Что-то стеклянное и невыносимо яркое разбивается, руки режет в кровь да вспарывает кожу, дорогу давая старому и почти забытому. Почти — потому что мир этот едва ли позволит когда-нибудь забыть.
Голова гудит тупой болью, противно зудят глаза. Гарольд кривится и жмурится; чувства схожи с тем, когда в одно утро просыпаешься и ощущаешь себя отвратительно слабым — больным. Он прислушивается, не решаясь открыть глаза.
Что-то изменилось, — тут же отчетливо понимает.
Хрипло вздыхает, теряясь в звуке биения собственного сердца, беспокойном, неровном, но успокаивающе-громком. Отчего-то появляется глупая, странная мысль, что он все еще жив. Гарольд одергивает себя: разумеется, жив, как иначе? Их ведь с Томом ждет вечность; они ведь сделали крестражи, и сам он уж точно еще одну-две смерти
пережить способен. Все будет в порядке. У Тома есть крестражи, если и случилось, что он сможет его еще раз вернуть…
«
Том» — резко вспыхивает, обрывая поток спутанных мыслей и образов. Его Том вернулся — это Гарольд помнит точно. Что случилось после? Он хмурится, облизывая пересохшие губы.
И тут воспоминания о недавнем происшествии обрушиваются на него в полной мере, оглушая и топя.
Ах, вот оно что.
Они живы, они снова вместе, снова вечны. И снова их не двое — в нем кричит и путается клубок чужих нитей и смертей. В нем одном — толпа, а Том, помнится, всегда прятал свои сокровища по темным углам да пещерам. Гарольд пытается вспомнить, было ли и с ним так, но осекается: его мужу чересчур нравилось выставлять его на всеобщее обозрение, ставя клеймо своей собственности. Но это не о том, это другое…
— Я знаю, что ты очнулся.
По телу пробегает дрожь, и Гарольд лишь сильнее сжимает веки. Смотреть страшно, страшно увидеть то, что наверняка будет излишне ярко, страшно разглядеть во взгляде Тома то самое, мерзкое и липкое. Он узнает голос, узнает тон и хриплые, резкие интонации, узнает и не хочет верить — страх, что все происходящее теперь окажется лишь очередным сном чрезмерно силен.
— Гарольд.
Имя падает с грохотом в тишине, что внезапно из комфортной стала напряженной, искрящейся.
Гарольд кривит губы в неловкой усмешке: такой тон у Тома шел рука об руку с осторожными, растерянными взглядами и неловкими движениями; супруг, кажется, решительно не понимал, что с ним сейчас делать и что происходит. От того, насколько это не похоже на обычного Тома, все и вся контролирующего, становится почти смешно.
— Ты можешь открыть глаза, Гарольд. Я здесь. Все будет в порядке, все всегда будет в порядке…
«Ох. Надо же, и в самом деле растерян», — скользит до неприличия довольная мысль. Гарольд морщится, на ум приходит воспоминание о том, что у Тома была странная привычка неуместно часто повторять его имя в моменты волнения.
«
Я здесь». Это звучит больно: Том, как всегда, не говорит «
я рядом». Он, впрочем, и в самом деле не рядом — он всего-навсего навсегда. Они вместе, и это навсегда; они навсегда в этом мире, а значит, Том в определенном смысле всегда рядом. Сейчас — он здесь.
— Гарольд.
Тон супруга сменяется на укоряюще-раздраженный — верный признак того, что Марволо начинает терять терпение. Гарольд закатил глаза, если б только мог.
Видеть мир отчаянно не хочется — это значило бы столкнуться со всем, что придет вместе с первым взглядом. А значит нужно будет решать, разбираться, справляться… Не хочется — слишком сложно, долго и муторно. Не хочется; это ведь так просто — никогда-никогда не открывать больше глаза. Он, в конце концов, сделал все, что должен был, вернул Тома, а значит может теперь просто…
Глупые-глупые мысли. Неожиданные в какой-то мере — ему ведь нельзя, не положено так думать? Супруги Темных Лордов должны думать о захвате мира и прочих в высшей мере увлекательных вещах, но не о том, как бы бросить все и спрятаться в каком-нибудь тихом и темном месте. Он изо всех сил надеется на то, что Тому хватает совести не читать его мысли сейчас. Было бы неловко.
Громкий и нарочито недовольный вздох Тома напоминает о том, что былого ужасающего упрямства тот за годы безумия и смерти явно не растерял. Просто превосходно — он всего несколько часов, — кстати говоря, сколько времени прошло с его возрождения на кладбище? — как в здравом уме и нормальном теле, но ведет себя точь-в-точь так же невыносимо, как и прежде, будто и не было десятков лет разлуки и… прочего.
Гарольд нехотя заставляет себя разлепить веки. Мир, ожидаемо, обрушивается на него, на краткое мгновение ослепляет. Он хмурится и прикусывает язык, сдерживая готовое сорваться ругательство — все
это так же отвратительно, как и раньше. Приятно осознавать, что хоть что-то остается неизменным.
Он поднимает руку — довольно легко, как ни удивительно — и трет мерзко болящие глаза. Прищуривается, лихорадочно пытаясь вспомнить, как именно справлялся со всем этим прежде — как научился не замечать, не чувствовать и просто смотреть куда угодно, но не на этот пестрый кошмар. Не выходит. Гарольд вздыхает, раздраженно понимая, что, кажется, придется учиться этому заново.
Он щурится, с трудом выцепляя из мутной белизны стен и дикого буйства красок лицо Тома. Супруг выглядит несколько растрепанным, но в целом будто бы спокоен.
— Как долго я был без сознания? — Голос, пусть и с усилием, подчиняется.
Гарольд моргает. Комната идет рябью и расплывается, но одно он способен понять точно: это — не кладбище, не Хогвартс и не их старый дом в Лютном.
— И где мы, Мордред возьми?
Том на ругательство очаровательно хмурит брови и брезгливо, — как ему самому кажется, — кривит рот. Гарольд лишь слабо усмехается, но и это простое движение отдается вспышкой острой головной боли.
Омерзительно слаб.
— Около четырех часов. Мы в поместье Реддлов — ныне покойных родителей моего дражайшего отца.
— Ах. — Гарольд облизывает пересохшие губы, гоня липкое ощущение нереальности происходящего. — Я бы выразил соболезнования, вот только уверен, что умерли они не без твоей помощи.
— Мне почудилось, или в твоем голосе скользнуло осуждение? — Губы Марволо ломаются в грубой ухмылке, но взгляд остается прежним — цепляюще-жадным и, пожалуй, чересчур тревожным. Гарольд понимает: Том тоже не верит. — Твои соболезнования были бы неуместны. Не вижу смысла вспоминать о тех, кого уже не вернуть.
— О как.
Оба замолкают и просто голодно смотрят друг на друга. Случившаяся беседа выцветает и тлеет, на глазах становясь смехотворно глупой и фальшивой.
Не имеющей смысла.
Это будет длиться еще долго, он уверен. Когда-нибудь Том, разумеется, перестанет смотреть на него с такой жадностью, мир перестанет ослеплять, а сам он оставит детские и глупые мысли о том, как чудно было бы сбежать от этого. Когда-нибудь.
Гарольд устало прикрывает глаза. Быть может, им понадобится очень много времени, прежде чем они наконец сумеют свыкнуться со всем этим.
— Я скучал, Том.
Он знает, что не услышит ответа, ведь Тому не нравится лгать ему в подобных вещах. Ведь Том не скучал и даже не скорбел — он помнил и, наверное, ждал. Том ведь знал, что он точно вернется, верно?
— Я нуждался в тебе. — Голос Тома звучит неожиданно обреченно. Гарольд уверен, что ему не нравится этот тон. — Я думал, что ты мертв.
***
1979 год, 16 февраля
Вокруг бушевал огонь. Он трещал, скрежетал и надрывно хохотал, искрясь и пылая, сжигая все на своем пути. Том готов был смеяться вместе с ним, готов был, опьяненный темным восторгом и довольством решиться на такую жалкую глупость как, поддавшись моменту, выпустить из рук поводья контроля, делая шаг в колдовской огонь, что убьет мучительно, но быстро.
Но он, разумеется, сдержался. Огонь подчинялся ему — он сотворен им. Опрометчиво было бы вот так теперь умереть, буквально в шаге от того, к чему стремился столь долго, позволив себе неуместную слабость.
Том крепче стиснул палочку в пальцах, плотно сжал губы. Все под контролем, а значит в порядке. Сегодня он победит в дуэли и выиграет войну. Чудный будет день. После, быть может, стоит сделать его государственным праздником…
Но Реддл гнал эти мысли: еще рано, слишком рано. Успех вовсе не гарантирован, пусть и ожидаем — разве может хоть что-нибудь теперь пойти не так? Нет, едва ли; они ведь все рассчитали, все предусмотрели — все пройдет
идеально. Перед глазами пронеслось самодовольное выражение лица Гарольда, который на каждый запасной план придумал еще с десяток запасных на случай… На случай, как казалось, абсолютно всего на свете, что только могло или не могло произойти.
«Но не произошло» — в мрачном довольстве думал Том, шагая вперед и резким взмахом палочки заставляя огненную волну вспыхнуть еще ярче, стелясь по земле за ним следом. Пути назад не будет — не для его врагов. Они победят, уже почти победили.
А даже если и нет — что с того? Быть может, сегодня он умрет. Быть может, убьют Гарольда — какая разница? Один ведь все равно останется, сумеет выжить, а уж с ритуалом воскрешения едва ли могут возникнуть хоть какие-нибудь проблемы. Гарольд ведь, как всегда, все предусмотрел. Но иначе он попросту не был бы собою, не так ли?
Гарольду ведь непременно нужно придумать сотню планов, еще тысячу запасных на случай, если что-нибудь пойдет не так, и еще пару миллионов — просто так, из праздной скуки, развлечения ради. Это ведь
Гарольд.
Том фыркнул, рассеянно размышляя раздражает ли его это или наоборот — в определенном смысле очаровывает, меж тем взглядом блуждая по черной земле и огненных всполохах. На краткий миг замер, точно заметивший дичь охотник: наконец-то нашел. Но, как вдруг оказывается, заметили и его.
— Здравствуй, Том. Прелестная сегодня погода, не находишь?
Он скривился. Собственное имя из этих уст чудилось грязным ругательством, а блеск в водянисто-голубых глазах, против всяких ожиданий, казался вовсе не испуганным — умиротворенным.
— Отвратительная, как по мне, — ядовито выпленул Реддл, оглядываясь по сторонам. Нахмурился: Гарольда отчего-то нигде не было. «
А вдруг…» — прошипел ехидный голосок в голове, но тут же замолк. Нет, разумеется, нет, ничто не могло пойти не так — не у них, не у Гарольда.
— Не стоит, — вдруг произнес Дамблдор тем омерзительным, деланно печальным голосом, каким обычно вещал о всеобщем благе. — Боюсь, мистер Джонс к нам сегодня не присоединится.
Реддл невольно напрягся, сужая глаза.
Дамблдор смотрел тошнотворно мягко, с нарочито грустной улыбкой на губах, от чего дурно становится. Том сжимал палочку, но отчего-то заветные два слова никак не желают сорваться с языка.
— Это еще почему?
— О, к несчастью, мне пришлось убить его.
Том, оглушенный, застыл на месте, быстро моргая. Недоуменно поморщился, глядя в скорбное лицо бывшего учителя, пытаясь понять — не шутит ли тот часом? Быть может, вовсе обезумел? Какая досада…
Но если правда? Если он убил, в самом деле убил Гарольда?
— Очень жаль. — Он с трудом выдавил ухмылку. — Впрочем, невелика потеря.
— Ох, Том, ты, кажется, неправильно меня понял. — И вновь тот самый ненавистный, снисходительный тон учителя, терпеливо объясняющего глупому ученику самые простые вещи… — Гарольд мертв, Том. И больше никогда не вернется, видишь?
Дамблдор протянул руку. В свете пламени в ней блеснуло что-то маленькое и стальное, что-то очень похожее на…
Нет.
— Какая грубая ложь, Дамблдор. Неужто вы и в самом деле думаете, что я поверю в это?
Улыбка восковой маской застыла на лице. Реддл со странной смесью чувств осознал, что ему, кажется, страшно. Но это ведь ложь, как всегда ложь — где бы проклятому старику найти крестраж Гарольда? Не найти ведь, верно?..
— Мы оба знаем, что это не так, Том. Не желаешь попрощаться?
— Нет… — хрипло выдохнул он, но вздох потерялся в трескотне огня. Колдовского огня, убивающего быстро, но мучительно. Огня, им самим призванного. И способного уничтожить абсолютно все.
Дамблдор разжал ладонь и грустно улыбнулся. Гвоздик-сережка полетел, прокручиваясь вокруг своей оси, и упал в огонь. Печально вскрикнул феникс. Мир схлопнулся, и Том остался один в кругу огня. И навсегда один — в этом мире.
