Лазурные небеса

      «Спускайся, Ахилл, — рассеянно думает Гарольд, во все глаза глядя на Марволо. — Оглянись наконец. Утишь свою гордыню, заклинаю».       Он сидит, скрестив ноги, на кроватке излишне большой и скрипучей, в комнате, дышащей пылью, усталостью и смертью. В теле, омерзительно хрупком и маленьком, он в это чудное мгновение ощущает себя птицей с изломанными крыльями с выдернутыми жестокими детскими пальцами перьями, запертой, насмешки ради в клетку, с облупившейся позолотой.       Лицо Марволо уродуют, царапают когти резких теней и солнечных лапок — солнце едва-едва взошло, окрасив небосвод горькой, морской лазурью и лихорадочной желтизной. Его супруг — слово это, как и раньше, кажется до ужаса диковинным и терпким — кажется в этот миг старым и незнакомым, совсем другим и неуловимо прежним.       Гарольд, словно во сне, тянет вперед руку и замирает, когда Том без единого слова сжимает его ладонь в собственной. Тепло чужого тела, тепло болезненно родное и почти забытое, обжигает его, и Гарольд вздрагивает, прошитый дрожью. Том жив, Том вернулся, Том рядом.       Его муж, лениво оторвав взгляд от очередной книги, найденной невесть где — не дневника ли, часом? — смотрит теперь пристально и цепко, чуть прищурившись и задумчиво губу прикусив; так, как во всем мире умел смотреть он один. Гарольд точно наяву чувствует, как взгляд этот холодным лезвием скальпеля проникает в его мысли, потроша и выворачивая наизнанку, — из одного лишь скучающего любопытства.       — Я помню этот взгляд, — тихо бормочет Том. — Что же гложет тебя теперь, мой дорогой?       Сейчас раннее утро, а значит, пока что им позволено быть лишь Гарольдом и Томом. Чужие тела, слова и память придут часами позже с обжигающей яркостью солнца и лживой синевой небес. При свете дня все иначе: тени расплывчатее, голоса — громче, а мысли — торопливее и запутаннее.       Гарольд тонет и захлебывается: этого слишком много. Том смотрит, как прежде, как прежде говорит, растягивая гласные и делая чудной акцент на обращении столь дико неуместном, но привычном, как прежде они друг напротив друга — рядом и почти вместе.       — Мне четырнадцать, и в глазах всего мира я — Гарри Поттер, Избранный, который непременно убьет тебя, — смеется он горько и надрывно. — У нас достаточно причин для беспокойств и сомнений, не находишь?       — Чепуха. — Том, по старой привычке, смешно морщит нос. — Это все, моя душа?       У Гарольда сбивается дыхание и срывается на бег сердце.       — Обещай мне, прошу, — хрипло шепчет. Том склоняет набок голову, хмурится. — Обещай, что затаишься. Не будешь ничего делать хотя бы до следующего сентября, не созовешь своих слуг, не объявишь о возвращении, не позволишь Дамблдору узнать, догадаться и разрушить все. Обещай. Мы что-нибудь придумаем позже, только позже…       — Почему? — Лицо Марволо принимает омерзительно бесстрастное и лишенное всяких красок выражение, что Гарольд прежде так ненавидел. — Назови хоть одну причину, по которой я должен поступить подобным образом.       — Тебе нужно восстановить былые силы; нам нужно составить толковый план, чтобы все не повторилось, не закончилось, как в прошлый раз. — Гарольд в непривычном смятении кусает губы и взгляд отводит. — Не хочу умирать и не хочу, чтобы ты умер.       Он и сам толком не знает, почему просит об этом: захваченный тревожным, скребущемся чувством, явившемся будто без единой на то причины, он иначе не может.       — Мы сильны, а Дамблдор стар и слаб. — Том кривится в брезгливости, но Гарольд знает его чересчур хорошо, чтобы с легкостью и облегчением понять теперь: спорит он скорее уж из упрямства, давно уж придя к решению схожему, и сейчас лишь не желая уступать слишком просто. — От Ордена проклятой пташки осталась жалкая горстка пепла. Что могут они нам противопоставить теперь? Козырем старика был Гарри Поттер, избранный на заклание ягненок, якобы единственный способный меня победить, но, по понятным причинам, надеждам его и планам сбыться не суждено. Не так ли, дорогой?       — Я не пойду против тебя. — Улыбки, застывшие трещинами на их масках, одинаковы; одинаково кривые, одинаково ломкие, одинаково старые. — Мы вместе навеки, помнишь? Я ведь клялся. Скажи, разве прежде я хоть раз дал тебе повод усомниться в моей преданности?       Том скупо ухмыляется, сужая глаза. Он, взора не отрывая, подносит узкую ладонь Гарольда к губам, запечатляя легкий, почти призрачный поцелуй.       — Моя душа, — произносит он голосом, хриплым от некоего странного, полузабытого чувства. — Будь по-твоему на этот раз. Можешь считать это моей благодарностью за этот дивный ритуал.       Гарольд замирает. Голову опускает, глаза закрывая в изможденности, но руки по-прежнему не отнимает, покорно позволяя мужу сжимать ту с чрезмерной силой.       — Душа, Том, душа, — пусто повторяет он, борясь с внезапно нахлынувшей слабостью. Разве таким брак должен быть? Они не враги, брак — не поле битвы, на котором ежедневно они должны за победу сражаться. Они на одной стороне, но не едины. Как глупо. Как привычно.       — О чем ты, дорогой? — в глазах Тома, его Тома, его, Мордред возьми, мужа, вспыхивает на миг нечто темное, первородное, чтобы спустя секунду потухнуть, исчезая, будто и не было ничего вовсе.       — Я твой крестраж, Том; Гарри Поттер стал им, когда ты попытался убить его… Во мне часть твоей души, или, по крайней мере, была она.       Гарольд выдыхает это тихо, едва слышно, уверенный, впрочем, что супруг все поймет и расслышит с той обычной легкостью, с какой он читал некогда без всякой легилименции все его мысли и движения. И в самом деле: Марволо застывает, точно древняя мраморная статуя, с единственным ярким пятном — глазами ужасающе синими, и пылающими теперь свинцовым небом да пожарами лесными, черными.       А после вдруг, так ни слова не сказав, смеется — заливисто и звонко, выпуская все же его ладонь. Гарольд слабо усмехается в ответ.

***

      — Гермиона, — хочет Гарольд. — Можно тебя на пару слов?       — Ох. — Грейнджер хмурится. — Да, конечно…       Гарольд мгновение пытается вспомнить, когда же имел место быть последний их разговор, но в его памяти теперь, пожалуй, чрезмерно много Тома и прошлого, и настоящего, чтобы оставалось место для чего бы то ни было. Гермиона Грейнджер, в конце концов, лишь пятнадцатилетняя девочка, которая может быть забавной — день, два, быть может, но истинного интереса у него вызвать не способна.       Гарольд твердо уверен: его к ней легкая, тлеющая привязанность и совсем уж незаметная симпатия — лишь досадное наследство, доставшееся от Гарри Поттера. Он сам меж тем уважает бывшего владельца этого тела в мере достаточной для того, чтобы сохранить жалкий отблеск прежней его личности где-то в глубине собственного сознания.       Он, до сих пор не до конца уверенный в том, что чудная маглорожденная девчонка стоит того, уводит Гермиону из гостиной, игнорируя несколько изумленных взглядов остальных гриффиндорцев, чуть более раздражающих, чем в его воспоминаниях о своих учебных годах, — не то чтобы он верит, что подобное вообще возможно; — в выручай-комнату, каким-то неизвестным ему самому образом ставшую постоянным местом их встреч и неприятных разговоров.       Грейнджер глядит на него загнанным зверем; испуганно, опасливо, но отчего-то с надеждой.       — О чем ты хотел поговорить? — резко вопрошает она, решив, очевидно, не размениваться на долгие приветствия.       Гарольд хмыкая. Это, право слово, очаровательно.       — О тебе, разумеется.       — Обо мне? — Морщина на лбу Гермионы становится глубже. Она кусает губы, нервно теребя край рукава. — Но почему?       — О тебе, твоих родителях и Томе, — неспешно повторяет Гарольд, упиваясь сотней эмоций, вспыхнувших в ее глазах и столь неприкрыто честно бушующих на лице, точно белоснежной маске, в миг расписанной мириадами пестрых клякс. — О Темном Лорде.       Гермиона ничего в ответ не произносит, но едва ли в том есть нужда: ее взгляд, полный неприкрытого ужаса, прекрасно говорит обо всем за нее.       — Темный Лорд вернулся, мисс Грейнджер. Он жив и, больше скажу, прекрасно себя чувствует, — холодно усмехается Гарольд. — Учти, однако: говорю я тебе это вовсе не для того, чтобы ты тут же бросилась к Дамблдору, кричать о грозящей нам всем смертельной опасности.       — Зачем же тогда? — к чести Гермионы, в руки она берет себя поразительно быстро, и Гарольд лишь ласково качает головой, глядя, как она пытается храбриться, изо всех сил скрывая истинные свои чувства.       — Спасайся, Гермиона, — почти нежно произносит он, склоняя голову набок — в точности повторяя давнюю привязку мужа, перенятую будто бы целую вечность тому назад. — Ты ведь умная девочка. Бросай Хогвартс, забудь о Дамблдоре; расскажи, если угодно, родителям, и бегите из Лондона, из страны. Видишь ли, я, конечно, способен на многое, но, боюсь, взгляды Тома насчет магглов и маглорожденных изменить не дано и мне.       Впрочем, пытаться он едва ли станет, но Гермионе знать об этом вовсе не обязательно. Он, считай, сделал все, что мог. Послушается ли она или пытается сыграть в героя — не его забота.       — Прощайте, мисс Грейнджер, и удачи вам.       Гарольд улыбается уголками губ. Она достаточно умна, и — он хочет верить — примет правильное решение.