Королева берёт короля, король берёт королеву

Мой последний ход. В зале мёртвая тишина, мертвее тишины в ту ночь, когда мама ушла за сигаретами и очень долго не возвращалась. Я чувствую на себе горящий пламенем надежды и нетерпения взгляд Таунса, я чувствую сотни взглядов, изучающих мою руку, нависшую над доской. Им нужно ещё несколько секунд, чтобы понять и прочувствовать то, что ещё не успела понять и прочувствовать я. Мой последний ход — мат. И я точно знаю, что мне понадобится некоторое время для того, чтобы впоследствии вспомнить, каким он был, этот ход, потому что стоит мне поднять голову, и из неё вылетает всё. Все мои мысли, мои стратегии, мои досадные ошибки, тревоги, страхи и переживания. Глаза Боргова прямо перед моими. Я смотрю в них практически после каждого хода, но он редко поднимает их в ответ. Я могла бы по пальцам пересчитать разы, когда он смотрел на меня в упор, искажая реальность вокруг сеткой замерзающего воздуха. Холодные и спокойные, никогда не выражавшие ни гнева ни страха, эти глаза сейчас смотрят в мои, и страх плещется во мне иррациональной мыслью: он всё ещё спокоен. Значит ты ошиблась. Значит это не мат. Посмотри на доску. Убедись. Посмотри на доску. Посмотри! Но я не могу оторвать глаз, и ещё долго я буду благодарить себя за то, что не сделала этого. Увидеть, как эти холодные московские глаза стремительно теплеют, как в их уголках появляются улыбчивые стрелочки, как на выточенном из камня лице появляется улыбка — неожиданно искренняя — это станет событием, воспоминание о котором ещё долго будет приходить ко мне во снах и сминать мои простыни. — Берите. Я… не понимаю. Ещё не очнувшись от гипноза, ещё не вынырнув из омута, в который он меня окунул, я с трудом перевожу взгляд и вижу, что он мне протягивает. Своего короля. Своего искусно выточенного лакированого короля, чернотой напоминающего бездну, в которой я проводила все игры с ним, бездну страха, отчаяния, злости и обиды. Все, кроме этой. Я беру короля. Я молюсь, чтобы он не почувствовал, как дрожит моя рука, как искрами электричества пробегают по всему моему телу неверие, радость, восторг и… недетское желание. Я вздрагиваю, когда он сжимает мою руку, вместо того, чтобы позволить забрать шахматную фигурку. Я дрожу, не в силах скрыть это, когда мы встаём и он притягивает меня к себе, о… обнимая. Я улыбаюсь, я смеюсь, я плачу внутри себя, не в силах проглотить этот огромный кусок счастья, доставшийся мне сегодня, кусок, за который я боролась огромную часть своей жизни, с того самого момента, как услышала его имя. Василий Боргов. Знаешь ли ты, Боргов, кем ты для меня стал сегодня, и кем ты был всегда? Объектом ненависти, объектом зависти, объектом паники, объектом преклонения. Никто никогда не играл так, как ты, ни в шахматы, ни в мою жизнь. Ни Таунс, ни Белтик, ни Бенни никогда не получали в моих мыслях и крохи того холодного белого сияния раболепного восхищения вперемешку с чернотой страха, которыми светился ты. Ты. Чёртов русский, который играет лучше всех. Чёртов мраморный соперник. Почему у тебя такие тёплые руки? Почему ты обнял меня так крепко? Почему ты так радуешься? Я же разгромила тебя. Я хотела, чтобы ты злился. Я хотела, чтобы ты был ошарашен, удивлён, разъярен… растерян — это в самых смелых мечтах. Но ты улыбаешься. Будь ты проклят, что я улыбаюсь тебе в ответ, хотя предпочла бы две кардинально разные вещи одновременно — воткнуть короля короной прямо тебе в лоб, и впиться в твои губы своими. Но я знаю о железном занавесе. Я видела фотографии твоей жены и ребёнка. Я — американка. Это единственная победа над тобой, которой я могу радоваться. И я радуюсь. Радуюсь, забывая свой ужас, когда услышала твои слова в лифте того чёртова отеля. Радуюсь, забывая, как едва не расплакалась, с похмелья проиграв свою самую главную партию. Щелчки фотоаппаратов возвращают меня в чувство, аплодисменты возвращают нас на место — американской шахматистке и советскому гроссмейстеру нельзя обниматься дольше трёх секунд, даже если для первой — это настоящая вечность, а последний об этом не знает. Дальше будут шампанское в гранёных бокалах, репортёры с огромными микрофонами возле моих плотно сжатых губ, твоя незримая холодная фигура за моей спиной и двери, выпускающие меня в город, который был так доброжелателен ко мне сегодня. Дальше будут холодные хлопковые простыни, напоминающие мне о невероятной теплоте твоих рук и твёрдости шахматного короля. Никто не заметил, что я унесла его с собой, а если даже и заметил, то пусть это будешь ты: думай теперь об этом, даже если ты считаешь меня очередной выскочкой, стервой, единственной, кто тебя уделала, и больше ничего — думай об этом. Думай, почему я его украла. Почему я забрала то, что ты мне дал, куда я его поставлю, буду ли держать в руке, когда… …когда мои руки нащупают то, что не заметили за весь вечер: слегка отошедшую ткань подкладки. Когда мои пальцы достанут из короля крохотный клочок бумаги. Когда мои глаза прочитают в темноте три цифры. Когда я забуду слова ассистента: «Он может подать знак. Никогда не разговаривай с ним без меня. Не открывай дверь никому». Королям не нужны знаки, не нужны двери, не нужны разрешения войти в мой сон. Больным стокгольмским синдромом не нужны оправдания для того, чтобы в одной ночнушке прокрасться в твой номер. Мне же нужно что-то посерьёзнее колы, чтобы осознать, что это не видение, и ты это знаешь, поэтому протягиваешь мне стакан с виски, стоит мне переступить порог твоего номера. Ты ждёшь меня всё с тем же безэмоциональным видом, и только твои глаза выдают что-то ещё. Тепло? Интерес? Призыв? Чтобы это ни было, я возьму из твоих рук стакан, осушу его несколькими глотками и постараюсь запомнить каждое мгновение этой ночи навсегда, чтобы пронести его с собой до самой смерти. Королева берёт короля. Король берёт королеву.