Большая дымящаяся куча драбблов — Ведьмак

      После того, как Эрланду — во второй раз за два месяца! — сломали нос, он восстанавливается гораздо более тяжко, чем в первый. Он готов поклясться на пару молочных зубов, что чародей-медик цедил себе под нос ругательства, а не заклинания заклинал, когда ставил на место и сращивал все мягкие хрящи. Сразу после операции поднимается температура. Не очень высоко, но достаточно, чтобы чувствовать себя ужасно слабым, немощным и почти что жидким.       Потом Эрланда неделю держат в лазаретовом крыле в полном одиночестве. Ну, почти. Три раза в день ему приносят еду. Иногда приходит Идарран, с которым он успел немного подружиться за время морского путешествия на Скеллиге, и рассказывает, что происходит в наружи. То есть, в остальных частях Риссберга, потому что про остальной мир ученик чародея почти ничего не знает, да и оно ему, собственно, до кислых щщей. Идарран говорит — повезло тебе, что ты пропускаешь адаптационную неделю. Но что именно он имеет в виду под “адаптационной неделей” — великая тайна, которую он никак не хочет говорить.       Через неделю Эрланда… нет, не выпускают. Зато приводят ещё немного детей. Мальчика и девочку. Мальчика маги-надзиратели закутали в кучу одеял, и он, обогревшись в этом коконе, сразу же отрубился. Эрланду и девочке строго наказали не подходить, потому что кокон может быть заразным.       Зато сама девочка, дождавшись, пока надсмотрщики уйдут по другим более важным делам, тут же прискакала к Эрланду на одной ножке и плюхнулась на соседнюю кровать.       — Сломала? — спрашивает он.       — Не, просто вывихнула, — с необычайной гордостью сообщает девочка. — Это ты тот самый Эрланд, да?       Она немного картавит, замечает он. Некоторые из девочек этого страшно смущаются.       — Наверное, я, — говорит Эрланд.       И оглядывается по сторонам: вдруг там ещё какие-то другие Эрланды нарисовались, а он и не в курсе.       — И что, совсем-совсем не спросишь, как меня зовут? — спрашивает девочка ещё, когда он молчит уже, кажется, минуту.       — Как тебя зовут? — эхом повторяет Эрланд.       — Я Ягода, — говорит Ягода.       — Прямо так и зовут?       Улыбаться всё ещё немножечко больно, но он старается.       — На самом деле нет, — легко пожимает плечами она. — На самом деле меня зовут как одну конкретную ягоду, которая у нас в Каэдвене растёт. Но это слишком сложное имя, ты ни за что не угадаешь.       Эрланд внимательно разглядывает Ягоду. Её мальчишескую одежду непонятного цвета, остриженные до плеч рыжевато-каштановые волосы, тёмно-синие блестящие глаза. И кидает навскидку:       — Вороника. Или, может, Вероника.       Глаза Ягоды округляются, сияя от восторга и изумления:       — Тебе сказали?!       — Нет, я угадал.       Делать мне больше нечего, растерянно думает Эрланд. Только расспрашивать про всяких Ягод, о которых слыхом не слыхивал.       По большому счёту, из всех детей в Риссберге он по именам успел узнать только товарищей со Скеллиге, Идаррана и некоего Арнагада, который, собственно, и расшиб ему нос. “А с тобой мы потом поговорим, Арнагад,” — последнее, что он услышал, прежде чем окончательно потерять сознание от боли на руках у Альзура.       Вот, теперь Эрланд и Воронику тоже знает.       — Ты, кстати, теперь очень популярный. Почти что герой. У наших каэдвенских, по крайней мере. Тот чмошник с Геммеры со своими южными постоянно нас донимал — только потому, что их, дескать, ажно на целый день раньше привезли, и вообще он старший, и поэтому главный.       Да, припоминает Эрланд. При каких-то похожих обстоятельствах мы с Арнагадом и повздорили.       — Не выражайся так.       — Почему? Чмошник с Геммеры — он чмошник и есть. Зато теперь ходит бледный весь и не говорит вообще почти ни с кем.       — Поговорил с Альзуром, видимо, — фыркает Эрланд.       — Альзур — это тот голубой мужик, который сделан из слов и который ваших привёз? Подумаешь, достижение. Достижение — это с ним не поговорить.       Смеяться со свежесломанным носом очень сложно, но он всё же как-то умудряется выдать что-то похожее.       — Только при нём этого не говори. Что голубой, имею в виду.       — Почему?       Эрланд задумывается. Пересказывать всю на свете портовую брань наивной каэдвенской девице — из какой бы странной Каэдвенской дыры она ни повылезла — ему категорически не хочется.       Зато “чмошника” где-то услышала. Ну, чума.       — Потому что голубой и альзурный — это два разных цвета.       Пересев на край Эрландовой кровати, Ягода порывисто берёт его за руку.       — Всё-таки ты очень умный, — заключает она. — Но странный. Но умный.       Не нужно быть семи пядей во лбу, на самом деле, чтобы понять, что он ей сильно понравился. А это значит, что остаток заточения в больнице должен пройти весело.