Лазурные небеса

      — Дамблдор! — Голос, усиленный заклинанием, гремит по всему замку — Гарольд смеется. — Ты убил меня однажды, старик, и я пришел вернуть должок!       Есть Том, есть их нелепый брак, десяток крестражей, чудовище, которого не должно было существовать и пара сотен людей, убить коих им придется. И есть он, его безумный разум, тени изорванного подобия личности ребенка Поттеров и мысли, которые никогда не должны были его посещать.       Есть так много ошибок — они справятся с этим вместе или не справятся, однако тоже вместе. Достаточно много ошибок, чтобы повлечь за собой смерти — их смерти, — и Гарольду чертовски страшно. Он взрослый, старый, может быть, но взрослый достаточно для того, чтобы суметь признать, что он просто в ужасе.       Они не умрут, никогда не умрут по-настоящему — не до тех пор, пока один из них не будет влюблен достаточно, чтобы покончить с ними обоими. Гарольд по привычке ненавидит бессмертие, но умирание не пугает его — не до тех пор, пока он уверен, что это не станет их концом. Так, должно быть, звучит лицемерие.       — Я буду убивать по ученику, пока ты не явишься! — кричит Гарольд, равнодушным взглядом скользя по внутреннему двору Хогвартса. Помнится, когда-то, в иной жизни, он считал это место домом; глупость, право слово.       Он видит испуганные детские лица, выглядывающие из окон. Сегодня пятое сентября, и, Мерлин, он с интересом поглядел бы на родителей, все еще свято уверенных в том, что места, безопаснее Хогвартса, на земле не сыскать. Гарольду любопытно, способен ли он и в самом деле убить ребенка: он не помнит с точностью, делал ли такое ранее, но также не вспоминает ни единой причины, почему не может и не должен делать этого.       Хороший вторник, чтобы стать детоубийцей, — Моргана, он хотел бы расхохотаться в голос, но знает, что не хочет проверять, стал ли уже чудовищем из сказок, готовым без сомнения перерезать глотку одиннадцатилетнему ребенку. У него путаница, проклятый калейдоскоп безумия мыслей, и Гарольд с трудом понимает, чего хочет и ради чего творит все это.       С усталой улыбкой он смотрит на Минерву Макгонагалл, крепко держащую палочку в руках — палочку, направленную на него. «Способна ли она послать Аваду в монстра, носящего лицо мальчишки?», — Гарольд готов позволить ей это из одного только праздного интереса. Он позволит что угодно и кому угодно, если это заглушит сорванный голос испуганного ребенка в его голове.       — Мой супруг горевал по мне, — говорит он тоскливо, разглядывая испуганные лица профессоров, столпившихся у дверей. Можно подумать, он поистине явился сюда для того, чтобы убить их детей. — Том едва не клянется мне в вечной любви. Он изменился, мы изменились из-за тебя. Что ты, черт тебя дери, натворил, Альбус Дамблдор?       Гарольд хочет чистого неба над головой, своего Тома и умереть. Умереть, жить вечно, никогда не рождаться — это не имеет значения, он слишком устал и, быть может, запутался до ужаса, чтобы продолжать. Его идеальное, его возлюбленное творение было изуродовано и пущено против него, его Том с легкостью позволяет ему идти одному на смерть, мстя за них обоих; все, чем он дорожил и что знал, не имеет более смысла.       — Гарольд, мой мальчик.       Гарольд ненавидит этот голос, ненавидит это лицо, ненавидит эти глаза. Дамблдор стар, он улыбается, по-прежнему улыбается, и торжество в его взгляде — у проклятого старика была вся жизнь, а у них был сиротский приют, мертвые кролики и бомбы, были потрепанные книги, змеиное шипение и первое убийство, грязное, мерзкое и ненавистное им обоим. Он ненавидит Дамблдора за то, что единственное, в чем может обвинить его — своей смерти. Альбус Дамблдор всего лишь убил глупого мальчишку, заигравшегося в Темные Лорды, но никогда не делал его таковым.       В том, кем они стали, виноваты случайные совпадения, набор внешних факторов и отсутствие возможности допустить саму идею об ином пути. Гарольд ни о чем не жалеет — он не считает себя ошибившимся, не желает думать, что виноват, и знает, что поступил бы в точности также, вернись он к их началу.       Альбус Дамблдор убил его, разделил их и изменил Тома, вынужденного встретиться с мыслью, что он, боящийся смерти, проведет вечность в одиночестве; Гарольд смотрит прямо в эти старые голубые глаза и знает, что подобного достаточно для убийства.       — Мне больно глядеть на того, кем ты стал. Украсть жизнь у невинного ребенка, разве таким ты мечтал стать, Гарольд?       — Никто не может получить всего, о чем мечтает. — Гарольд взирает пусто, сжимая пальцы в кулаки, — у Дамблдора нет палочки в руках. Нет, разумеется, ее нет: Гарольд моложе, сильнее, и все это перестает иметь значение, ведь из них двоих лишь он бессмертен. Они знают, что он вернется вновь, если не удастся сегодня — Гарольд слишком избалован словами Тома о том, что он способен сотворить все, чего желает. А, быть может, и нет: быть может, в следующий раз он до того изменится, что и это перестанет иметь смысл. — Из трех Темных Лордов вам не удалось убить ни одного, профессор. Печально, должно быть.       Дамблдор лукаво усмехается, с ехидной насмешкой глядя на него из-под очков.       — Полагаю, я сделал все, что в моих силах. Тебе подсказать слова заклинания, мальчик мой?       «О, — думает Гарольд, ощущая себя омерзительно слабым и глупым. — Он сделал более, чем достаточно, чтобы ни от одного из троих не осталось ни памяти, ни праха».       Авада Кедавра срывается с его палочки. Альбус Дамблдор улыбается ему с легким сожалением. В последний раз.

***

      — Я убил его, дорогой, — Гарольд шепчет, едва разлепив губы. — Я убил Дамблдора. И скоро мое собственное творение придет по клочки наших душ.       Голова Гарольда лежит на коленях супруга; Том перебирает его волосы, с осторожной нежностью массируя кожу. Стоит ему заговорить — и тот на мгновение останавливается, разом напрягаясь — Гарольд отчетливо чувствует это, но лишь крепче сжимает веки, — но после вновь расслабляется, тяжело вздыхая.       — Никогда не думал, что ты будешь тем, кто дважды станет причиной моей смерти, — отстраненно замечает Том, гладя его по лбу. — Но должен сказать, что это не самая худшая перспектива из возможных.       Они оба знают, что видели — они единственные, кто способны были увидеть это. Гарольд видел его, видел элементаля — чудовище с белоснежной чешуей, острыми черными когтями и яркими, небесно-лазурными глазами — такими, какими прежде были глаза Гарольда — с узкими, отливающими червонным золотом зрачками.       «Прекрасный», — думает Гарольд, с щемящей болью осознавая, что созданный его словами, его формулами и его проклятием — нет той болезни, которую нельзя было бы воссоздать искусственно; ему же никогда не быть уникальным в своем безумном дефекте — элементаль рожден не из его магии. Сотворен Отделом Тайн ради их убийства — его убийства — никто не подпустит дважды одного тирана к власти, не повторит собственных старых ошибок.       Гарольд с горечью думает, что готов полюбить это создание, будь все иначе. Ох, Моргана, он любит его, как любят гениальнейшее свое творение, а он, как и все творцы, на редкость высокомерен. Он думает, что готов позволить этому убить себя: боги, Гарольд считал бы это исключительно своим достижением, если бы у его элементаля удалось.       Ни его очередная, ни их общая смерть не станет финалом; то, насколько ничтожно он ценит собственную жизнь следовало бы звать истинным грехом. Или же глупостью, потрясающей, безмерной глупостью, не имеющей ни конца, ни края.       Том взирает на монстра его глазами, но видит лишь уродство и, пожалуй, угрозу.       Он тащит Гарольда, утягивая их обоих в вихрь трансгрессии; Том спасает их, и Гарольду никогда не следует говорить, что он не хочет этого.       Гарольд захлебывается истерическим смехом, хватаясь за живот, — он не верит, не хочет верить, что они способны справиться и с этим, — и Том с силой отвешивает ему пощечину, шипит и проклинает. Том нуждается в нем, Том любит его, Том больше никогда не отпустит его. И Гарольд находит мантию невидимку в вещах Поттера, сбегает под утро и делает последнее, в чем может быть уверен — в чем был уверен до того, как Дамблдор улыбнулся ему улыбкой победителя.       — Мы умрем, сердце мое? — слабо бормочет Гарольд, желая только одного во всем мире — руки Тома, касающиеся его с болезненной нежностью — чем-то, до страшного напоминающего любовь — на всю оставшуюся вечность.       — Мы — это навсегда, Гарольд Слизерин, — Гарольд гулко сглатывает и жмурится. Пальцы супруга безнадежно запутаны в его волосах, и это причиняет боль — особенную, тонкую и простую боль, необходимую ему для того, чтобы удержаться в этом мире. — Я уничтожу каждого, кто встанет против нашего бессмертия. Никто не будет определять конец нашей вечности, моя любовь, никто кроме нас.       Гарольду тошно от этих слов.