***
Фамильный особняк Гриндевальдов имел безукоризненно-аккуратный, классически-строгий, аристократически-роскошный вид - под стать семье, веками проживающей в нем. Лишь немногие знали, что скрывается за этим красивым, элегантным фасадом. Натянув капюшон пониже - он не хотел, чтобы его узнали раньше времени - Геллерт возобновил подъем к особняку по расчищенной от снега, посыпанной песком тропинке. Но вскоре остановился и вновь глянул вниз, на стальную гладь озера Hallstattersee, в которой отражался тонкий черный шпиль маленькой кирхи и белые крыши нескольких десятков уютных, украшенных к Рождеству домов, мигающих огоньками окон. Крошечных на фоне мрачной громады заснеженных альпийских вершин. Да, все же здесь невероятно красиво. И почему он так редко тут бывает? Фамильный особняк Гриндевальдов высился впереди, давя своим безаппеляционным величием. Ах, да. Точно. Раздвигая густые, поникшие под весом снега ветви кедров, Геллерт вскоре подошел к невысокой узкой стене из белого кирпича, на вид несущей скорее декоративную, нежели фортификационную функцию. Впрочем, так казалось лишь непосвященным - помимо стены особняк был окружен еще и мощными защитными чарами, не пускающими в свои внутренние пределы непрошенных гостей, будь они хоть маглами, хоть волшебниками. Более того, каждый вход и выход всех слуг и гостей дома тщательно ими фиксировался, и лишь носящие фамилию “Гриндевальд” по праву могли проходить сквозь них беспрепятственно. Так как отец официально от него не отрекся (пока), Геллерт по-прежнему обладал этой привилегией. А посему легко перемахнул через стену, сметя пушистую шапку снега с небольшого ее участка. Он мог бы наколдовать его обратно, но не посчитал нужным заметать свои следы. Нет, он не пробирался в отчий дом тайком, как вор, лишь хотел, чтобы его возвращение прошло эффектно. Проверив целостность дезиллюминационных чар и отряхнув брюки от налипшего снега, он направился в особняк, намереваясь войти через летний вход для слуг. Сейчас тот был, разумеется, запечатан, но Геллерт вырос в этом доме и знал все запирающие заклинания, которыми тут пользовались, как знал все входы и коридоры, залы и комнаты, подвалы и погреба, чердаки - все закоулки. Так что, проследовав по увешанным фамильными портретами коридорам и разминувшись со старым брюзгой Хансом, камердинером отца, Геллерт проскользнул в дом никем не замеченный. Лишь несколько предков, неодобрительно скосив глаза, проводили его едкими взглядами, пока те не уперлись в богатые золоченые рамы портретов. Оказавшись в большой гостиной - в это время суток здесь редко кто бывал - Геллерт остановился, раздумывая, что бы такого предпринять дальше. В хозяйские спальни можно было попасть как по главной лестнице в холле, так и по боковой, ведущей из малой столовой. Но прежде, чем он пришел к окончательному решению, его скользящий по ненавистной обстановке взгляд застыл на белом красавце-рояле, стоящем в углу просторной комнаты в окружении роскошного, рассчитанного на два десятка гостей ансамбля из диванов и кресел. Место его ежегодной экзекуции. Именно здесь каждый свой день рождения, каждое Рождество, Пасху и другие праздники - все детство, пока не уехал в Дурмстранг - он играл для развлечения гостей. Играл, чувствуя между лопатками ледяной взгляд отца. Играл, даже когда немели пальцы. Разве я смел ослушаться тебя, отец? Миновав высокую, сверкающую дорогим блеском богемского стекла рождественскую ель - удивительно, но этот обязательный рождественский атрибут, призванный дарить надежду, не добавлял атмосфере в комнате ни теплоты, ни праздника, ни света - Геллерт выдвинул табурет из-под рояля и сел на него, проведя ладонями по клапу с горделивым золотым оттиском Bösendorfer на глянцевой поверхности. В детстве этот рояль казался ему огромным, исполинским - айсбергом посреди не менее гигантской гостиной - но даже это прекраснейшее из орудий пыток не внушало ему тот хтонический ужас, какой вызывала тень отца, вырастающая на пороге. Пришла пора проверить, насколько вырос я. Гладкая, без единой пылинки крышка поднялась легко. Значит, за роялем ухаживали, хоть играть на нем после побега Геллерта было некому. Да и гостей с некоторых пор в доме Гриндевальдов не жаловали. Особенно нежданных. Нацепив усмешку, Геллерт выпрямился и начал играть. И нет, не что-то из Остенбахена, Ройса или хотя бы магла-Штрауса, а отрывок веселой (и весьма непристойной) бурлески молодого итальянского композитора, которую ему довелось услышать во время последнего визита в Вену. Задорная, простоватая мелодия заполнила гостиную, и эхо этой своеобразной музыкальной пощечины разнеслось по всему этажу. Райнхард Фридрих Гриндевальд не терпел шум, пошлость и праздное веселье. И не сносил оскорблений. Клап рояля захлопнулся, едва не лишив Геллерта, успевшего одернуть руки, пальцев. - Здравствуй, отец, - не оборачиваясь, поприветствовал он, зная, как сильно того выводит из себя малейшее проявление неуважения. - Тебе не по нраву мой репертуар? Мой репертуар, мое возвращение, сам факт моего существования. - Зачем ты вернулся? - когда-то металлический лязг в этом голосе заставлял его съеживаться и каменеть от страха. Теперь же Геллерт улавливал в нем усталость. - Смотри на меня, когда я с тобой разговариваю! Табурет под ним дернулся, но прежде чем он развернулся, Геллерт успел ловко вскочить с него, окинув отца насмешливым взглядом. Его высокую, ладно сложенную фигуру - в без малого пятьдесят отец выглядел сильно моложе своих лет, так как всегда ревниво поддерживал физическую форму - до блеска начищенные сапоги, застегнутый на все пуговицы пиджак без единой складочки, аккуратный пробор льняных волос, строгое лицо с глубокими вертикальными морщинами у рта, придающими ему извечно недовольное, гневливое выражение. Если б не они, Геллерт фактически смотрелся бы в зеркало. Волшебным образом состаривающее, но все же зеркало. Только глаза у отца были скорее серые, цвета грозового неба. И при виде сына обычно потрескивали от раздражения. Вот как сейчас. - Думаешь, что вправе сбегать и возвращаться, когда вздумается? - морщины у рта Райнхарда врезались глубже. В коридоре послышались шаги, но никто из слуг не рискнул заглянуть в гостиную. - Особенно после того, как стащил фамильную ценность? Что ты с ними сделал? Запонки деда - с трудом вспомнил Геллерт. - Продал на черном рынке, - пожал плечами он, покачиваясь на каблуках и небрежно засунув руки в карманы брюк. - Они ведь гоблинской работы, антикварщик в штаны наложил от восторга. Сложно сказать, что разъярило Райнхарда сильнее - печальная судьба фамильного наследства или упоминание акта дефекации, но хлесткое движение запястья и последовавшее за ним боевое заклинание вынудили Геллерта спрятать усмешку и тоже выхватить палочку. Куда раньше, чем он рассчитывал. - Ничтожество, - в отвращении скривился Райнхард, когда его сын без видимого труда отразил заклинание, взамен разбившее фарфоровую статуэтку гончей на каминной полке. - Вот зачем ты явился? Чтобы украсть еще что-то? Чем сильнее злился отец, тем уверенней Геллерт себя ощущал. Все дуэльное искусство зиждилось на этом простом и неопровержимом факте - утратившего спокойствие неминуемо ждет поражение. - Почему же красть? - невозмутимо отозвался он, демонстративно играючи подбрасывая осиновую палочку в воздухе. - Все здесь мое. Я такой же Гриндевальд как ты. Совсем не такой. - Гриндевальд?! - сквозь зубы зашипел отец, и с кончика его волшебной палочки сорвалась ярко-голубая искра. - Ты не заслуживаешь это имя! Якшаешься со всяким сбродом, братаешься с маглами... В тебе нет ни капли достоинства чистокровного волшебника и уж точно никакой чести. Ты принес нашей семье лишь позор и несчастья, и не имеешь никакого права появляться в этом доме и о чем-либо просить! - Просить? - в очередной ловко поймав волшебную палочку, Геллерт воззрился на него, недоуменно изогнув бровь. Он столько лет боялся отца, что этот страх, пожалуй, вошел у него в привычку. Настолько, что, даже повзрослев, набравшись знаний и сил, он предпочел сбежать из дома, а не бросить ему вызов. Сейчас же, полтора года спустя и на фоне всего пережитого отцовский гнев казался несущественным. И даже смешным. - Я и не собирался ничего просить у тебя, отец. Ни твоего разрешения, ни прощения. Я здесь, чтобы увидеть мать. Кажется, она умирает? Серые глаза ожидаемо потемнели, губы, напротив, стали белыми, сжавшись в тонкую полоску. Геллерт мог еще долго дразнить отца, вспоминая по списку все, чем его разочаровал, но одно лишь неуважительное слово о супруге, особенно из уст сына, и Райнхард готов был убивать. Его запястье вновь резко дернулось - как и Геллерт, он когда-то возглавлял дуэльный клуб Дурмстранга - но, предугадав атаку отца, Геллерт опередил ее контрзаклинанием вкупе с простеньким обезоруживающим заклятьем. В итоге Райнхард так и остался стоять с вытянутой рукой, словно не веря, что она пуста. Выверенным жестом поймав выбитую у него волшебную палочку левой рукой, Геллерт с интересом прокрутил ее в пальцах. Эта старинная палочка из редчайшей пурпурной древесины амарантового дерева передавалась в роду Гриндевальдов от отца к старшему сыну вот уже три столетия и по легенде соглашалась служить лишь истинному Гриндевальду. Кожей Геллерт почувствовал тепло ее признания. А в следующий момент сломал палочку пополам. И бросил обломки под ноги остолбеневшего Райнхарда. - Я мог бы сделать так уже давно, - добавил Геллерт, проходя мимо отца, как громом пораженного кощунством, коему стал свидетелем. - Я давно уже сильнее и во всем лучше тебя. Но не беспокойся, мне не нужно ничего из твоего драгоценного наследия. Я только хочу увидеть ее в последний раз. До спальни матери Геллерт дошел без каких-либо препятствий - слуги дальновидно попрятались по комнатам - и там его встретило все то, что он уже видел. Тусклый свет рождественских свечей, глухой мрак по углам, матовая плоскость замерзшего окна, белая постель с пухлым как сугроб над свежей могилой одеялом. В видении не доставало только частокола бутылочек с лекарствами на прикроватной тумбочке и блюдца с позолоченным шприцом. Но о них Геллерт знал и без видения. И, судя по безмятежности на бледном, болезненно-угловатом лице матери, морфий ей дали лишь недавно. Ни один врач не посмел сказать герру Гриндевальду, что его любимая жена страдала душевным недугом с самого рождения и что после смерти первенца тот лишь обострился. Поэтому ее не лечили, а только снимали особенно тревожащие симптомы, перебирая подходящие средства до тех пор, пока выбор не пал на модный магловский наркотик. И вскоре разобрать, где болезнь, а где зависимость, стало уже невозможно. Геллерт думал, что больше никогда ни за что не придет сюда, в эту обитель медленной смерти. И не пришел бы, если б не слова, “...то, что ищешь, потеряешь...”, занозой засевшие в его голове. Иоланта Гриндевальд, в отличие от своих отца и сына, никогда не проявляла никаких способностей к провидению, но ведь и Геллерт по всем правилам не должен был обладать этим даром. Кто знает, быть может, ее болезнь скрыла все его признаки, а видения списали на наркотический бред? Видения Геллерта (кроме пока что одного) всегда сбывались, а значит, он должен быть здесь сегодня. Сейчас. - Мама…, - нервно сглотнув, он шагнул к ее постели. - Гельмут? - слабо повернув голову ему навстречу, нежно улыбнулась она, и на мгновение к ней будто вернулась былая красота. - Гельмут, солнышко, где же ты был? Зачем снова убежал от меня? Заставляешь маму волноваться. Проснувшаяся было жалость к матери отхлынула от Геллерта, заставив остановиться в шаге от кровати. После смерти брата мать иногда словно забывала о трагедии и вдруг становилась совсем как раньше ласковой и заботливой. Любящей. Став старше, он понял, что эти моменты соответствовали очередным приемам морфия. А значит, даже они не были настоящими. - Не Гельмут, - глядя на ее пожелтевшие потрескавшиеся губы, твердо поправил он. - Геллерт. - Гел...лерт?.. - растеряно повторила Иоланта, шаря лихорадочно блестящими глазами по его лицу. Затем ее рот исказился в страхе и ненависти. - Уходи! Прочь! Ты не он! Каин! Убийца! Вот. Вот теперь все на своих местах. Дом, милый дом. - Успокойся, я скоро уйду, - фыркнул он, присаживаясь на край кровати, невзирая на ее слабые протестующие вопли. - Мне лишь нужно, чтобы… А кстати, чтобы что? Ракурс в видении был примерно такой, вот только как его вызвать, и сколько придется для этого жда… Ледяные чернила зимних вод. Покрытые инеем алые ладони кленовых листьев. Призрачная завеса тумана. Альбус. Его повзрослевшее лицо в обрамлении длинных волнистых волос, густая, аккуратная борода. Альбус в его дрожащих руках. Бледный и неподвижный. Мертвый. Хватая воздух ртом как утопающий, Геллерт вернулся в реальность, с трудом различая что-либо за пеленой слез. Его всего трясло, в ушах стоял шум. А затем худые как у скелета пальцы сжались на его запястье с невозможной для прикованной к постели женщины силой, и правый магический глаз полоснуло резью как от холодного сухого ветра. Тщетно пытаясь расцепить хватку матери, Геллерт с трудом поднял на нее пульсирующий болью взгляд. Впервые за много лет лицо Иоланты не выражало ненависть или страх в присутствии младшего сына. Оно было пустым как чистый лист бумаги, а небесно-голубые глаза с точками зрачков выкатились, застыв в каком-то подобии транса. Сухие губы медленно разлепились. - Злосчастное дитя. Отыскав то, что ищешь, потеряешь все, что имеешь. Волосы на затылке Геллерта встали дыбом. Это про Альбуса? Она про Альбуса?! А Иоланта продолжала, буравя его немигающим взглядом: - ...Предвестник горя. Смерть, несущая смерть. Ты будешь проклят, - ее ноздри раздувались, шепот становился все более фанатичным, к пустым глазам возвращался лихорадочный блеск. - Проклят! ПРОКЛЯТ! Тут она захлебнулась криком и в беспамятстве заметалась по кровати, хрипя и задыхаясь. - Мама! - в полнейшем ужасе Геллерт прижал ее к матрасу, отчаянно желая помочь, но не зная как. Она умирала. Почти всю его жизнь она ненавидела и сторонилась его. Ни разу не защитила от гнева отца. Без всяких раздумий предпочла бы, чтобы он погиб вместо Гельмута. И все же она была его матерью. И теперь умирала в муках. И единственным, что он мог для нее сделать, было прекратить эту агонию. Геллерт уже понял, что способен на убийство. Одно даже принесло ему удовольствие. Вероятно, он без колебаний убил бы отца в их следующую встречу. Но точно знал, что никогда не поднимет руку на мать. В ужасе отшатнувшись, он бросился прочь из спальни, в дверях налетев на обезображенного страхом Райнхарда, но ни отец, ни сын не обратили друг на друга никакого внимания. Один боялся не успеть к своей умирающей жене. Другой страстно желал не застать ее смерть. Стремглав вылетев из особняка, Геллерт долго мчался по склону, пока не поскользнулся и чуть было не покатился кубарем вниз, и лишь тогда вспомнил, что волшебник, и трансгрессировал куда-то вдаль. И там обхватил облепленный снегом ствол ближайшего дерева и дал волю рвущимся из груди рыданиям.***
- С Рождеством, мистер Грейвз! - еще раз поздравила Мередит, заглянув в его кабинет перед тем, как покинуть офис в числе последних. В ее ушах сверкнули сережки-снежинки. - Не задерживайтесь допоздна, сегодня же сочельник. Геллерт лишь молча отмахнулся, делая вид, что ужасно занят бумагами. Не задерживаться? А куда ему торопиться? К кому? Даже чертова семейка Грейвза не удосужилась прислать открытку. Поначалу Геллерт опасался, что они заявятся к нему домой по той или иной причине, но ни бывшая жена, ни надменный сынуля, ровесник Аберфорта, похоже, отнюдь не горели желанием увидеться с дражайшим отцом семейства. Так что, разогнав всех подчиненных по домам, Геллерт остался на этаже, а может и во всем здании, совсем один. И почти сразу же пожалел об этом. В отсутствии Мередит и всех прочих, без возбужденного предрождественского гомона, доносящегося из-за приоткрытой двери, воспоминания набросились на него как стая голодных волков во тьме ночного леса. Мертвый Альбус на его руках. “Ты будешь проклят. Проклят!” Мать, хрипящая, ломающаяся в агонии. “Злосчастное дитя! Каин!” Нет, это невыносимо... Плевать на Фламелей, плевать на все. Он должен его увидеть! Спустя полчаса он уже был в Париже. Погода стояла бесснежная, но по-зимнему морозная, однако улицы все равно кишели людьми - кто праздно шатался, кто усердно работал, кто совершал набег на магазины и лавки в паническом поиске подарков. В общем, все как всегда. Первым Геллерт, к своему раздражению, увидел не Альбуса, а Дерека Азимуса. Ну еще бы, этот всегда тут как тут. Всегда вьется рядом с Альбусом, играя роль лучшего друга. Мою роль. Впрочем, в данный момент мысли Азимуса определенно витали далеко от Дамблдора - если там вообще было чему витать - ибо его рот был занят губами молодой темноволосой женщины, с виду местной. Спрятавшись (как им казалось) между палаткой с хлопушками и пушистыми ветвями рыночной рождественской елки, эти двое не отрывались друг от друга как приклеенные и не замечали ничего вокруг. Не то чтобы Геллерт осуждал подобное, но вид чужого счастья сегодня раздражал как никогда. К счастью, в следующий миг взглядом он выхватил в толпе рыжие волосы Альбуса. Теперь они, правда, едва доходили до середины шеи и были собраны в низкий хвост, а когда Альбус чуть обернулся, с улыбкой отвечая на вопрос одного из своих спутников, Геллерт заметил аккуратную линию рыжеватой щетины на его щеках и подбородке. Все это, да еще и новое приталенное пальто, подчеркивающее высокую фигуру, со вкусом подобранная шляпа и красиво повязанный - а не обычные мумияподобные опусы Альбуса - шарф заставили сердце Геллерта ревниво сжаться. Он знал, что сам Альбус вряд ли стал бы так заморачиваться по поводу своего внешнего вида, хотя, конечно, частое нахождение в высшем обществе не могло на него не повлиять. Но все же… У него кто-то появился? Чувствуя, как закипает кровь, Геллерт присмотрелся к спутникам Альбуса. И обомлел. Справа от юноши степенно шагал престарелый волшебник, чью лысину не мог скрыть цилиндр, а длинную до пола бороду - густой мех пальто. Слева, взяв Альбуса под руку, шла волшебница, внешне похожая на его бабку - с тем же водопадом волнистых рыжих волос. И пусть Геллерт видел лишь ее спину, он знал, что глаза у нее ярко-зеленые. А говорили, что Фламели не покидают свое жилище, чтоб их! Их присутствие все усложняло. Геллерт взглянул на квадратный плоский сверток, который прижимал к груди. Внутри находилась пластинка с записью одной-единственной песни в его исполнении. Той самой, любимой песни Альбуса. Сколько раз он просил Геллерта ее спеть? Теперь сможет слушать ее столько, сколько захочет. Геллерт надеялся, что этот подарок отчасти искупит отсутствие подарка на день рождения. Но клятые Фламели опять все портят! Он снова отыскал Альбуса в толпе. Тот как раз остановился у ларька со сладким жареным миндалем, явно намереваясь угостить своих спутников. Они принялись отказываться, но Альбус настоял на своем, и тогда мадам Фламель поцеловала его в щеку, заставив заулыбаться и порозоветь. Наблюдая эту счастливую семейную картину, Геллерт чернел от зависти и злости, как серебряный котел под действием испорченного зелья. Оглянись, Ал. Оглянись и посмотри на меня! Но тот был слишком далеко и, конечно, не мог его слышать. Тут к Геллерту пришла смелая мысль, что, скорее всего, Фламели не посмеют атаковать его здесь, посреди наводненной маглами улицы. И уж конечно не на глазах у Альбуса. Да! Точно! Что они мне сделают? Он решительно шагнул вперед, и в тот же момент, в тот самый, когда Перенелла указала Альбусу на сахарные леденцы в форме птичек-свистулек, Фламель вдруг обернулся и взглянул на него через всю многоголовую толпу. Взглянул точно на Геллерта. Медленно покачав головой. Правый глаз кольнуло раскаленной иглой. От неожиданности Геллерт вскрикнул и выронил пластинку на покрытую опилками землю, прижав ладонь к глазнице. Но боль терзала его лишь какую-то долю секунды и исчезла так же резко, как появилась. Вскинув голову, Геллерт встретил взгляды обеспокоенных прохожих, но не Фламеля. Тот вместе с женой и Альбусом уже направился вниз по улице, весело о чем-то болтая и поедая сладкий миндаль. Спустя пару мгновений к ним присоединились смущенно улыбающиеся Азимус с француженкой, и Альбус протянул по пакетику и этим двоим. Геллерт смотрел, как они удаляются, с щемящей тоской понимая, что от того, чтобы не броситься к Альбусу, его останавливает вовсе даже не Фламель. А простое осознание, что Альбус вполне себе счастлив. Без него. Отряхнув пластинку от опилок, Геллерт развернулся и зашагал в противоположную сторону, врезаясь в галдящих, любующихся ярмарочными витринами прохожих и оставляя за собой недовольные возгласы. Стояла бесснежная, но по-зимнему морозная погода. Близилось Рождество. Ненавистный праздник. В ненавистном городе.