Лазурные небеса

      — Хочу подраться с тобой, — говорит Гарольд, безучастно глядя в потолок. Он сидит в старом багровом кресле, прижав к груди колени; теплота колючего пледа, накинутого на плечи, раздражает его немногим меньше супруга, сосредоточено разбирающего бумаги. — По-маггловски.       Гарольд чувствует сомнения в себе; чувствует злость, вспыхивающую маленькими огоньками на кончиках пальцев и бешенство, бесконечно звериное бешенство, пожирающее остатки его души. Том не говорит с ним об их планах; Том в последние дни ведет себя с ним, точно с чашкой из хрупкого фарфора, пусть оба они знают, что россыпь трещин-шрамов — заслуга их обоих.       Том ничего не позволяет ему делать; Том ласков, нежен и заботлив, и это не то, чем Гарольд готов довольствоваться. Том не похож на самого себя, и это пугает Гарольда, не чувствующего более твердой почвы под ногами, куда сильнее возможной угрозы их жизням в лице Дамблдора и всего мира. Он знает, что они выжидают, но помнить о том, что эти «они» все еще существуют сложнее с каждым днем.       Они почти не говорят.       Звук его голоса вырывает Тома из мыслей. Тот поднимает голову, внимательно смотря на Гарольда, словно пытаясь сохранить в своей памяти каждое сказанное им слово. Смотрит равнодушно, вздернув брови в показном удивлении.       — А я не хочу этого.       Гарольд выдыхает со свистом, сжимает челюсти. Ему скучно; когда скучно Тому — горят деревни, когда скучно ему — Том выламывает его руки и стискивает до темных синяков запястья. Они бессмертны, однако это не может продолжаться вечно. Гарольду страшно, так ужасно страшно признаться самому себе, что, пусть и в мыслях, он допускает возможность того, что после его добровольной капитуляции Том разочаровался в нем; получил все, чего желал, и потерял всякий интерес.       — Ты ранил меня прежде, — раздраженно замечает Гарольд, поднимаясь с кресла. — На этом теле нет моих шрамов, но это не означает, что я не помню всю боль, причиненную тобой.       Гарольд злится, ощущая себя запертым в клетке зверем, оголодавшем и взбешенным видом плоти, сочащейся кровью, но не доставшейся ему. Он не понимает, какую игру ведет теперь Том и чем это закончится для них. Против воли вспоминает о давнем детском страхе смерти в безымянной могиле, вое падающих бомб и глупых сказках, рассказанных тысячу раз за ночь в тщетных попытках успокоить плачущих детей; об огне, сжирающем тело, боли, разделенной на две искромсанных души, и клятвах под яркой летней Луной. Гарольд не видит смысла в странных попытках супруга изображать нежность, когда, оглядываясь назад, находит в их браке лишь страх, борьбу и насилие.       Прищурившись, Том хладнокровно наблюдает за ним, не отрывая взгляда; Гарольд медленно подходит к письменному столу и садится на край, скрещивая руки на груди. Его собственный взгляд невольно падает на нож для писем, лежащий совсем рядом.       — Мы оба ранили друг друга, — сухо отвечает ему Том с прежним флегматичным выражением на лице. — Я не заинтересован в причинении тебе бессмысленных страданий, Гарольд.       Он поднимается из-за стола, принимаясь аккуратно раскладывать бумаги.       Гарольд думает с непривычной досадой, что оказался — незаметно для себя — присвоен им: его старое тело когда-то покрывали шрамы, оставленные руками Тома; их души связаны неразрывно, а фамилию Тома он носит дольше, чем свою прежнюю. Гарольд помнит, что заключил брак с человеком, убившим ради него и едва не убившим и его самого, а вовсе не с тем, кто кутал в колючие пледы, ничем не позволяя заниматься.       Думает, мимоходом различая нечто, скрывающееся за травящим равнодушием: Тому, как всегда, любопытно поглядеть, что случится.       Гарольд бьет резко, неожиданно даже для себя; бьет в плечо, недавно раненное, зная лучше всех в этом мире, как причинить великому Темному Лорду наибольшую боль; он, в конце концов, всегда находил утешение в мысли, что единственный, способен убить человека, которому опрометчиво отдал свое сердце.       Том замирает на миг, изумленный:       — Гарольд, — предупреждает он, но, разумеется, его не слушают. Следующий удар, направленный в лицо — о боги, в ту секунду Гарольд не желает ничего больше того, чтобы сломать ему нос, — Том блокирует и резко выламывает мужу руку.       Этот нелепый бой был обречен заведомо: тело Гарольда на десяток лет младше, слабее и хрупче. Выглядит наверняка смехотворно, однако это последнее, что заботит его теперь.       Рука Тома сжимает его шею крепко, уверенно, другая удерживает тело, и Гарольд чувствует неуместную радость, пьяняще-неуместное ликование, зная, что вырваться не в состоянии. Он получает то, чего хотел, несмотря на отказы — всегда получает. Шею сжимает так, что еще три минуты от силы — и Гарольда уже не спасти.       Пожалуй, умереть вновь будет забавным, но Том, безусловно, не собирается позволить ему это.       Том отпускает его, и Гарольд, кашляя, падает на паркет. Трет горло, с трепетом думая, что завтра, глядясь в зеркало, обнаружит зацветающие темнотой, сизым и чароитовым гематомы, клеймом болезни уродующие кожу.       — Это то, чего ты желаешь для нас? — с холодом осведомляется его супруг, и Гарольд зло улыбается мысли, что из них двоих, жадным до крови убийцей когда-то был именно Том. Смехотворно.       — Том, — говорит со всей нежностью, на какую только способен. — Я хочу, а значит, ты дашь мне это.       Гарольд упрямо смотрит снизу вверх, заглядывая в глаза, и находит, что ищет: там, за равнодушной холодностью, на него в ответ взирает с циничным любопытством тот, кто едва не зарезал его в первую же их после свадьбы ссору и оставил истекать кровью на скрипучем полу старого дома в Косом переулке. Он ненавидит то, что не может больше найти этого шрама на своем теле.       Их отношения рано или поздно закончились бы тем же, с чего когда-то начались, — Гарольд ждал этого с самого первого дня, живя с навязчивой идеей на грани сознания, что Тома он убьет без палочки, без магии, своими руками — он это заслужил.       Он осознает вдруг кристально ясно, что, верно, не в себе. Гарольд потери рассудка страшился больше, безмерно больше смерти, и, вглядываясь в темные, сияющие кровавым багрянцем расколотой души глаза напротив, видит отражение собственных червоточин. Он не чувствует контроля над настроениями, меняющимися подобно погоде над морями, спутанными мыслями и странными порывами; Гарольд отчетливо ощущает, как его бросает из одной крайности в другую без всякой на то причины, и не может избавиться от горькой идеи, что само это тело, хрупкое и болезненное, отвергает его душу.       Сомнения Тома, все замечающего и отвратительно понимающего, разумны, безусловно: тому, кто не способен совладать со своим же разумом, не стоит вести войны.       Стоя по-прежнему на коленях, Гарольд потерянно смотрит на супруга, задрав голову и утопая в диких, безумных идеях; пожираемый паранойей, незнакомой ранее, он ждет, уже уверенный в том, уверенный так нелепо и чудно́, что Том сделает то, на что ему не хватило сил, — ждет предательства, разочарования и предсмертной агонии. Ему почти любопытно, есть ли способ умереть хуже, чем быть сожженным заживо.       — Мой дорогой Гарольд. — Голос Тома полон непривычного им обоим чувства: Гарольд, хмурясь недоуменно, различает в этом нечто, напоминающее печаль, смешанную с сожалением. — Твои игры бессмысленны, но я могу подыграть тебе, если желаешь.       Гарольд не может отвести от него глаз. Он вновь, снова и снова, видит то, что хочет разглядеть: потенциал, откровенность неприкрытой жестокости и безмерную любовь.       Том опускается перед ним на колени, склоняет голову, бросая из-под опущенных ресниц изучающий колкий взгляд, и с любовной теплотой вкладывает Гарольду в раскрытую ладонь изящный нож для писем. Серебро опаляет разгоряченную кожу холодом; Том с легкой улыбкой на полных губах сжимает руку мужа, заставляя крепко перехватить резную рукоять, и властно тянет, заставляя приставить к своей груди.       Словно зачарованный, Гарольд взирает на кончик лезвия, замерший ровно в том месте, где под тонким шелком рубашки, под светлой кожей и переплетением мышц бьется сердце. Он может закончить со всем этим сейчас же; может убить, уничтожить крестражи, крестражи Тома и свои собственные, покончить с жизнью и эти безумством наяву, растянувшемся на десятилетия.       — Ты позволишь мне убить тебя?       Усмехаясь, Том лукаво щурится. Несказанные слова звенят в воздухе: бессмертие, страх, одержимость, борьба.       — У тебя есть свои потребности, которые я склонен уважать. Мне давно уже не семнадцать, любовь моя, я не тот, кто обещал тебе убить нас обоих, как только вечная жизнь все же наскучит нам; я не стремлюсь к смерти, но, боюсь, все еще немного влюблен в тебя. Мне любопытно поглядеть, какой выбор ты примешь для нас, поскольку я его сделать не способен — я уже имел сомнительную честь наблюдать твою смерть и не желаю повторения.       Гарольд закрывает глаза. Он позволяет себе задуматься о будущем, в котором опять не будет Тома; о будущем, в котором нож с треском вспорол бы рубашку и вонзился в податливую плоть, пронзая сердце; о будущем, в котором он просидит долгие часы в этой комнате с письменным столом, старым креслом, колючим пледом и ледяным трупом в своих объятиях. «Кровь наверняка испачкает ковер», — с рассеянной тоской понимает он.       Тому любопытно, как далеко он способен зайти. Тому до одури нравится видеть его на коленях, однако сегодня он опустился рядом, — из любопытства? Том, страх смерти для которого был неотъемлемой частью всей жизни, сам вложил ему в руки нож, интереса ради.       Может быть, они живут уже чрезмерно долго — достаточно, чтобы измениться, превращаясь в незнакомцев, пытающихся выжить в таком же изменившемся и чужом мире.       Гарольд чувствует эфемерную горечь крови во рту и слезы, скопившиеся в уголках глаз, и, прокляв весь мир, резко бросается вперед, грубо целуя Тома. Их поцелуй смазанный, жестокий и дикий; Гарольд кусает его губы, скулит и шипит, — слезы обжигают щеки, а в глазах Тома вновь безудержное, темное веселье.       Нож с глухим стуком падает на ковер, но Гарольд знает, что едва ли будет жалеть об упущенной возможности. Они изменились, приходится принять ему, и смерть от рук друг друга более не является достойным финалом.

***

      Со зверским удовольствием перерезая глотку мракоборцу, едва дышащему после его Круцио, Гарольд вдруг ощущает, как нечто в самой ткани мироздания изменяется.       Он озирается по сторонам, но не находит ничего, заслуживающего внимания: Пожиратели Смерти сражаются с мракоборцами, Сириус и Регулус находятся от него в нескольких шагах, и их умиротворяющее присутствие Гарольд отчетливо чувствует в своем сознании, — Сириус старается не смотреть на него и только защищается, изо всех сил стараясь не нападать, а Регулус, с гримасой мрачной безучастности и смирения с судьбой, швыряется темными заклинаниями, освоенными на их недавних уроках. Где-то на периферии Гарольд различает крики, треск огня, охватившего дома, и гудение творящихся чар; Тома нигде не видно.       Этот рейд был организован больше по его просьбе, нежели из стратегической надобности: Гарольду необходимо было проверить, как их тройка покажет себя в реальном бою, и на данном этапе результаты его более чем устраивали.       Его желание удачно совпало со стихийным желанием Тома убить пару десятков человек по поводу выхода новой статьи в Ежедневном Пророке, где Руфус Скримджер, сменивший Фаджа на посту Министра Магии, самодовольно заявлял, что министерство контролирует ситуацию, все необходимые меры предприняты и противник, не имеющий ни малейшего шанса на победу, в скорейшем времени будет нейтрализован.       Все шло не так уж и плохо: Пожирателей — жалких остатков их прежнего войска — пусть и было меньше числом, но темной магией владели немногие из мракоборцев и еще меньшие решались использовать. Исход этого сражения был предопределен; Гарольду не нужно было смотреть, чтобы твердо знать, что никто из министерских не доживет до следующего рассвета.       Когда рядом раздается истошный вопль, Гарольд улыбается уголками губ, ощущая присутствие мужа. Он убирает волосы со лба — уже по-родному белокурые, но все еще лежащие непослушными кудрями, — и морщится, глядя на безнадежно перепачканные в крови руки. «На лбу наверняка остались разводы», — отрешенно думает Гарольд, прислушиваясь, в попытке понять, что именно стало причиной странному чувству, охватившему его.       Он встревоженно хмурится. Мир вспыхивает, искрит и переливается сотней пестрых огней; нити дрожат, оглушая его резким, неприятным звоном.       — Гарольд! — вопит Том, и Гарольд слышит в его голосе что-то, ужасно похожее на страх.       Он оборачивается, желая найти супруга, но замирает, не успев сделать ни шага.       Гарольд видит его.