Лазурные небеса

      Слушая Макгонагалл, Гарольд хмурится. Рвется раздраженный вздох — вновь рушатся планы. Он совершенно позабыл о предстоящем Святочном бале и том, что если Поттер на нем не объявится, завершиться все грозит грандиозным скандалом. Ему остается лишь губы поджать да смириться — возвращение Тома вновь откладывается.       Загадка Золотого яйца не дается ему долго, что приносит позабытое удовольствие. Гарольд шипит, едва не переходя на парселтанг, — однокурсники снова глядят с опаской, но в темные маги, как было во времена второго курса Поттера, записывать не торопятся, — чертыхается, накладывает все чары, которые только приходят на ум, и в припадке раздражения ломает очередную палочку, взятую в Выручай-комнате.       Нужна она ему была лишь для вида — как Гарольду нравилось думать. Поначалу постигшее его разочарование — из-за долгих лет отсутствия всякой практики способности к беспалочковой магии заметно ослабли — Гарольд старательно топил в тренировках, стараясь вернуться к прежнему уровню. С трудом, скрежетом и небывалыми усилиями, но постепенно все же удавалось, что приводило его в почти детский восторг.       Мысль же о том, что ужасающий крик, в яйце заключенный, может принадлежать русалке, приходит, как ни странно, ночью, когда он просыпается в причудливом состоянии, граничащем меж эйфорией и ужасом от очередного сна-воспоминания об их с Томом школьных годах. Догадка подтверждается, и Гарольд вздыхает спокойнее, гадая лишь, кого именно выберут ему в заложники.       Младшего Уизли? Нет, едва ли; тот пусть и приходил после Первого Испытания просить прощения, больше сухого кивка не получил. Гарольд прожил на свете этом достаточно лет, чтобы понять причину его поступка, вполне нормального для любого человека, но смысла держать того рядом с собою решительно не видел. Рональд не был ни плохим, ни хорошим — в конце концов, мир ведь и не делится на людей хороших да плохих, по цветам распределяя лишь деяния — он был просто человеком. Скучным, заурядным, в чем-то талантливым, в чем-то самым что ни на есть обыкновенным четырнадцатилетним мальчишкой, ровным счетом никакого интереса не представляющим.       Грейнджер, быть может? Взаимная приязнь между ней и Гарри Поттером ни для кого секретом не была; Гарольд же не торопился отдалять ее сейчас только лишь из праздной скуки, желая узнать, чем это может обернуться в дальнейшем. Да, наверняка ее… Гарольд усмехается, думая, что было бы, прознай организаторы сего чудного действа о том, кого он рвался бы спасти и на самом деле. О, Марволо в путах водорослей на дне Черного Озера смотрелся бы в высшей мере очаровательно, пусть едва ли оттого пришел бы в восторг.       На Святочный бал он пытается пригласить все ту же Гермиону, но, к своему удивлению, получает отказ. С грустной насмешливостью думая, что сделал бы Том, узнай он об этом, Гарольд пробует пригласить младшую сестру Уизли, но и та, пусть и залившись краской смущения, отказывает со всей твердостью. Гарольд допускает растерянную мысль, что, кажется, совершенно ничего в людях не понимает.       В легком замешательстве он, уже не особо веря в успех, приглашает Риону О’Нил — старосту Гриффиндора, и наконец получает согласие.       Святочный бал представляется ему раздражающей обязанностью, избежать которую едва ли представляется возможным, ведь Гарри Поттер — он пожалел об этом впервые — стал к своим четырнадцати годам чрезмерно известным. Мало того — танцевать ему в последний раз приходилось в далеком, — теперь — да, — в 1968. Он в рассеянии размышляет, станет ли это проблемой.       Святочный бал гремит и сияет, не принося с собою ни потрясений, ни радостей. Его спутница краснеет и слабо улыбается, скрывая за показным равнодушием восторг, — как же, её спутнику и пятнадцати нет.       Делакур отчего-то косится на него с ярким презрением — не иначе все никак не может простить победу в Первом Испытании; Крам не смотрит вовсе, слишком уж Грейнджер увлеченный, — при виде их Гарольд вскидывает брови, ожидая подобного меньше всего; Дигорри — тот глядит лишь на свою рэйвекловку, имени которой он то ли не помнит, то ли не знает вообще. Гарольд не понимает толком, что испытывает на них смотря — детей сущих еще; не знает, зачем смотрит вовсе, каждый взгляд невольных своих соперников ловя, и отчего те такой интерес вызывают.       Скользит мысль, что когда-то они с Томом были, быть может, почти такими же. Совсем юными, ужасающе упрямыми и чрезмерно целеустремленными. Он трясет головой — мысль смешна, неуместна и неприятно горчит на языке. Одна мысль скоро сменяет другую.       Гарольд удовлетворенно усмехается: вальс и роль, против обыкновения не ведомого, а ведущего, дается ему не хуже, чем неполных тридцать лет назад. Однако улыбка отцветает быстро, утонув в прежних мыслях и беспокойствах: вновь о Томе; всегда о Томе. С медальоном не вышло, к его вящей горечи, а значит, придется справляться с тем, что есть.       Ах, к Мордреду. К Мордреду и Йоль, и Имболк — дань старым языческим традициям, но не более; если ритуал провести в любой другой день, ничего ужасного не произойдет. В нем говорила сентиментальность, — неужто стареет? — но не более. Терпение никогда в перечень его немногочисленных добродетелей не входило, ждать уж больше сил не было: ритуал будет проведен нынче же ночью.       Он посылает вежливую улыбку растерявшейся Рионе, осторожно высвобождая свою ладонь из ее излишне крепкой хватки.       — Я на минутку, — бросает Гарольд, возвращаться к ней не собираясь. В разуме набатом билась одна-единственная мысль: «Совсем скоро Том вновь будет жив».

***

      Кивком подозвав Барти, Гарольд, сбивчивым шепотом и, быть может, чересчур настороженно оглядываясь по сторонам сообщил тому о перемене в планах. Если Крауч и был неприятно удивлен, то ничем этого не показал, покачав головой и попросив три часа для подготовки, и, получив на то согласие, поспешил уйти.       Гарольд же вернулся в гриффиндорскую башню, в этот час оказавшуюся удачно, но непривычно тихой да опустевшей. В нетерпении он перебрал сундук, достал кольцо и диадему, а затем, подумав, вытащил мантию-невидимку. Его соседи по комнате наверняка явятся поздно вечером, через пару часов после того, как закончится бал, — а там, глядишь, и Уизли с Грейнджер очередную ссору затеют, и значит, незаметно покинуть башню труда не составит.       Гарольд бросает отводящим внимание заклинанием в полог, накидывает на плечи мантию и выскальзывает из комнаты. В гостиной он, как и ожидалось, никого не находит — едва ли Святочный бал близится к своему завершению, ведь сбежал-то он сразу после завершения официально-обязательной части.       Коридоры встречают его глухой, зыбкой тишиной, столь для Хогвартса в этот час необычной, и Гарольд, не встретив на своем пути ровным счетом никаких препятствий, легко покидает замок, прогулочным шагом направляясь к Запретному Лесу.       Щелкнув пальцами, он зажигает огонек Люмуса, осторожно пробираясь дальше в чащу, к границе антиаппарационного купола. Лес вокруг хрипит и шатается, глядит желтыми птичьими глазами с явным недовольством, кривится еловыми ветвями и надрывно хохочет злым ветром. Сердце стучит в ушах, а сам он с трудом сдерживает предательскую дрожь в пальцах от накатившего жаркой волною предвкушения, себя в это мгновение так глупо ощущая самым настоящим четырнадцатилетним подростком, но не пятидесятилетним мужчиной, каким когда-то умер. Забавно, право слово…       Хмыкнув себе под нос, Гарольд аппарировал. Барти наверняка понадобится еще немного времени, но сам он предпочитал компанию надгробий кладбища Литтл Хэнглтона чудным обитателям Запретного Леса, которые, по счастью, до сих пор не показались ему.

***

      Гарольд оглядывается по сторонам, недовольно кривясь.       Марволо или, вернее, тому убогому уродцу, в чьем тельце он сейчас был заточен, не было известно ни о возвращении супруга в мир живых, ни о перемене планов. Гарольд не знал, как ему объяснили эту резкую поспешность и перенос ритуала на сегодняшнюю ночь, но догадывался, что в восторге тот не будет. А взбешенный Том в этой ситуации — последнее, что ему нужно.       На кладбище он совершенно точно один. Что ж, тем лучше, есть время для подготовки.       Тяжело вздохнув, Гарольд скидывает с плеч мантию, оставаясь лишь в легкой рубашке и штанах, в каких столь поспешно сбежал с бала, и о чем сейчас пожалел — в середине зимы, на кладбище, продуваемом холодными ветрами, подобная одежда едва ли является уместной. С большей осторожностью он опускает на землю тиару, а на палец по старой привычке надевает кольцо — его, сколько лет уже только его; знак не то принадлежности одному ужасающему в своей редкой, но яркой ненависти собственнику, не то напоминание того, что и тому самому собственнику не чуждо чувство, отдаленно похожее на любовь.       — Все ради тебя, дорогой, — устало произносит Гарольд, рассеянно удивляясь хриплости звучания собственного голоса и позволяя себе раздраженную мысль, что появление в его жизни Тома и то место, которое тот прочно в ней занял, принесли чуть больше проблем, чем следовало бы. Быть может, им, исполнив Судьбы волю, следует умереть — сейчас и навсегда? Быть может…       Но нет; мысль затухает, подавленная иной — страх смерти был в нем так же силен, как и десятки лет назад, а вечность в одиночестве, без Тома, представлялась весьма тоскливой перспективой. Ну уж нет, они пройдут этот путь до конца; хотел ведь, помнится, Том поглядеть когда-нибудь на конец этого мира, если таковой настанет, и на летающие автомобили. Гарольд на то заявление когда-то брови вскинул, твердый в мнении, что магглы, при всей своей раздражающей изобретательности, до такого уж точно не дойдут. Том, разумеется, тогда решил, что ему виднее, и ради такого с полным уничтожением магглов, как народа, можно и повременить.       Вновь вздохнув, он кидает на себя легкие согревающие чары и принимается наконец за работу. Гарольд жмурится, большим пальцем придавливая камень кольца; острые грани привычно впиваются в кожу, а в груди само собою рождается что-то отчаянно теплое, больное.       Он тянется к кольцу, нащупывая тонкую нить души Тома, когда-то столь бережно вплетенную в искусный узор магических лент, кольцу, — Дару Смерти, как узнал он многим позже, но так и не успел рассказать мужу. Кольцо ворочается и теплеет, секундой спустя обжигая его чистым огнем, и Гарольд глухо выдыхает, стискивая зубы и сжимая кулаки.       Внутри натягивается и дрожит от напряжения нить иная — зовет, кричит, узнав родную душу. Гарольд пошатывается, пронзенный странным чувством: связь ощущается излишне непривычно, мало чем похожая на ту, старую, супружескую, а будто став сильнее, крепче, глубже, словно такое вообще возможно.       О Мерлин… Надрывно хохочет душа Тома в диадеме у его ног, насмешливо фыркает кольцо, раскалывается надвое мир и земля. Вот откуда парселтанг… Гарольд устало трет переносицу, в полной мере не осознавая истинного размера катастрофы нового знания. Крестраж, живой крестраж, подумать только… И, вот умора, вновь они невольно своей целью избрали одно и то же.       — Слишком много душ на одно тело, — недовольно бормочет Гарольд, подавляя неуместный смех.       С тихим хлопком на кладбище появляются Крауч и Петтигрю с его Томом на руках. Гарольд замирает на миг, пристально вглядываясь в уродливого младенца, которым по насмешке судьбы был теперь его супруг, но силой заставляет себя отвести взгляд: пора начинать, пока Том не опомнился. В преданности Петтигрю он не был уверен и мог сказать наверняка, выбирая меж приказом своего господина и не-мальчишки Поттера, кому тот подчинится.       «Что это значит?» — только и успел прохрипеть Том, как Гарольд, скороговоркой выпалив формулу на латыни, созданную от скуки ими лет тридцать назад в один знойный, летний день, и изо всех сил дернул зажатые в кулаке нити их душ.       Чудовищно долгое мгновение ничего не происходило; Гарольда лишь кольнуло в сердце, а после окутало теплой волной магии, до одури похожей на ту, которой они когда-то брак скрепили, и все закончилось. Наконец, все еще не решаясь поверить, он открыл глаза и слабо усмехнулся:       — Здравствуй, дорогой.