Хогвартс, 1943 год
— Том Реддл — не тот человек, которого стоит называть другом, мистер Джонс, — улыбается Дамблдор. Гарольд растягивает губы в улыбке и кивает. — Конечно, профессор. — Но, как и каждый, он заслуживает того, чтобы получить второй шанс, называя другом вас, мистер Джонс. — Конечно, профессор. — Вам следует быть осторожным в общении с ним. — Я приму это к сведению, профессор. Гарольд с трудом давит тяжелый вздох усталости, готовый было сорваться, — пусть разговор длится лишь несколько минут к ряду, это уже начинает надоедать. Он знает, чего от него хочет Дамблдор; Дамблдор знает или по крайней мере догадывается, что он знает. — Я ведь гриффиндорец, профессор. — От улыбки болят скулы, но Гарольд заставляет себя продолжать улыбаться, отчего-то решив, что чем безобиднее и проще он будет держать себя, тем быстрее эта беседа подойдет к концу, оставив преподавателя им довольным. — Реддл — слизеринец, и, быть может, один из самых преданных своему факультету, каких я только знаю. Да, до школы мы были довольно дружны и близки до сих пор по известным вам причинам: в конце концов, деля одну комнату на протяжении долгих лет, трудно остаться незнакомцами. Но думаю, вы и сами понимаете, что долго продолжаться дружба с таким человеком, как Реддл, не способна. — Ох, разумеется, — взгляд Дамблдора кажется даже чуть теплеет, пусть и острую, стальную подозрительность не теряет, а лицо принимает куда более доброжелательное выражение, нежели в начале их разговора. — Могу я кое о чем попросить вас, мистер Джонс? Гарольд усилием заставляет себя вновь сладко улыбнуться, стараясь скрыть вспыхнувшее ярче прежнего раздражение. «Хорошо хоть «мой мальчик» не говорит, — мрачно думает он. — Кажется, я недостаточно гриффиндорец, чтобы заслужить это. Какая досада». — Смотря о чем, профессор. Я, разумеется, приложу все усилия, чтобы обещание выполнить, но ни за что ручаться не могу. В конце концов, я ведь всего лишь школьник, не так ли? — О, дорогой мистер Джонс, уверяю, я не стал бы просить вас ни о чем невыполнимом. — Дамблдор улыбается в ответ, и Гарольд вдруг замечает, что улыбка учителя в фальшивости его собственной лишь немногим уступает. — Я хотел только попросить вас об одной услуге: понимаете, я немного обеспокоен вашим приятелем. Он непредсказуем; идеи и желания Тома от меня скрыты, что, разумеется, не может не тревожить — он обладает впечатляющими способностями, но неизвестность касательно того, решит ли он применить их во благо, настораживает. — Разумеется. «Во благо? Том Реддл, ради Мерлина и Морганы? Не было такого и не будет, — мрачно усмехается он в мыслях. — Разве только во благо собственное». — Вы понимаете, о чем я говорю, мистер Джонс? Дамблдор прищуривается, одаривая его цепким, пристальным взглядом водянисто-голубых глаз из-под чудных, новых очков-полумесяцев. Гарольд обреченно размышляет, когда же их профессор дойдет до той стадии, когда начнет одеваться в аляпистые мантии и отрастит бороду до… колен, быть может? — Да, догадываюсь, профессор. Вы хотите, чтобы я сблизился с То-… с Реддлом и, в случае если он замыслит что недоброе, сразу же предупредил вас? — Да, если это, конечно, возможно. Дамблдор кивает, не спуская с него внимательного взгляда. Гарольд хмыкает, думая, что ближе, чем сейчас уж им с Томом некуда. И что Дамблдор ожидает, он скажет? «Ах, профессор, сегодня этот противный Реддл вновь сидел в библиотеке, вечером — запугивал Малфоя, а ночью бродил по школе, в очередной раз пытаясь найти Тайную Комнату своего предка, который, исключительно из заботы об учениках, оставил в школе мифическое чудовище! Это был не то чтобы очень необычный день, но я подумал, может, вам будет интересно послушать?» — Я сделаю все возможное, профессор, но ничего обещать не могу. Знаете ведь, Реддл такой… Гарольд не договаривает, благоразумно решив, что слышать в адрес Тома от него «очаровательный» преподавателю, такое мнение разделить едва ли способному, не стоит. — Конечно, — вновь совсем не искренне улыбается Дамблдор. — Что ж, в таком случае не смею вас более задерживать. Гарольд вздыхает с облегчением, резко поднимаясь со стула, и почти уже затворяет за собой дверь, как вынужден вдруг замереть, остановленный внезапными словами Дамблдора: — Профессор Вилкост рассказала мне о ваших успехах в ее предмете, мистер Джонс, а также о том, что вы просили ее подписать разрешение на посещение Запретной секции в библиотеке, аргументируя это тем, что хотели бы более подробно изучить защиту от темных чар путем изучения последних. — Я решил, что имеет смысл углубится в теорию. — Гарольд пытается вновь улыбнуться, но на этот раз у него выходит совсем уж плохо. — Разумеется, никакой практики. — В таком случае могу лишь пожелать вам удачи. — Теперь улыбки нет и на лице Дамблдора, и Гарольд проклинает свою не в меру говорливую преподавательницу ЗоТИ. — И похвалить за такую чудную тягу к знанием. — Благодарю, профессор. Гарольд выходит, тихо закрыв за собою дверь, и прикусывает губу. Разумеется, Дамблдор оказался куда более проницательным, чем было бы безопасно для них. Но значит ли эта проницательность — знание? Он хочет надеяться, что нет.***
— О, проходи, Гарри. — Профессор Дамблдор, — неловко улыбается Гарольд, с привычной осторожностью прикрывая за собой дверь. — Профессор Макгонагалл передала, что вы хотите видеть меня, но, боюсь, я до сих пор не нашел для этого ни одной причины. Слова путаются и застревают в горле: он не может не найти себя самого, не отыскать четкую тень Гарри Поттера, их разделяющую. Все вдруг становится слишком липко, ярко и страшно перепутано, будто нет ни Гарри Поттера, ни Гарольда Слизерина, а явился кто-то иной, третий, в ком двое едины. — Всего лишь хотел поговорить, мой мальчик. Гарольд выдавливает улыбку — это выходит просто, практически без усилий; у него ведь, в конце концов, были десятки лет, чтобы это искусство освоить в совершенстве. Дамблдор отечески улыбается в ответ, лукаво блеснув глазами из-под очков-полумесяцев. — Я беспокоился, Гарри. Ты так изменился за последние несколько недель — прямо-таки совсем другим человеком стал. — Правда? — Изобразить удивление у него выходит почти идеально, подводит лишь взгляд, полнясь неуместной насмешкой и ехидством, Дамблдором, — он уверен, — разумеется, без труда замеченными. Гарольд досадливо морщится. — Наверное, это из-за волнений, сэр. Этот Турнир, Испытания и еще мои сны… Так много произошло так внезапно, и я совсем… Совсем ничего не понимаю, знаете? Совсем ничего. Оттого, насколько жалко звучит собственный голос, ему становится мерзко. Но это — необходимая мера; ему нужно, чтобы Дамблдор поверил, поверил и, вновь увидев своего маленького, робкого и наивного Гарри Поттера, успокоился. Слишком рано для раскрытия; они не готовы, не сейчас, не теперь… Том не готов. — Мне жаль, мой мальчик. Голос Дамблдора полон почти правдивой грусти, но Гарольд не верит и никогда уже не поверит: этот страшный-противный Реддл, к несчастью, слишком глубоко пустил в нем свои корни, прорастая ядовитым деревом, что давно уж рацвело. — Спасибо, сэр. Гарольд гадает, поступает ли правильно иль ненароком оступился. Ответил ли бы настоящий прежний Гарри так своему директору? Взволновался ли бы Дамблдор такой, каким он мог бы быть, не существуй Гарольда, за своего настоящего ученика-героя? — И все же осмелюсь сказать, ты блестяще выступил на Первом Испытании, Гарри. Уверен, твои родители гордились бы тобой. Гарольд заливисто смеется в мыслях: «о да, несомненно гордились бы». — А эта твоя задумка с драконом и тем, чтобы использовать парселтанг была попросту очаровательна!.. Но, Гарри, разве не думал ты, что это — немного рискованно, так внезапно раскрыть свой дар перед всем миром? Гарольд плотно сжимает губы, силясь не расхохотаться в голос. Парселтанг едва ли был тем, что он собирался скрывать в этой жизни. Теперь он владел им, владел с самого раннего детства этого тела, пускай лишь тела, пускай таким образом и такой ценой, но владел! Владел старинным, великим даром, даром, самого Салазара Слизерина, и ради чего, о Мерлин, ему скрывать это? — Ох, я испугался, профессор, — стыдливо произносит он, пряча глаза. — Кажется, просто испугался, узнав, что нашим испытанием будут настоящие драконы. Парселтанг был первым, что пришло в голову; я просто не подумал, что… Мне, наверное, не стоило было. Простите, сэр. А не переигрывает ли он часом? Гарольд прикусывает губу. Четырнадцатилетние дети далеки от его понимания, но, — он надеется, — как-то так они и должны вести себя. Память Гарри вместо ответа выдает ему сотню сомнительных картин, запутывая лишь еще больше. — О, Гарри, нет нужды извиняться. Эти слова директора звучат до того фальшиво и скрипуче, что, кажется, не по себе становится им обоим. Гарольд молчит, по-прежнему не поднимая головы; хвала Мерлину, молчит и Дамблдор. Тишина затягивается на достаточно долгий срок, чтобы стать неловкой и неуместной, пока Дамблдор, печально улыбнувшись, не бормочет что-то о том, что ему, Гарри, должно быть уже нужно идти — готовиться к следующему испытанию, и задерживать его он более не смеет. Гарольд почти тонет в диком чувстве дежавю, когда подходит к двери и застывает на пороге, остановленный чужим зовом: — И Гарри… — Да, профессор? — Профессор Муди рассказал мне о твоих успехах в его предмете, мой мальчик, а также о том, что ты просил его подписать разрешение на посещение Запретной секции в библиотеке, аргументируя это тем, что хотели бы более подробно изучить защиту от темных чар путем изучения последних. — О? — Гарольд застывает, прикусывая язык. — Но я ни о чем подобном его не просил, профессор. — Вот как? Тогда я должно быть, перепутал тебя с кем-то другим, Гарри. — Должно быть так.