, становящийся все бледнее и дерганее. Гарольда посещает было мысль, рассказать ему, единственному из чемпионов, кто будто бы до сих пор не знает, в чем именно заключается Первое Испытание, про драконов, но он ее тут же отметает — ну не глупость ли?       Гарольд ловит на себе и несколько пристальных взглядов Крама да пренебрежительно-сочувствующих — Делакур. Это вызывает раздражение и самую каплю — любопытство, детский восторг непонятной вещице.       Первое Испытание Турнира Трех Волшебников грянет завтра, а Гарольд все еще не слишком уверен, как будет разбираться с драконом — все мысли упрямо кружатся лишь вокруг Тома, крестражей и том, как же неудачно они оба умерли.       Из всех созданных Марволо крестражей Гарольду удалось отыскать лишь диадему и кольцо. Дневник был совершенно точно уничтожен, чашу из сейфа Беллы Лестрейндж достать возможным не представлялось; медальон можно было бы попробовать поискать в доме Блэков на Гриммо, но заняться этим не представлялось возможным раньше, чем до наступления Рождественских каникул.       Выбранный Краучем и неким Петтигрю — память Поттера услужливо подкинула воспоминания о конце третьего курса — ритуал Гарольд категорично отверг. Тот, разумеется, был весьма неплох и имел все шансы сработать, однако рисковать не хотелось — стоило наконец использовать и крестражи, и их пусть старую, но все еще сносно работающую связь по назначению. Этот ритуал Гарольд планировал провести на Йоль или Имболк, в случае, если что-то, что имело обыкновение идти не так, все же пойдет не так.       Мысли вновь перепутались, слиплись слова и Гарольд нахмурился, силясь вернуть концентрацию — с момента его возвращения в мир живых прошло достаточно времени, но подобное все еще изредка случилось. Он подозревал, что вновь все дело было в Томе, столь неудобно мертвом. Мертвом…       — Стоит ли мне убить дракона? — рассеянно поинтересовался он у Снейпа. Зельеварение стояло последней парой перед обедом, на который Гарольд не торопился, взяв в привычку на несколько минут задерживаться после урока — Снейпа следовало держать под контролем.       — Нет, если вы не хотите привлечь к себе лишнее внимания, — хмуро буркнул тот, очевидно этой привычкой не слишком обрадованный. — Четырнадцатилетний школьник не может просто взять и убить дракона.       — Гм.       Гарольд задумался. Гарри Поттер, убивший дракона на школьном турнире полноценной Авадой, однозначно станет новостью дня. Быть может, даже недели.       Использовать чары отвлечения внимания? Неизвестно, подействуют ли те на дракона, да и в любом случае, сил придется потратить немерено… Анимагия, неполное превращение?.. Нет, не может четырнадцатилетний Поттер такое уметь. Гарольд досадливо хмурится и вдруг цепляется взглядом за Снейпа. Снейпа, являющегося деканом Слизерина. Слизерина, символом которого является змея, а основатель говорил на парселтанге. Парселтанг, на котором отчего-то говорил что Поттер, что он сам… Парселтанг.

***

      Дракон — венгерская хвосторога, ради Мерлина, Том был бы в восторге! — глядит на него желтыми, излишне умными для неразумного зверя глазами. Гарольд выдавливает напряженную улыбку, быстрым взглядом окидывает затихшие, пестрые трибуны. Оба не делают ни единого движения, пристально всматриваясь в возможного противника.       Гарольд делает осторожный шаг вперед, навстречу, и склоняет голову набок, выжидая, наблюдая. Дракониха отступает назад, склоняя чешуйчатую голову точь-в-точь в таком же движении и издает глухой, предупреждающий рык. Гарольд в ответ своим мыслям кивает — границы расставлены. На миг из-за облаков выглядывает далекое, призрачное солнце и золотым огнем вспыхивает необходимое ему яйцо у самой драконьей лапы.       Гарольд гулко сглатывает — некоторое опасение, весьма здравое, на его вкус, за свою жизнь в нем мешается с невольным восхищением. Он кривится от мысли, что все же перенял от Марволо его дурные наклонности. С кем поведешься, что называется…       Умереть от лап рассерженного попыткой похищения яйца дракона — минимум защитных заклинаний, которыми он озаботился, едва ли поможет — решительно не хотелось. Отчего-то вполне здравая мысль о том, что вокруг достаточно наблюдателей, чтобы в момент опасности спасти его Гарольда не посещает — на других надеяться, кажется, чересчур глупо да наивно.       В последний раз он бросает быстрый взгляд на трибуны, пытаясь выцепить из разношерстной толпы Дамблдора, и, тяжело вздохнув, — угораздило же выбрать именно Поттера в качестве сосуда! — делает очередной мелкий шаг навстречу начинающей заметно нервничать драконше.       — Доброго дня, — неожиданно для себя произносит Гарольд, тут же внутренне проклиная странный разум. Парселтанг ложится на язык медленно, словно неохотно — слишком уж много времени прошло с той поры, когда он заговаривал на этом языке в последний раз.       Дракониха, как, вероятно, и все за этим наблюдающие, изумленно замирает. Гарольд с неуместным весельем думает, что, должно быть, уже завтра в Пророке появится интереснейшая статья о мальчике-который-выжил-и-стал-новым-темным-лордом.       — Говорящий… — раскатисто рыкает в ответ дракон. — Ты пахнешь летними грозами, молниями Судьбы и смертью, живое дитя. Что ищешь ты?       Гарольд слабо улыбается. Как назло, мысли разбегаются, а нужные слова упорно не желают находиться.       — Пусть благословит Судьба нашу встречу. Я ищу ложь, что была тебе подарена.       — Ложь?..       Умей драконы выглядеть озадаченными, без сомнения, эта дракониха бы выглядела именно так. Гарольд вновь вздохнул — чудная манера общения на парселтанге всегда вызывала у него раздражение и смех у Реддла, падкого на показательно театральные жесты и зачастую ненужный пафос.       — Золотую ложь, что скрывается в одном из твоих детей. Ложь, что принесли другие маги, которые пахнут старостью законов мира и ветром Авалона. Отдашь ли ты мне ложь?       На мгновение повисает молчание столь звонкое, что Гарольд задерживает дыхание. Он чувствует себя ужасно юным, глупым и раздражающе наивным, каким не чувствовал уже слишком давно иль вовсе — никогда. А после дракониха наконец отвечает:       — Золото пахнет ложью, но погибель свою ты, старое дитя, найдешь в багряном. Смотри, но старайся увидеть… Не захлебнись.       Гарольд потерянно кивает. Золотое яйцо приятным холодом обдает кожу, ликующе вскрикивают трибуны, но на душе отчего-то мерзко, пусто и промозгло. Скорее бы вернуть Тома.

***

1945 год, Лита, 21 июня

      Ночь нынче ясная, колючая, пристальная. Полноликая луна равнодушно глядит на них из-за раскидистых, резко черных деревьев крон, серебрит своим светом и без того белокурые, будто седые Гарольда волосы, оглаживает плечи в расшитой пыльным жемчугом — традициям неловкая дань — тунике, что в диковинном ночном сиянии кажется чистым инеем да в лоб целует по-родительски нежно.       Том глядит и будто не видит; на лице Гарольда в дикой пляске беснуются рваные тени костра, сплетаясь с чернильными щупальцами ночной черноты. Том позволяет себе тонуть в зыбком спокойствии да лишь глядеть, глядеть, жадно всматриваясь в резкие, неправильные, но причудливо гармонирующие черты, любуясь.       Хрустит поленьями огонь, надвигается, едва не падая, тяжелое, сплошь слезами алмазными звезд усыпанное небо, и Том отводит взгляд — Гарольд читает его чересчур легко, понимая то, чего он говорить не желает.       — Ты не думал, что будет, если… когда все это нам надоест? — тихо спрашивает Гарольд. Его голос теряется, спутываясь с лесной нитью шорохов, шелковой лентой кострового треска и пряжей глухой ночи.       Том дергает плечом, рассеянно крутя в руках ритуальные ленты, серебром и жемчугом окропленные, и вновь захлебывается в пряной эйфории и причудливом чувстве, столь похожем на презираемую им любовь, но неуловимо ином, чуть более темном, чуть более нездоровом и оттого так им подходящем.       — Что ты имеешь в виду?       Гарольд издает непонятный звук — эдакую смесь смешка и всхлипа. Взгляд Тома цепляется за кольцо на безымянном пальце левой руки, с граненым черным камнем в золотом ободке, — то самое кольцо, всегда значившее столь многое — и вспыхивает довольством: его, теперь только его.       — Вечность, Том. Когда-нибудь тебе надоест и бессмертие… Что будет с нами?       — Тогда я уничтожу все крестражи и убью нас, — раздраженно буркает Реддл — времени у него самого было предостаточно, чтобы увериться в том, что уж ему вечная жизнь не надоест. И Гарольд, разумеется, всегда будет рядом. — Зачем гадать? Думаю, через пару столетий все станет ясно.       Гарольд громко фыркает, и им обоим вдруг становится легче дышать.       — Не хочу стареть, — неожиданно произносит он, заставляя Тома удивленно изогнуть брови. — И бороду не хочу. Особенно как у Дамблдора.       Реддл — год уж скоро, как Слизерин! — давится глухим смешком. Губы кривятся в неловкой усмешке, а на душе отчего-то странно горчит.       — Гарольд, ради Мерлина, ни одному из нас и девятнадцати нет, а ты уже о старости заговорил, — он недовольно хмыкает, складывая руки на груди, и после, на миг замявшись, усмехается: — В конце концов, мы два часа как женаты, но нет — разумеется, беседе следовало свестись именно к Дамблдору и его бороде…       Гарольд — Том с диковинной смесью растерянности и восторга думает, что называть его «Джонсом» теперь не выйдет — задорно, непривычно по-детски сверкает глазами, в одно мгновение оказываясь совсем близко — его горячее дыхание опаляет шею.       — А о чем ты хочешь, чтобы я говорил, мой дорогой супруг?       Том прищуривается.       Гарольд смотрит глазами, полными старой, как сам мир магии, тени той, воззвав к которой они часами ранее скрепляли путаные, все еще непозволительно неуверенные клятвы, и Том тонет в топях вязкого звездного света потерявшегося в глубине его глаз, — тусклого, едва заметного в черных лесных кронах, и причудливого, до сих пор чересчур непонятного, пусть и до боли знакомого чувства нужды.       Том знает, что едва ли это любовь, — он хочет так думать, ведь любовь та слабость, что наследнику Слизерина и почти равному ему супругу испытывать не пристало. Гарольд никогда не говорил ему, что любит — их странные, запутанные и чудны́е отношения строились иначе.       — Ты мне нужен, — четко печатает Том, и мир вокруг них вновь меняет свои очертания и настроения. Гарольд, впрочем, понимает его по обыкновению своему с одного лишь взгляда — чувствует, слышит, разделяет.       — Я знаю, — хрипло выдыхает он в ответ, и мир более не меняется — падает, разбиваясь на мириады осколков, а после собирается заново.       Том готов, едва заметно скривившись, признать его равным; Гарольд готов, слабо улыбнувшись, сойти ради этого на пару ступеней ниже. Они оба готовы понять друг друга, четко осознавая, какую выгоду то неравное равенство способно принести.