Рай начинается за углом

37. Hans Zimmer – Cry Холод сковывал людей, заставлял город замирать без движения по ночам, и даже по утрам почти никто не просыпался. Люди не замечали, что двигались медленнее, несмотря на то, что вкладывали в ходьбу все силы. Сознание оставалось где-то под одеялом, подсунув вместо себя сонную дымку, в которой изредка проскальзывали какие-то мысли. Город засыпал в одеяле из смога. Забитые до отказа автобусы стабильно застревали в утренних пробках, и люди в них ловили минуты сна в затхлом воздухе, слепо надеясь, что это выдернет сознание из теплой кровати и вернет его на место. Хекдже был из тех, кто просыпался. Сложно было не проснуться, когда кот не церемонился с выскользнувшей из-под одеяла рукой, если ему хотелось есть, или просто запрыгивал на подушку и тыкал ледяным носом в лицо, в редкие моменты даже тихо урчал над ухом, пробуждая такой огромный заряд нежности, что с ним невольно просыпались и остальные чувства. Квартира была слишком холодной, поэтому казалось, что без движения можно было замерзнуть насмерть. Хекдже двигался. Разогревался так, будто бы ему предстояло танцевать весь день, а потом около часа умирал без движения в душном автобусе. Выходил на две остановки раньше, когда терпение заканчивалось, и почти бежал на работу, спасаясь от холода. Эта зима не была похожей на какую-то из тех, что он уже пережил. Слишком холодная, но не наполненная тоскливым ожиданием. Просто мертвая и в какой-то степени – убивающая. Нужно было ловить каждый момент, чтобы заставить себя двигаться. Хекдже хотел бы выйти в самый разгар жаркого лета. Чтобы успеть пожить до зимы. Или ожить. Приходилось тратить много сил на то, чтобы урвать любую возможность двигаться, заставляя кровь бежать по венам, а не ползти с черепашьей скоростью, из-за чего от холода стыло сердце. Эта зима заставляла уставать от холода. Холод заставлял уставать от всего остального. Под конец дня стоило больших усилий сделать еще один шаг в сторону дома, преодолеть ступеньку, достать из кармана ключи, открыть дверь, раздеться и умереть под одеялом до утра. Усталость нельзя было разделить на двоих, на троих, на город, страну или мир. Это все равно что тщательно спланировать убийство и подтолкнуть к его совершению кого-то другого – тюремный срок получится в лучшем случае одинаковый. Усталость с удовольствием захватывала всех. Просто были люди, с которыми легче было отдохнуть. Были люди, благодаря которым усталость просто отступала. Забывалась. Отодвигалась на второй план. - Доброе утро, - сказал Хекдже, обращаясь к светлому затылку, на котором уже порядочно проглядывались темные корни. Донхэ вздрогнул и развернулся резче, чем должно было быть. Не ожидал. Не ждал. Пришлось пойти на хитрость и поменяться сменами с Реуком, чтобы, наконец, встретиться с ним и, посмотрев в глаза, убедиться. Убедиться в том, что он действительно избегал Хекдже всю неделю. Своими силами, без помощи каких-либо обстоятельств. И если раньше они работали вместе, то теперь не пересеклись ни разу за шесть дней. Хекдже тоже по-своему избегал Донхэ, потому что знал, что при встрече у них состоится разговор, который они оба откладывали на потом, надеясь, что этот момент никогда не наступит. - Доброе утро, - буркнул Донхэ, разворачиваясь к Хекдже спиной, чтобы скрыть смятение. Нужно было дать ему время. Только времени было немного. Город засыпал, и Донхэ мог в любой момент уснуть вместе с ним. Когда перестанет строить из себя зимнее солнце, слишком холодное, чтобы согревать, но достаточно яркое в своей бледности, чтобы внушить надежды на то, что весна придет быстрей, чем смерть. С этого момента Хекдже делал вид, что все так, как и должно быть. Что они без труда вернулись в то время, когда разговаривали друг с другом только по необходимости. Хекдже понимал, что чувствовал Донхэ, когда думал, что почти открылся человеку, который относился к нему так тепло только из-за чувства вины. Понимал, и от невозможности что-то доказать временами становилось горько. Хекдже замечал, как часто Донхэ бросал взгляды на его исцарапанные руки, но никак это не комментировал. Все итак было понятно. Самый высокомерный рыжий кот никак не тянул на ласкового питомца. И в какой-то мере это было правильно. Чем больше сложностей, тем больше удовольствия во время короткой передышки от них. Хекдже занимался своей работой, Донхэ – своей, и иногда понимание с полуслова больно резало по сердцу. Не хотелось терять кого-то из-за предрассудков. Даже если у этих предрассудков была какая-то почва. Иногда почти получалось думать, что ничего не произошло. Что они были просто слишком заняты, и поэтому не хватало времени на разговоры о какой-то легкой ерунде, которая позволила бы обоим расслабиться. Донхэ, вероятно, убеждал себя в том, что все делал правильно, раз пресек такие привязанности на корню. И мысль о том, что он просто боялся новой боли, дарила какое-то нервное спокойствие, готовое взорваться в любой момент. Потому что рядом с Донхэ сейчас было еще больнее, чем раньше. Было просто невероятно, невыносимо больно. Усталость и холод окружали со всех сторон, несмотря на то, что в питомнике было тепло. Хотелось свернуться под курткой где-нибудь в углу и забыться на пару часов, чтобы проснуться в тот момент, когда Донхэ почти обвинил его в чувстве вины, и рассказать ему о том, что дело было далеко не в вине. И больно было тоже не из-за этого. Спокойствие покрывалось мелкими трещинками весь день и окончательно лопнуло уже под вечер, когда за окнами уже стемнело, а до конца смены оставалось больше часа. Спокойствие лопнуло изнутри, потому что переполнилось невероятным, щемящим беспокойством и наивным ожиданием первого шага с другой стороны. Хекдже закрыл последнюю клетку и развернулся к Донхэ, который сидел на стуле напротив той клетки, в которой раньше был рыжий кот. Она до сих пор оставалась пустой, и Хекдже это не нравилось. Создавалось впечатление, что все в питомнике ждали возвращения своего долгожителя. И не собирались верить в то, что он не вернется. Хекдже встал напротив Донхэ, дожидаясь, когда тот поднимет голову и второй раз за день посмотрит ему в глаза. Но, так и не дождавшись… Опустился перед ним на колени. Мысли завертелись в голове с невероятной скоростью. Словить взгляд Донхэ в этот момент было слишком сложно, почти невозможно, потому что собственная голова отказывалась подниматься. Хекдже просто смотрел на одну из пуговиц на его халате, на карман, в котором угадывалась мелочь для покупки кофе в автомате, на руки, покрытые свежими царапинами – когда успел? – и на тесно сплетенные пальцы. Мысли исчезли в тот момент, когда Хекдже начал говорить. Поэтому брать слова пришлось из сердца. - Я виноват перед тобой. Я это знаю. Ты это знаешь. Мы это знаем слишком хорошо. Я не пытаюсь искупить свою вину. Ни один человек не имеет права забирать жизнь у другого, даже случайно. Я не хочу оправдываться тем, что пытался защитить кого-то. Я сразу понял, что это не закончится мирно, но уже не мог просто пройти мимо. Я думал, что готов был умереть там, лишь бы никому не навредить, но на деле оказалось, что я сделаю все, чтобы выжить. Здесь нет ничего, чем стоило бы гордиться. Я попаду в Ад после смерти. Не буду делать ничего только для того, чтобы меня простил Бог, потому что не хочу прощать себя сам. Я не могу стать твоим другом. Это невозможно сейчас. И не думаю, что будет возможно потом. Сейчас… Я делаю все из-за чувства вины. Я говорю это, потому что виноват перед тобой. Но это – все, понимаешь? Наказание. Это было наказанием. Зимний холод, резкие пробуждения по утрам, долгие дороги на работу, сонные люди вокруг, нервные животные, молчание Донхэ. Слишком долгое молчание Донхэ. Невыносимое. Отчаянное молчание, натянувшее нервы до предела. Ожидание, долгое, ненавистное ожидание, момент, в который пришлось замереть, перестать двигаться. Тупая боль в напряженных коленях. Это было наказанием. Голова, которая отказывалась подниматься, чужой взгляд, ощущавшийся буквально на всем теле, усталость, подобравшаяся настолько близко, что хотелось махнуть рукой на всю оставшуюся жизнь. Хотелось подняться, извиниться и оставить все как есть. Это было наказанием. - Тогда зачем… Ты делал все это? В голосе Донхэ было столько недоверия, что невольно сжалось сердце. - Больно, - медленно начал Хекдже. – Смотреть на одиноких людей. У Донхэ никого не было. В мире можно найти больше миллиона людей, у которых никого нет. Зимой они обычно засыпали раньше всех. Но Донхэ пытался держаться. Барахтался на поверхности болота, совершенно не задумываясь о том, что это только усугубит положение. После долгих усилий удалось накрыть руки Донхэ своими. Но Хекдже по-прежнему не мог заставить себя посмотреть ему в глаза. Потому что боялся увидеть в них непонимание. Это было наказанием. Каждая минута, каждое мгновение, ровное тепло, идущее от рук, ровное и согревающее настолько, что Хекдже вздрогнул, когда оно начало растекаться по телу. Колени болели все сильнее, но не хотелось двигаться с места, потому что это могло разрушить момент. Это было наказанием. Каждый болезненный укол в груди, каждая слеза, упавшая на руки, каждый резкий вздох, легкая дрожь, напряжение, наполненное желанием успокоиться и тихой ненавистью к себе за такие слабости. Хекдже чувствовал все это, но продолжал стоять на коленях и больше не пытался посмотреть в глаза Донхэ, делая вид, что совершенно не замечает его слез. Так было лучше. Так было правильней. Донхэ высвободил свои руки, но только для того, чтобы схватить Хекдже за запястье и резко дернуть на себя, одновременно почти падая со стула, чтобы обнять его, прижать к себе изо всех сил, лишая любой возможности сдвинуться. Чтобы спрятать слезы в воротнике чужого халата. Или чтобы почувствовать чье-то тепло и, наконец, задвинуть куда-нибудь свое одиночество. Люди кутались в свою безнадежность, укладывали руки под голову и засыпали где-нибудь в конце ноября, оставляя сердце на месте, чтобы потом случайно подобрать его в середине весны и проснуться, пусть даже ненадолго. Хекдже прижался щекой к волосам Донхэ и подумал о том, что, если бы хотел заснуть, то оставил свое сердце здесь. Это было наказанием. Только это.