16 февраля 1979 года
Раз, два, три. Сигнус предал его, и Гарольд чувствует, как разваливается на куски. Его запястья и лодыжки стянуты до кровоподтеков проклятыми золотыми веревками чужих смертей, и раскалывается воспаленный, больной разум. Он пытается дозваться Тома, он кричит, срывая голос, он почти… Он плачет. Гарольду страшно — он потерял контроль, его предали, его бросили. Мир вокруг горит. Он гадает, не убил ли Сигнус Ориона. Гарольд падает на колени в золу, сжимая голову руками. Он видит, слышит и чувствует слишком многое сразу. Он не справляется. Четыре, пять, шесть. Тома нет рядом, пусть он обещал остаться навсегда. Гарольд слышит где-то ужасно далеко зов Ориона, вскрик Сигнуса. Сигнуса, пытающегося замолить перед Дамблдором грехи, которых не было никогда, и Орион, виновный в том, что лишь хотел помочь. «Должно быть, именно так сходят с ума», — отрешенно думает Гарольд. Чувств чрезмерно много — так много, что наконец наступает то болезненное мгновение, когда он не чувствует вовсе ничего. Он не слышит себя. Гарольд теряет себя. Он видит смерть, а после слепнет от света рождения; перед глазами диким калейдоскопом картин чужих жизней мерцают воспоминания, которых у него никогда не было. Гарольду страшно. Он не может защитить себя, может ли все еще он умереть, чтобы защитить Тома в случае чего?.. Том. Том не пришел. Том не придет? Том-Том-Том. Его душа, его жизнь, его… любовь? Том говорил, что любовь это слабость, Том говорил, что любит его, Том говорил, спасет их обоих. Гарольд чувствует Тома, но не видит, не слышит, не знает. Не понимает — где. Том ведь всегда рядом, пусть часто так далеко: их души связаны, Том в его разуме, в его мыслях, в его крови. Том — это навсегда. Тома нет рядом, Дамблдор слишком близко, а сам он не может и на ноги встать. Гарольд чувствует кровь. Он захлебывается в ней, не понимая, когда успел пораниться. Крови слишком много, чтобы он мог это пережить. Почему бы Тому не появиться и не спасти его прямо сейчас? Почему бы Сигнусу не быть ему верным, разве сделал он что дурное?.. Почему Ориона он больше не чувствует? Почему-почему-почему?.. Гарольд задыхается. Он горит заживо, он оглушен, он ослеплен. Он один. Он больше всего боялся умереть в одиночестве, почему бы Тому не быть хорошим мужем и не успокоить его? — Мне жаль, мой мальчик, — говорит Дамблдор, но Гарольд не слышит, не слышит, не слышит. Гарольд знает, что поступал правильно, Гарольд знает, что бился на правильной стороне, Гарольд ни о чем не жалеет. Семь, восемь, девять. Он вновь не может вспомнить конца глупой считалочки для игры, в которую дети в приюте никогда не звали их играть. Он умрет точь-в-точь, как его родители. Он умрет в одиночестве, но Том отчаянно кричит где-то совсем близко. — Я тебя люблю, — хрипит он в ответ губами, с коркой крови и пепла, потому что хочет, чтобы его последние слова звучали только так. Всегда. Гарольд умирает. Впервые, но вовсе не навсегда, ведь Том хороший муж и обязательно спасет его — Гарольд знает.***
— Ты когда-нибудь любил, Сириус? — задумчиво спрашивает Гарольд, крутя в пальцах чайную ложку. Его-не-его крестный непонимающе хмурится, слишком уж легко улыбаясь. На душе становится горько — Блэки, Блэки всегда чересчур похожи даже в том, на что не стоит обращать внимания, — и Гарольд отводит глаза, прячась за большой кружкой со сливочным элем. Разумеется, Сириус, встревоженный письмом, нашел его спустя проклятых четыре минуты, которые Гарольд успел пробыть в Хогсмиде. И разумеется, Сириус, беспокойно глядящий на него теперь, оказался похож на родственников, — не таких уж, к слову, и дальних, — куда больше, чем в воспоминаниях мальчишки Поттера. Вот, что Гарольд ненавидел больше всего, — личную приязнь. Он не лишен ни чувств, ни эмоций, ни такой дурной, бесполезной вещицы, как сентиментальность. К Блэкам, он, признаться, — не при Томе будет сказано, во избежание проблем с уничтожением древнего и благородного рода, — всегда питал некую слабость. Чрезмерную, по мнению самого Гарольда. Непозволительную, — судя по относительно недавнему положению дел. «Недавнему», пожалуй, только для него, несколько месяцев как живого. Гарольд ненавидит то, что Том оказался прав чуть больше, чем сам факт того, что его предал тот, кому он доверил собственные, Мордред возьми, разум и мысли. — Любил или был влюблен? — переспрашивает Блэк, к возрастающему раздражению Гарольда становясь больше похожим на дядюшку Сигнуса, чем на родного отца. Сходство с Орионом он, быть может, мог бы пережить — смирился бы. Хотя, Сигнус ли? Нет, кажется, этот Блэк больше даже не на Блэка похож, а на кого-то из Уизли, случайно не в той семье родившегося. Гриффиндорец. Гарольд не доверяет гриффиндорцам; от слизеринцев хоть знаешь, какого именно яда ожидать. — Любил. — И это тот невероятно важный вопрос, который ты хотел обсудить? — весело усмехается Сириус, и омерзительное сходство с Сигнусом, переводящим тему разговора точь-в-точь такими же грубыми способами, усиливается. — Нет, хотел другое, но потом вспомнил кое-что и передумал, — раздраженно бурчит Гарольд, методично выковыривая изюм из кекса. — И что же вспомнил? — в голосе Блэка проскальзывает нечто странное, природы которого он не может разобрать. — Как сгорел заживо, — отстраненно бросает он. — Дурной сон? — Сириус щурится, почти так же, как и Орион в редкие мгновения растерянности. Гарольд слабо улыбается: похоже, его дорогой крестный все же начал понимать, что что-то здесь нечисто. — Дурной век, — хмыкает он. — Пока что я не буду требовать у тебя клятвы — по старой памяти, из уважения к твоему отцу и в дань былым светлым чувствам. — Что ты имеешь в виду? — Гарольд вновь усмехается: он так ни разу не назвал его «Гарри». Мог ли понять? Орион, быть может… Нет, едва ли. — Если вкратце я не совсем Гарри. Всегда был не совсем Гарри, если тебя это успокоит, просто сейчас чуть больше, чем обычно, — он чувствует, как Блэк напрягается и наверняка уже крепко сжимает палочку. Что ж, он не принял это за шутку, уже что-то. — Ты пахнешь иначе, — с ярко читающимся подозрением во взгляде, кивает Сириус. — Ведешь себя иначе и выглядишь иначе. Но я отчего-то чувствую, что ты все тот же. Как такое возможно? — Ох, потому что я все еще Гарри. Предпочитаю «Гарольд», но… — он осекается. Где-то на грани сознания разносится огненной волной очередная вспышка ярости мужа, сбивая с мысли. «Неужто опять с Пожирателями развлекается?», — с деланным недовольством размышляет Гарольд. — Неважно. — А что важно? — хмурится Сириус. Не верит, разумеется; Гарольд был бы разочарован, будь оно по-другому. Но зато, хвала богам, не торопится и нападать — Гарольд не уверен, что предпринял бы в таком случае. Горькая правда в том, что ему нужен Блэк, а безумная девица Лестрейндж, при всем своем безмерном очаровании, на эту роль не подойдет. Время идет, ему стоит поскорее разобраться с этой проблемой. Сходить с ума Гарольд в ближайшее пару десятков лет не собирается точно, а Том, как ни прискорбно, на роль его якоря не подходит: они и так уже связаны чрезмерно сильно, еще и крестраж этот теперь, а значит, рисковать подобным образом определенно не стоит. Он справится, сможет пережить пару-тройку лет в тихом, спокойном месте, но не во время войны. — То, что ты мой крестный и что ты нужен мне, — просто отвечает Гарольд, силясь скрыть лихорадочную дрожь в пальцах. — Я прошу тебя о помощи. На любых… ладно, почти любых условиях. — Я должен узнать больше, прежде чем согласиться. Тень пробегает по лицу Блэка — Гарольд с легкостью узнает это выражение. Сириус едва ли что понимает, Сириус слишком уж верен Дамблдору, но Сириус начинает сомневаться и точно хочет разобраться во всем — этого ему достаточно. — Только после того, как принесешь мне клятву, — качает Гарольд головой, подавляя улыбку. — Это необходимые меры, ты ведь понимаешь. — Сириус хмурится глубже, уже собираясь что-то сказать, но Гарольд, решившись, обрывает его: — У тебя нет ни единой причины доверять мне, знаю. В нашем нынешнем положении я почти ничего не могу рассказать, однако… Как ты смотришь на то, чтобы воскресить твоего младшего брата?