Лазурные небеса

      Гарольд не в восторге от воды, но Черное Озеро, разумеется, немного больше, чем просто вода. Темная, мерзкая, омерзительно не имеющая границ вода.       Он задумчиво наблюдает за тем, как ныряет Крам и складка пролегает на лбу Каркарова, вздыхает, пытаясь найти в шумной толпе Крауча, как назло потерявшегося невесть где, и в обреченности вновь обращается мыслями к воде. Некстати является воспоминание о том, как в ужасно похожих черных водах он как-то раз силился утопить супруга.       То был странный день — день его первого убийства. Гарольд отчетливо помнит свой собственный жгущий, жалящий страх, безумный гнев и ужас, всепоглощающий, абсолютный.       Он помнит многое. Соль на щеках, вой ветра в ушах, горькую медь во рту. Гарольд давно заметил, что в мгновения гнева глаза мужа темнеют и светлеют — в боли. В тот день Том, задыхаясь, смотрел на него яркими, черными и сверкающими глазами, голодными и восторженными: они оба знали, что Гарольд мог убить его, но отчего-то лишь Гарольду это не казалось смешным.       Он помнит, как не верил в то, что из этого что-нибудь выйдет. Что-нибудь стоящее, что-нибудь хорошее, пусть он едва ли заслуживал этого. Гарольд, к стыду своему, помнит, как плакал, кричал, едва на животный стон не срываясь, на мокром песке, а Том стоял перед ним на коленях, немного рассеянный, немного растерянный. Они знали, как избавиться от трупа, но не что делать со слезами; им было по девятнадцать.       Гарольд набирает полные легкие воздуха, жмурится и ныряет в Черное Озеро, разумом блуждая где-то до чудного далеко. Там, на пустынном пляже с тусклым песком и мрачным оскалом грота, Том, неуверенно обнимал его за плечи, говорил, что любит, обещал, что все будет хорошо, клялся, что с ними все хорошо.       Тогда Том, впервые на его памяти, путался в словах, не знал, куда деть руки, и глядел на него неуверенно, но потеряно. Пытаться убить друг друга было занятием довольно привычным, почти обыденным, но сдаваться и желать помощи — нет. Гарольд рад, что все изменилось с тех пор.       Он дышит ровно и мерно, отсчитывая секунды и время не тратя зря. Они могут быть сколько угодно безумны, но если бы он — любой из них — захотел бы уйти, то ушел бы.       Гарольд знает, что сбежал бы от супруга, который был бы Волдемортом больше, чем Томом, так и не сумевшим понять, что они — не слабость друг другу. Том в состоянии ему помочь, его понять, его спасти, его остановить и, что важнее, удержать. Они как-никак повзрослели.       Гарольд знает, что Том ушел бы от него, окажись он бездушной статуей или кровожадным безумцем, не знающем границ. Том ушел бы, если бы момент, когда стоит остановиться, не был бы для них одинаковым. Том умеет быть разным и способен заставить их обоих замереть в полушаге от грани, беря под свой контроль то, на что у Гарольда не хватает сил. И это, быть может, первая в довольно длинном списке причин, почему Гарольд все еще любит его.       Это кажется чересчур запутанным, когда Гарольду порой случается размышлять о подобном ночами, но складывается само собой, стоит только супругу заявиться вдруг наглым образом в его мысли с очередным ужасающе бредовым планом по убийству Дамблдора. Он находит это очаровательным, ни на единое мгновение не забывая о том, что желай того Том на самом деле, чертов старик уже был бы мертв.       Гарольд устало глядит на своего заложника, который, не иначе чем из издевки, оказался Рональдом Уизли, и думает, что, быть может, иногда в извечной артистичности, граничащей с чрезмерным драматизмом, Том переступает границы и знатно усложняет им жизнь.       «Скучал, дорогой?, — заливисто смеется тот в его голове. Гарольд, брезгливо кривясь, молчит, мрачно думая нечто, похожее на магловское «помяни черта». — У меня для тебя есть просто замечательные новости, душа моя». Как бы занятно это ни было, быть может, порой и Гарольд мечтает стать вдовцом.       Второе Испытание он выигрывает с неприличной легкостью; быть может, немного слишком раздраженно швыряя Уизли на землю.

***

      — Пожалуй, это звучит разумно, — помедлив, все же признает Гарольд, глядя на мужа, вальяжно раскинувшегося на кровати. Тот отвечает, не соизволив и глаз открыть:       — Я не нуждаюсь в твоем одобрении, — лениво бормочет он. — Я предлагаю план и ожидаю, что ты или последуешь за мной, или… Нет, думаю, для тебя иного варианта нет.       — Какой вы вежливый, мой лорд, — фыркает Гарольд, едва удерживаясь от того, чтобы закатить глаза. — Что ж, в таком случае мне не позволено сказать лишь, что все это — безумие, и уйти в монастырь?       — Тебе будет скучно без меня, — тоном, не терпящим возражений, отвечает Том. Том; вечно его Том. Гарольду нравится это имя, в отличии от чужого, терпкого и травянистого «Марволо». — Твой крестраж, он…       Том не договаривается. Гарольд скупо усмехается, понимая и без слов — их старая-добрая больная тема. Он понимает и причину внезапной перемене темы; пусть ни единый мускул на лице мужа не вздрагивает, сонно-рассеянные настроения, сквозящие в комнате, слишком уж резко сменяются звенящим сталью напряжением. Супруг беспокоится: за него, за них обоих. Его Том по-прежнему боится смерти. Гарольду втайне приятно, что хоть что-то в этом мире остается настолько постоянным.       — Все под контролем, — говорит он со всей возможной уверенностью. — На одно-два перерождения точно хватит. Твои, конечно, тоже под надежной защитой?       — Я позаботился об этом, — Том кивает, в усталости потирая переносицу. Он наконец раскрывает глаза и приподнимается на локтях, точно до последнего желая отсрочить тот момент, когда придется встать. — Что ж, в случае чего, мы выживем.       Это звучит глупо, совершенно не похоже на то, что мог бы сказать Том; Гарольду к тому же очень не нравится, когда супруг начинает вдруг говорить об их возможной смерти — чаще всего это означает, что тот знает, что что-то в их идеальном плане наверняка пойдет не так.       Умирать ему не понравилось, и рисковать своей жизнью ради не пойми чего — не в привычках Гарольда. Однако его мужу нужна его драгоценная шайка ручных психопатов, и, к несчастью, Гарольд вынужден согласиться с тем, что в подобном шатком положении им это необходимо.       — Мне нужно, чтобы ты посмотрел, Гарольд, — кисло признается Том, за пляшущим зелеными искрами недовольством скрывая нечто другое, старое и им обоим неприятное. — Я могу просить тебя об этом?       — Да, разумеется, — Гарольд слабо улыбается. Все будет хорошо, с ними все хорошо; это не более, чем… сопутствующий ущерб. В конце концов, иметь такой талант и не воспользоваться им — сущий грех, не так ли?       Они отправляются в Азкабан этой ночью, через каких-то несколько часов, — Мерлин, мог ли он когда-нибудь подумать, что добровольно сунется в то дивное местечко?       У него задача та же, что и десятки лет назад: просмотреть судьбы тех, кто отправится с ними. Смерти не избежать: если они не возьмут тех, кому суждено умереть сегодняшней ночью в Азкабане, то они все равно погибнут иным образом, в то же время, но в другом месте. А Гарольд все же предпочитает знать, не имея возможности предотвратить, чем после столкнуться с весьма неприятным сюрпризом.       Видеть чужие смерти — скорее уж последние мгновения жизни — он не любит. Он не использует это без особой нужды; дар может сколько угодно шипеть, искрить да из-под контроля вырываться, но вовремя закрывать глаза было тем, чему Гарольд когда-то научился первым.       Их план до смешного прост: сегодняшним вечером лодки с волшебниками, которые должны сменить на посту других тюремщиков, отправляются в Азкабан из места, куда аппарировать сложности не составляет. Империо и оборотное зелье решат их проблемы; с дементорами уж позже, на острове, попытается возобновить прежнее соглашение Том. Гарольд в успехе уверен; если нет — Патронуса он и, по меньшей мере четверо из всего их импровизированного спасательного отряда, призвать сумеют. Дальше уже дело техники; самую большую проблему, что только может возникнуть у них на пути, легко решить с помощью обычной Авады. Пусть численное превосходство едва ли будет на их стороне, пусть дементоры все еще остаются самым сомнительным пунктом плана, при близком рассмотрении выглядящего весьма хлипким, Гарольд отчего-то твердо уверен в успехе.       В крови бурлит предвкушение и азарт: сбегать из Хогвартса, прямо у Дамблдора из-под носа к его совсем не мертвому заклятому врагу, конечно, забавно, но с организацией и участием в побеге из самого Азкабана не сравнится. А, быть может, его волнению есть иное объяснение: Гарольд, в определенной степени безумно соскучившийся по убийствам, совсем немного желает, что что-нибудь да пошло не так.

***

      Развернув в воскресенье за завтраком Пророк, Гарольд не может сдержать довольной ухмылки, которая, вероятно, абсолютно неуместна при взгляде на разрушенную башню Азкабана, красующуюся на первой же странице.       «Чисто сработано», — самодовольно шепчет Том, уловивший его собственное откровенное веселье.       Побег из места, откуда сбежать априори невозможно, — больше чем это, его самолюбие греют лишь испуганные лица учеников да пустующее место Дамблдора во главе учительского стола. Что-то подсказывает Гарольду, что этот день будет в высшей мере прекрасным.       Гарольд, блаженно улыбнувшись — улыбкой, что, судя по белоснежному лицу Грейнджер, была больше похожа на оскал, — с нарочитой легкомысленностью помахал однокурсникам и пружинистой походкой вышел из Большого Зала, направляясь к гриффиндорской башне: у него еще оставалось одно незаконченное дело, откладывать которое более не представлялось возможным.       Быстро взбежав по лестнице и не обращая ровным счетом никакого внимания на привычно перепуганные перешептывания младшекурсников за спиной, он схватил первый попавшийся пергамент, перо и чернильницу, сел за стол и глубоко вздохнул, собираясь с мыслями.       Гарольд вновь ухмыльнулся в ответ недовольно ворчащему что-то Тому и, наконец обмакнув перо в чернила, принялся писать.       «Дорогой Сириус!..