Лазурные небеса

      Гарольд Маркус Джонс появился на свет 31 июля в 1927 году в семье магглорожденного колдуна, нашедшего свое призвание в целительстве, и ведьмы-полукровки, увлекавшейся магозоологией. Мать его по странному стечению обстоятельств давних лет, являлась незаконнорожденной дочерью некоего чистокровного мага и безымянной маглы, чьих имен она никогда не знала, воспитываясь в приемной семье дальних своих родственников, чего, впрочем, он никогда не знал, но чему был обязан чересчур многим.       Бертран и Беатрис Джонсы семьей были самой что ни на есть обыкновенной: они частенько ссорились, бурно мирились, пытались воспитывать сына и, разумеется, любили друг друга. Любили они и сына, и магию, маггловский мир — быть может, даже чуть сильнее, нежели мир магический. Не любили они темную магию, скелеты в семейных шкафах и необъяснимые случайности, с которыми приходилось, за неимением выбора, просто мириться.       К несчастью, сын их стал воплощением всего ими столь нелюбимого: по необъяснимому повороту судьбы-насмешницы случилось Гарольду обратиться в их глазах тем самым скелетом, надежно в шкафу запертым из-за безумства своего, темной магией принесенного.       Бертрану Джонсу с превеликой досадой пришлось огорчить супругу печальной новостью: единственный их сын сошел с ума. Сам он работу предпочитал супруге, а супругу — ребенку; впрочем, особенной любви к детям он никогда не питал, считая тех созданиями на редкость раздражающими, а потому и не огорчился. Беатрис же кусала губы, прятала слезы, горячо любимого ребенка своего отчаянно обнимая, а после подала на развод, истинным безумцем посчитав не сына — мужа.       Магический мир оба покинули уж сколько лет назад — из страха пред Гриндевальдом и надежды в мире магглов надежно укрыться. Процесс длился долго и муторно; маленький Гарольд обоих своих родителей старательно избегал, запираясь в своей комнате и отказываясь выходить; Беатрис усердно писала дневник, во всем обвиняя мужа, тот, в свою очередь, пропадал если не на работе — обычной, маггловской, то в пабах.       Разводу, однако, осуществиться было не суждено: все еще супруги погибли в страшном пожаре в один пасмурный осенний день в 1935 году. Бертран в тот день вновь завел разговоры о сумасшествии отпрыска и слепой любви жены; Беатрис плакала и проклинала его, а Гарольду случилось пережить первое полноценное проявление своего темного да костлявого дара, и вместе с тем одновременно явление дара магического в стихийном выбросе, обращенным в огонь. Темным даром его, названным родителем «безумием», оказался причудливый дар предвидения, в несколько своеобразной форме, а первым ярким видением — сцена смерти отца и матери в пожаре, которая, вызвав вспышку ужаса, и породила тот самый огонь.       Так в восемь лет стоял он перед догорающим своим домом, ослепленно моргая — мир, странный и лишь в чертах знакомый, крутился и переплетался, путался в узлы и расходился узорами — так плелось мироздание из толстых, золоченых нитей прошлого, черных, просмотренных — настоящего, и седых, серебряных — грядущего, ныне ему открытых, но оттого лишь более страшных да непонятных. Нити между собой никогда не пересекались и даже не касались ни единой ворсинкой: узелки завязывались на них сами собою, и, стоило только Гарольду впервые потянуться, прикасаясь к белому путанному комку, как был он оглушен дымом, кровью и гарью, всему ставшим началом.       Гарольд не знал, что происходило с ним; отец, только услышав о робком рассказе сына, что во сне и наяву он видит теперь порою проблески и тени странных веревок, мир опутавших, так сразу побледнел, и с тех пор помешательством это называл. Отцу Гарольд был склонен верить куда больше, чем неуверенным, сбивчивым увещеванием матери, говорящей, что это лишь «бурное воображение» и что с возрастом все, разумеется, пройдет.       О магии и той знал он лишь на словах, не слишком-то веря в ее существование — когда-то, в не слишком далеком детстве родители рассказывали ему о ней, рассказывали о мире магическом и специальных школах, в одну из которых он непременно отправится, когда станет чуть старше; искры яркие, но совсем холодные из диковинных палочек пускали, игрушки его плясать заставляли одним лишь руки мановением и… О, творили они тогда много чего, всего уж и не вспомнить, но после все резко прекратилось. Про магию в их доме говорить вдруг стало запрещено, и Гарольду проще было поверить, что всё увиденное, всё родителями сделанное было всего-навсего игрой его бурного воображения иль вовсе — сном.       В тот день, задыхаясь от ужаса и гари, он отчаянно жмурился, прося, — молясь — чтобы, когда он открыл глаза, все случившееся и в самом деле сном оказалось, и не было бы ни нитей, ни огня. К молитвам его, боги, если таковые и существуют, остались равнодушны и глухи; и совсем скоро Гарольд попал в первый свой приют, так как, к его неудаче, выяснилось, что иных родственников у него нет. Нити он больше не видел — слишком боясь открывать глаза, он начал чувствовать их самой кожей и существом своим — судьба заливисто хохотала, руки в предвкушении потирая и наблюдая за любимейшим своим героем в этом спектакле.       Сумасшедших и вечно жмурящихся мальчишек в том приюте не жаловали, а молча терпеть побои и унижения Гарольд, первые семь лет своей жизни проведший в семье, где любил и был любим, не собирался. Нитки трещали и хрипло смеялись на ветру — неосторожно потянувшись не рукой, но сутью, тем, что следовало бы назвать душой, но было окрещено «магией», Гарольд утонул в нити-времени лондонских пожарах 1666 года, потерялся в чуме и едва выпутался из Лондона Джека-потрошителя.       Он видел, но не был причастен; он боялся, так стыдно плакал и молился невесть кому, на невесть что надеясь. Он глядел на смерти своих обидчиков из приюта, которым суждено случится какой через какой, пару десятков. Он стащил тупой нож для масла со стола и с трудом, но отчаянным упорством перерезал нить веревки собственной жизни, поклявшись себе в собственное будущее никогда не заглядывать. Впрочем, усилия его были тщетны: и секунды не прошло как нить, вспыхнув мириадами оттенков, вернулась на свое место.       Гарольд испугался, разозлился и успокоился — на его нити был лишь один узелок и тот упорно не давался в руки, вырываясь и не желая ни единого блика показывать. Видеть ему было даровано лишь те самые узлы — самые важные, самые яркие события из жизни иль истории, но ничего более. Человеческая жизнь виделась в этом мире для него тонкой ниткой; жизнь же народа, государства иль цивилизации — целой веревкой в тысячей мелких узлов-происшествий.       Гарольд не был прорицателем, сотни вариантов будущего ему не открывались — он точно знал, как и когда все произойдет или уже произошло. Быть может, он просто был чуть более реальным, чем могла выдержать блеклая картинка мира.       Как бы то ни было, этот его дар с мальчишками из приюта ничем помочь не мог, дав ему только одно: воспоминание. Гарольд помнил, как родился в нем огонь, помнил, как нашел он выход и обрел волю. Как возродить это чувство, он не знал, как не знал и стоит ли; но после разглядел и понял наконец нечто важное, долгое время в нитке своей судьбы его тревожащее: возле его нити вилась, едва не переплетаясь, другая, чужая. Та нить носила имя «Том Марволо Реддл», и именно ее стальное серебро сплеталось с его белым льном в том самом злосчастном и надежно скрытом узелке.       Необходимость найти Тома Реддла вспыхнула в нем внутри, озарив и его жизнь вторым за краткий срок пожаром — теперь уж горел приют и каждый из его обитателей. А Гарольд поверил в магию, попытаясь поверить в старые родительские фокусы, и в то, что безумие его не так-то уж и плохо, раз одарило его наконец тем единственным, что в чем он нуждался: целью. А уж Том Реддл поможет со всем остальным и научит полезному и нужному для иного, — это Гарольд знал.

***

      Гарольд, тяжело дыша, опустился на землю, утирая пот со лба. Его мутило — ритуал вытянул все силы подчистую, а после с еще большей мощью по нему ударил, сторицей все добровольно отданное возвращая. Ритуалы Гарольд не любил; на дух не переносил ритуалы на крови, считая их чистой воды надувательством, обернутой в блестящую фальшью нарочитую мрачность, зачастую бесполезную; не понимал жертвоприношений и громких распеваний молитв на латыни, готовых продолжаться часами.       Магический мир такой, каким он его видел, строился на заклинаниях и только. А заклинаниям положено быть быстрыми и оттого не менее действенными; в противном случае, смысла бы в их не было. Ритуалы давно уж стали пережитком прошлого да традиций, данью, к каким сколько столетий никто уж не обращался; и именно этим они так полюбились Тому — ярому традиционалисту и консерватору, как его, не вслух разумеется, называл Гарольд. Супруг был склонен к ненужной мишуре и излишне театральным жестам — Гарольд понимал, не спорил, но, творя формулу их недо-ритуала возрождения учитывал лишь собственное мнение.       — Поттер, — от осознания того, что первое слово, произнесенное мужем в их новой жизни является именно этим, Гарольд кривится. Голос Тома звучит до одури привычно, как и в далекой их юности, будто и не было последних пятнадцати лет их разлуки да войны девяти куда более долгих лет.       От дикой сюрреалистичности происходящего ему становится почти смешно: два крестража слились воедино с жалким огрызком души у владельца оставшейся, и Марволо, которому на вид и тридцати нынче не дать, теперь растерянно взирал на своего супруга заключенного в четырнадцатилетнем теле того, кто стал причиной его смерти. И не торопился узнавать.       — Если уж ты снова решил звать меня по фамилии, то, наверное я все же предпочту Поттеру Джонса, — слабо усмехается Гарольд, с трудом поднимаясь на ноги и стараясь удержать равновесие.       Цепким взглядом он окидывает мужа, удовлетворенно хмыкнув: пусть Том и кажется чуть бледнее положенного и явно ослаблен ритуалом, — вон как на плечо услужливо оказавшегося рядом Барти, до сих пор и слова не произнесшего, опирается — но в целом представляет более чем живой вид, чего на данном этапе вполне достаточно.       — Какого?..       Том зло хмурится и выпрямляется, уже собираясь продолжить гневную тираду — о, Гарольд готов поспорить, что слово в слово способен сказать все то, что у мужа на языке вертится, — наверняка завершившуюся очередной попыткой своего малолетнего недо-врага убить, как Гарольд, начиная раздражаться, обрывает его на полуслове:       — Не Гарри Поттер, дорогой. Гарольд, Гарольд Джонс, пусть, помнится, ты настаивал на «Слизерине». Мой крестраж чудно сработал, и я, как видишь, вернулся. Ты заставил меня поклясться, помнишь, что я не умру, пока…       Договорить ему не позволяют: Том, в едином резком движении оттолкнув Крауча, сделал шаг вперед, оказываясь прямо перед ним и грубо потянул к себе за воротник. Он молчит, лишь пристально вглядываясь в лицо напротив — ищет, догадывается Гарольд, и сам невольно угадывая и знакомый взгляд, и то самое выражение лица, которые у мужа появлялось в редкие моменты нерешительности.       — Умоляю, скажи, что бессмертная жизнь тебе не наскучила, а меня ты забыл предупредить… — Он пытается было усмехнуться, но выходит плохо: разум вопит и бьется не то в восторге иль дикой эйфории, путая и сжирая все мысли до единой: Том жив, Том рядом, Том и в самом деле — навсегда…       Связь меж ними трещит и трепыхается, вьются огнем новые нити, сглаживая рваные края кровоточащей по сей день раны, их души навеки связавшей, звенят напряжением и силой. Гарольд чувствует, как вдруг на него наваливается невообразимая усталость. Он оседает в руках мужа, едва на землю вновь не падая, благо Том, в который раз побледнев, — казалось бы, куда уж больше? — успевает подхватить его, сжимая в чем-то, чему полагалось бы быть объятиями, но чем оно является в последнюю очередь.       Последнее, что Гарольд слышит: быстрое биение его сердца, — теперь живого, навсегда живого…       И тут мир вдруг моргает. А после вдруг оглушительно трескается, рассыпаясь на давно знакомые нити. Гарольд сдавленно застонал, проваливаясь в темноту.