Рай начинается за углом

Незапланированный кусок... Совсем незапланированный. Меня не хватило бы на полноценное мини на эту тему, так что я решила вплести старую идею про голос в сюжет, ибо актуально х) Думаю, не нужно говорить, кому здесь посвящено каждое слово х) 20. Yesung – Love really hurts Голос Йесона – это любовь. В чистом виде. Неважно, какая по счету, самая чистая и самая искренняя – насколько вообще что-то чистое и искреннее может существовать в полном грязи мире. Только любовь может заполнять душу настолько, что она вот-вот разорвется, резко, с болью, с треском, оставив после себя такую огромную пустоту, что ее не заполнят никакие другие чувства вместе взятые. Голос Йесона был первой любовью Кюхена. Настолько сильной, что иногда хотелось, чтобы он исчез вообще. Чтобы Йесон перестал петь. Перестал даже говорить в своей тихой, до дрожи спокойной манере. Голос Йесона был первой любовью Кюхена. Любовью, от которой нелепо дрожали колени, любовью, ради которой он совершал такие поступки, что до сих пор становилось стыдно. Любовью, из-за которой он не сразу, но повзрослел и, наконец, принял весь мир таким, какой он есть. Голос Йесона был первой любовью Кюхена. Любовью, из-за которой он на какое-то время перестал видеть за голосом человека, несмотря на то, что тот был таким же ярким и уникальным. Кюхен разграничивал их. Так резко, что Йесон порой начинал чувствовать себя никем. Безликим призрачным существом, неожиданно влезшим к нелюдимому младшему со своей заботой, потому что никто больше не смог к нему подступиться. Кюхен не знал, в какой момент и голос, и человек стали для него единым целым. Возможно, это произошло уже после распада группы, после полугодового молчания, когда Йесон неожиданно позвонил ему и предложил встретиться после записи своего нового альбома, пока у него еще есть время на то, чтобы побыть нормальным человеком. Кюхен согласился, даже не потому, что действительно скучал. Тогда он готов был лезть на стену от одиночества, правда, не задумывался о том, что впадет в зависимость от этих коротких встреч и будет измерять ими все свое время. Кюхен готов был умереть после суда, готов был приходить к нему хоть каждый день, но что-то останавливало его каждый раз, когда он подъезжал к зданию тюрьмы. За эти четыре года Кюхен почти научился жить без этих встреч, без голоса и без мягкого, обволакивавшего спокойствия. Но так и не смог от этого отказаться. Первая любовь никогда не проходит бесследно и может с легкостью стать последней. - Здесь теперь всегда так будет? Кюхен постучал пальцами по груди, зная, что Йесон поймет, что он имел ввиду. С самого утра его не покидало странное ощущение, что что-то было безвозвратно утеряно, отчего пустота внутри только увеличилась. Когда Йесон поцеловал его вместо ответа, Кюхен подумал, что переживет. Пустота не была смертельной болезнью. От нее не умирали. Просто не могли быть счастливыми. Кюхен расстегивал пуговицы на форменной рубашке, вдыхая непривычный запах непривычно коротких волос. То, что они теперь не щекотали лицо во время поцелуев, было приятно, но складывалось ощущение, что в стене из постоянства выбили еще один кирпич, из-за чего она была готова вот-вот развалиться. Кюхен ничего не сказал о песне. Ни вчера, ни сегодня утром. И не собирался ничего говорить, особенно о том, что хотел бы слышать ее каждый день, снова и снова. Ничего не изменилось, даже спустя четыре года. Голос Йесона все еще занимал первое место, в то время как сам Йесон оставался вне какого-либо рейтинга привязанностей. Кюхен понимал, что с легкостью откажется от возможности просыпаться с ним каждое утро ради того, чтобы снова слышать этот голос везде. Ради того, чтобы снова видеть Йесона на сцене, стоя среди тысяч рыдающих от лавины чувств фанатов. Йесон так и не узнал, что Кюхен был на каждом его концерте в Сеуле. Он не смог бы заметить одно лицо в огромном зале, даже если бы специально искал. Кюхен всегда брал билеты на последние ряды. Туда, где совсем сливался с массой. Потому что он приходил услышать, а не увидеть. Голос Йесона – это любовь. Такая же сумасшедшая, как первая, и такая же отчаянная, как последняя. Всегда новая, всегда оставляющая после себя только разрушения. Но такая, ради которой хочется жить дальше, несмотря ни на что. Любовь из разряда «Вместе не счастливы, врозь - несчастны». Но – любовь. Самая лучшая. Кюхен прижался к Йесону всем телом, продолжая гладить худую спину под грубоватой тканью рубашки. Раньше он мечтал о моменте, когда сможет вот так прикасаться к старшему без какой-либо оглядки на дружбу и какие-либо обстоятельства, и сейчас его почти разрывало от осознания, что этот момент настал. Что Йесон был рядом и горячо, почти развязно целовал его в ответ, не отталкивал, не отстранял со своей иногда почти ненавистной мягкостью. Не останавливался. Кюхен никогда не жалел о том, что подпустил его к себе. Никогда не жалел о том, что приехал забрать его из тюрьмы и, тем самым, начал все заново, несмотря на то, что почти вылечился от этой зависимости. Кюхен никогда не жалел о том, что позволил себе полюбить голос больше, чем весь окружающий мир. У них оставалось всего две недели, потому что Йесон всегда держал свое слово. Он вернется домой, и в силу разного рабочего графика общение снова сведется к минимуму. Кюхен знал, что со временем не выдержит и начнет торчать в баре каждый раз после работы, лишь бы только увидеть его хотя бы издалека, услышать голос и подкормить пустоту, которая итак разрослась до невероятных пределов. Что-то случится потом, в тот момент, когда придет понимание, что нельзя настолько ограничивать мир одним человеком, но будет слишком поздно искать кого-то другого. Что-то, из-за чего пустота просто переполнит его, толкнет на какое-нибудь безумство, после которого мир уже никогда не станет прежним. Кюхен знал это. И все равно позволил пальцам дразняще пробежать по животу и щелкнуть пряжкой ремня, стянуть брюки, сжать худые бедра и позволить себе окончательно потерять и инициативу, и рассудок. Йесон был сильным. Настолько, что люди покорно становились за его спиной, не мешая защищать себя, тихо впадали в зависимость и временами становились совершенно безвольными, позволяя делать с собой все, что угодно. Йесон редко пользовался этим. Только в такие моменты. Кюхену всегда было тепло рядом с ним, но теперь становилось жарко, по-настоящему адски жарко, несмотря на то, что с каждым днем в квартире становилось все холоднее. Мир вокруг то резко уменьшался до размеров маленького огненного шара, то становился таким же безграничным в своей пустоте, как вселенная. Голос Йесона – это любовь, которую он дарил всем, тратил себя быстро и безвозвратно. Сам Йесон – это пустота, которая никогда не исчезнет и продолжит напоминать о себе даже после его смерти. Благодаря всем песням, которые он когда-либо спел. - Я люблю тебя. Это вырвалось само собой, в тот момент, когда Йесон навис над ним, настойчиво проталкивая колено между ног, заставляя раскрыться еще больше, чем когда-либо. Кюхен не знал, обращался ли к старшему или к его голосу, но в этот момент меньше всего хотел позволить себе задуматься и все пропустить. Кюхен не знал, сколько держал в себе эти слова и когда они действительно появились на языке. Могло пройти восемь лет. Или две недели. Йесон поцеловал его в лоб с неожиданной, щемящей нежностью, а потом начал шептать что-то бессвязное, будто понимал, что Кюхену сейчас необходимы не слова, а их звучание. Мир вокруг снова стал невыносимо жарким. Голос Йесона был первой любовью Кюхена. И когда-нибудь станет последней.