***
— Твой дом сгорел, а что сталось с Муравой и детьми не знают даже соседи и люди, близкие к дому! Скорее всего, они погибли, поскольку среди тех, кому удалось выбраться из града, их не видел никто. Сами ведаете, Светлейший, как узнал, что ромеев Цимисхия кто-то провел через перевалы, сразу обвинил в предательстве христиан, а в Киеве, словно, только того и ждали, точно с цепи сорвались. Церковь Николая Угодника над могилой благоверных Аскольда и Дира разрушили, которую еще наша покойная матушка княгиня Ольга заложила. Многих наших единоверцев кого порубили, кого скинули в Днепр, а кого и живьем сожгли, а уж чем им не угодила твоя боярыня, у которой полгорода лечилось, ума не приложу! Эти недобрые вести вместе с сухим и исполненным раздражения посланием Святославу от Киевских бояр о том, чтобы на помощь и свежую рать даже не рассчитывал, принес в Доростол младший брат Светлейшего Улеб, который в отличие от Русского Сокола вместе с благоверной Ольгой принял христианство. — Вот все, что удалось на пепелище отыскать! — Улеб протянул Лютобору почерневшую и оплавленную золотую привеску, в которой только человек, сам заказавший ее златокузнецу, мог опознать очертания головы пардуса, и маленькую деревянную лошадку. Хельги вырезал ее для старшего сына Люта вместе с деревянным мечом незадолго до возвращения в Болгарию, когда, выполняя обряд первых постригов, посадил мальчугана на коня. Лошадка обуглилась и насквозь пропахла горьким дымом. Вот только этот запах, так и не выветренный дорогой по сожженным войсками Цимисхия селам и городам, настолько пропитал одежду воеводы и всех его уцелевших в Преславском котле людей, что сделался более привычным, нежели запах воды или хлеба. Да и чем, кроме обжигающе удушливого черного дымного смрада они могли еще дышать, до последнего удерживая оборону в пылающем царском дворце, где даже мраморные и гранитные глыбы пола трескались от жара, а раскаленные рукояти мечей покидали ладонь, только прихватив с собой несколько слоев кожи? Собравшись с силами и совершив невероятный прорыв, стоивший жизни не одному десятку ромейских клибанофоров, и повергнувший в изумление даже видавших виды наемников Цимисхия, они и представить себе не могли, что услышат от своего князя обвинения в измене. Тем более, что и Лютобор и командовавший гарнизоном Преслава Сфенекл, и даже неудавшийся претендент на престол басилевса Калокир точно знали, что войска Цимисхия провели через перевалы те же самые люди, которые два года назад этим же путем только в обратном направлении вели Святослава и его исполненную надежд, окрыленную великим замыслом рать.***
Когда Святослав перед походом на Дунай решил заключить союз с венграми, чем смертельно обидел прежних соратников печенегов, его тесть великий хан Тякшонь, закрутив кольцами смоляные усы многозначительно посоветовал: — Подойдешь к гирлам Дуная, заручись поддержкой скамаров. — Да как я их найду! — тряхнул длинным чубом русский владыка, — у них ни городов своих, ни постоянного пристанища, ни вождя. Да и стоят ли они того, чтобы с ними дело иметь? — Еще как стоят, — рассмеялся венгерский хан. — С их да нашей помощью всю Болгарию в свое распоряжение получишь, твоим хоробрам не придется и меч из ножен доставать. Захочешь идти дальше, все горные тропы, все пути на Царьград тебе откроют. А по поводу поисков даже не переживай. Они сами тебя найдут! Русский Сокол совету последовал и, как ему казалось, не прогадал. Скамары относились к той части болгар, которые вокняжение в их земле Святослава встретили с ликованием. Неужто вновь низвергнутые, но не забытые древние боги обретут заслуженные ими почет и власть?! Неужто на старых капищах поднимутся былые кумиры, и славянский Перун как прежде станет улыбаться в золотые усы, чтобы поприветствовать булгарского Тенгу?! Неужто у границ ромейской империи вновь поднимется держава, равная ей по величине и по силе?! Ради этой грандиозной идеи стоило терпеть годы лишений, скитаться в горах, заслужив недобрую славу дикарей и даже разбойников. Ради острого наслаждения застать ратников ненавистного басилевса врасплох, служить проводниками у безжалостных лихих венгров, охочих до ромейского добра. Справедливости ради следует заметить, что во время первого болгарского похода и в начале войны с басилевсом Иоанном скамары оказались незаменимыми союзниками, выполняя при руссах функцию ромейских акритов. Они подсобляли воинам сторожи в разведке, направляли фуражиров в те села и посады, где имелся излишек или хотя бы достаточный запас провианта и корма для лошадей. Именно они сумели провести русские дружины и воев Большого полка по горным тропам, позволив перехватить инициативу у Варды Склира. Более дикие и необузданные, нежели печенеги и венгры вместе взятые, они, кажется, крепче самого Святослава уверовали в его божественную природу, выказывая поистине собачью преданность тому, кто даровал им, привыкшим жить в постоянном унижении и нищете, возможность насладиться вкусом побед и ощутить приятную тяжесть злата. Другое дело, что богатство и успех вещи не только заманчивые, но и переменчивые, и для того, кто крепко попал под их власть, уже нет разницы из чьих рук их получать. Когда мечты Святослава о взятом на меч Царьграде разбились о стены Аркадиополя, в отличие от венгров и печенегов, которые понесли в том бою слишком тяжелые потери и потому не смогли принять решение Святослава о том, чтобы взять с ромеев выкуп и отступить за Родопы, скамары даже и не думали роптать. Они по-прежнему сопровождали разведчиков, прикрывая отступление войска, совершали вместе с руссами набеги на земли Фракии и Македонии, с удовольствием предаваясь более чем привычным для них грабежам и мародерству. Святослав их не останавливал. Он уже понимал, что эти земли ему не удержать, нужны свежие силы. А после любой охоты место барсов и соколов всегда занимают стервятники. При этом внук Рюрика по-прежнему доверял скамарам и именно им с наступлением зимы поручил охрану горных перевалов, что бы ни думали по этому поводу Сфенекл и Хельги Хельгисон, который, возглавляя отряды сторожи, изучил союзников слишком хорошо. — Скамары уже несколько поколений живут грабежом и разбоем, — пытался втолковать Лютобор Светлейшему. — Для них честь — пустой звук, а верность присяге, что ношеное платье, надоело — сбросил да сменил на другое, дав клятву иному вождю. — Просто их деды не захотели служить вождям, которые сами отреклись от веры предков! — грозно сверкнул глазами Святослав. А ведь даже кмети примкнувших к русскому войску болгарских дружин и простые ратники, братушки, как их с улыбкой называли руссы, не говоря о боярах, предупреждали его о том, что скамары, поклявшись Перуном, изменяют ему во славу Велеса, чтобы, в свою очередь, сменить того на Тенгри-хана или Даждьбога. Но Святослав предпочел слушать не испытанных воевод, не людей родовитых и достойных, а велеречивых скамарских вождей. Чему тут удивляться? В отличие от скамаров-язычников болгары, так же, как и Хельги Хельгисон, носили на груди крест. В начале зимы Лютобор за скамарами еще присматривал. Вместе со своими отроками и кметями он нередко наведывался на ту сторону Родоп посмотреть, чем заняты ромеи, ибо в то, что Цимисхий станет следовать заключенному с руссами после Аркадиополя мирному договору, не верил ни на медный фол. Об истинных намерениях басилевса красноречиво говорила подготовка, которая велась в градах Фракии и Македонии, пострадавших от русских и скамарских набегов. Вместе со строителями, которым следовало как можно скорее восстановить разрушенные укрепления, туда спешно стягивались лучшие соединения бронированной конницы клибанофоров и тяжеловооруженных пехотинцев скутатов, способных заменить павших в боях бойцов. Тороватые розмыслы возводили коромысловые камнеметы пороки или петрарии, как их называли ромеи, и другие стенобитные орудия. Переложенные мешками с песком под навесами стояли бочки с зажигательной смесью для греческого огня. — Я освобожу Болгарию от захвативших ее, тавроскифов! (так ромеи в своих летописях величали руссов), — еще год назад хвастливо обещал Цимисхий тем из болгарских бояр, которые благо своей страны видели в союзе с Империей Ромеев. Сейчас, похоже, он намеревался свое обещание исполнить, не уточняя, что при этом планирует установить в державе Крума и Симеона Великого свою власть. Не случайно все придворные писатели упорно именовали болгар мисянами, словно жителей древнеримской, а затем и ромейской провинции, не собираясь принимать во внимание то, что потомки Аспаруха и Курбата при помощи славян сумели создать на этой земле свое государство, которым благополучно правили три сотни лет. Но для того, чтобы эти притязания стали явью, следовало сначала победить воинов Русского Сокола. Святослав, пережидавший холода в Дунайском Доростоле, Дристре, как говорили болгары, о планах басилевса, конечно, знал. Однако в отличие от прошлой зимы не имел в своем распоряжении достаточно сил и средств, чтобы переиграть хитрого ромея. — Мы не можем вести наступление, пока с Руси не придут свежие дружины! — хмурил он тяжело нависающие над пронзительными серыми глазами брови, выслушивая донесения Хельгисона и доклады других разведчиков. В самом деле, после Аркадиополя русские полки, впрочем, как и ромейские тагмы, оказались обескровлены. Но в отличие от Цимисхия, готового бросить против «тавроскифов» и «мисян», как он презрительно называл болгар, не только все четыре гвардейских соединения, включая знаменитую Сколу, но и две тысячи своих Бессмертных, Святослав мог рассчитывать лишь на тех воев, которые все еще оставались с ним. Печенеги и венгры отказались от союза, а свежие полки с Руси так и не шли. — Ну, тогда надо хотя бы выставить охрану на перевалах и усилить гарнизон Преслава! — едва не умолял его Сфенекл. — Скамары на перевалах справятся! — словно топором обрубил князь. — Они мне обещали! А вы в Преславе, если получите от них весть, сразу посылайте за подкреплением! Болгарской земли этому коротышке, — имея в виду Цимисхия, добавлял он, — я ни за что не отдам! — Не переживай, брат! — пытался успокоить приунывшего Сфенекла Хельги Хельгисон. — Помимо скамаров, хотя князь и не велел, я выставил на перевалах еще и своих ребят! Вот это радение о деле, которому служил, а также стремление подставить плечо всякому будь то даже русский князь и обернулось для Хельгисона и других христиан великой бедой. Когда властитель, впрочем, как и любой другой человек, одержим демоном гордыни, ему трудно отличать Добро от Зла, а Правду от зловещей клеветы.***
За пару недель до Громницы в одной из своих опасных поездок через горы Лютобор сильно простудился, да еще какое-то время пытался бороться с подступающей все ближе болезнью сам, утаивая признаки все более ухудшавшегося самочувствия даже от самых близких. А тут как раз и старые раны, полученные им еще на Крите и в недолгом, но едва не стоившем жизни хазарском плену, которые терпеть не могли небрежения, решили о себе напомнить. — Наставник не здоров! — пожаловалась Анастасию чуткая и внимательная более других Гориславка. — Он дышит тяжело и учащенно, ночами давится кашлем, а вчера, когда я взяла постирать его рубашку, я увидела на рукаве и на вороте это — добавила она, показывая засохшие пятна крови. — Немедленно тащите этого героя сюда! — воскликнул Анастасий, точеные черты лица которого озарил праведный гнев. — А станет упираться, пригрозите, что по возвращении на Русь сестре на него пожалуюсь! Лютобор поначалу попытался отшутиться: — Да что я несмышленыш какой, не различать, болен я или нет? А за руку держать или лоб гладить на это у меня и боярыня моя, Муравушка, — ласково улыбнулся он, произнося имя возлюбленной жены, — есть. — Мурава сейчас далеко, — завладев все-таки его запястьем, и безошибочно по биению сердца найдя все признаки жара, нахмурился Анастасий. — Да, верно, крепко любит тебя, дурака, Господь, коли и на чужбине без женского присмотра не оставил! Гориславкина тревога оказалась не простой бабьей, вернее девчоночьей прихотью. Девушка даже немного опоздала: увы, в отличие от боярыни Муравы, она не делила с наставником ложе. Уже вечером Лютобор свалился едва не без памяти от приступа жесточайшей лихорадки, справиться с которой, несмотря на искусство Анастасия и заботы Торопа и Гориславки, удалось лишь через несколько недель. А ведь в этом походе, как и во время войны с каганатом, неизменно находясь в гуще самых жестоких и кровавых битв, воевода не получал увечий серьезнее царапин да ссадин. Ненадолго отступив, болезнь, очаг которой таился в пробитой арабской сулицей, исполосованной хазарскими плетьми груди, вновь возвращалась, и потому ни о поездках в горы по зимним дорогам, ни о дозорах на продуваемых всеми ветрами заставах, не приходилось и мечтать. — Не иначе как навели порчу поганые скамарские волхвы! — качал огненно-рыжей головой сотник Радонег, испытанный воин, ходивший с Лютобором еще на Крит, а теперь в отсутствие воеводы командовавший отрядом, вместе со скамарами охранявшим Родопские перевалы. Радонег обещал приезжать с вестями в Преслав каждую неделю, а застрял на заставе почти на месяц. Ромейский февраль в славянских землях неспроста называют Лютень. Едва не каждый день в горах бушевали бураны и метели, вываливая на склоны все новые пуды снега. Каменные исполины, помнившие Крума и Омуртага, из последних сил пытались защитить родную землю от страшной силы, надвигавшейся с юга. Собираясь на брань, Родопы надевали поверх своей тяжкой брони толстые защитные покровы, наподобие ромейских эпилорикионов, русских подкольчужников, или печенежских халатов, вместо войлока и льняных оческов подбитые мягкими сугробами, простеганные полосами медленно ползущих вниз ледников. Болгарские крестьяне, запертые снегопадами в своих домах, сгрудившись вместе с курами и овцами возле еле тлеющих очагов, слушали надрывные причитания метели, согревали душу рассказами о славных деяниях Симеона Великого, и походе орды хана Аспаруха с Итиля на Дунай. А если удавалось откопать дверь, чтобы пробиться в амбар или дровяной сарай, долго смотрели на затянутое темными снеговыми тучами небо. Многие при этом вспоминали, что по обе стороны хребта, подобные двум грозовым тучам, столкновение которых неизбежно сопровождает смертельная зарница и громовой удар, застыли две готовые схватиться насмерть рати, и тогда в домах до вечера не смолкали разговоры о грядущей войне. В том, что она скоро возобновится, не сомневался никто, ибо подбирался уже к заснеженным хребтам рожденный в глубинах винноцветного моря южный ветер, союзник ромеев. Затягивал горизонты предвестник тепла туман. Разве могли снежные доспехи и ледяные щиты противиться их невидимой, но неумолимой силе. А тут еще и солнце, в этом походе выступавшее явно не на стороне руссов и болгар, пошло настоящей облавой, безжалостно снося последние укрепления зимы, торопя землеробов в сады и на пашни. Конечно, половину этих полей потравят, а две третьих садов вырубят и сожгут, однако великое светило не виновато, что люди не способны в мире жить, и два крылатых хищника: двуглавый орел басилевса и русский сокол, ждут только благоприятного стечения обстоятельств, чтобы вцепиться друг другу в глотку. На этот раз обстоятельства сложились в пользу властителя, которого позже хвастливо прозывали Киром Иоанном. Вернее, свою удачу он создал сам. А то, что его действия имели мало отношения к людской совести и воинской чести, так кто же посмеет осудить того, кто победил.***
— Войска Цимисхия подошли к самой границе. На этот раз их возглавляет сам басилевс. Дозорные видели бело-голубые эпилорикионы его Бессмертных. Если они решат выступить, нам перевалов не удержать. Чтобы донести эти новости до Преслава, Радонег два дня провел в седле и явился в Тронную палату Большого дворца, даже не сменив дорожного платья. В полузакрытые ставнями окна, отраженный высоким куполом уже украшенной к празднику Входа Господня в Иерусалим Золотой церкви, лился неяркий закатный свет. Скользящий и рассеянный, он подсвечивал алым поддерживаемые резными колоннами расписные своды, одетые дорогими паволоками и утепленные коврами каменные стены, резче обозначал черты лиц, собравшихся на совет, людей. Выслушать донесение пожелали не только Сфенекл с вождями руссов, но также все еще занимающий престол деда и отца болгарский царь Борис, его брат Роман и многие из бояр. Лютобор, который привел сюда сотника, и по просьбе которого собрался совет, стоял чуть в стороне, опершись на одну из колонн, и в мрачном раздумье глядел то на медленно погружающийся во тьму город, то в сторону таящих угрозу гор. Временами он обводил взглядом возведенные искусными мастерами палаты, и в его глазах отражались отблески заката, напоминающие языки пламени. Менее, чем через неделю в узорчатые окна дворца вместе со стрелами будут влетать огненные снаряды, стены покроются копотью, ковры станут постелью для раненых, паволоки, разорванные на куски и смоченные водой, превратятся в повязки, защищающие лица обороняющихся от огня, и дающие возможность хоть немного дышать. Воевода весь этот ужас предвидел, но не имел средств предотвратить. — А что скамары? — задал интересующий всех вопрос болгарский царь. — Среди них идет настоящий разлад, — почти виновато пробасил Радонег. — Примерно половина из ни них за то, чтобы сохранить верность «господарю Сфендославу». Однако остальные сильно напуганы. По их мнению, помазанник белого Бога, басилевс, конечно, не может быть равен по силе сыну Сокола, но тоже представляется существом более высокого, нежели они, порядка. К тому же многие из них успели слишком полюбить злато. А выловить лазутчиков и перебежчиков не представляется возможным. Скамары знают местность все равно лучше нас. — Необходимо послать гонца в Доростол! — воскликнул патрикий Калокир. Сын стратига херсонской фемы, которого его неумеренное властолюбие закинуло в лагерь врагов империи, имел все основания опасаться расправы. — И что мы ему скажем? — сердито повернулся к нему Сфенекл. — Что басилевса видели на той стороне Родоп? Так там, чай, его земля. А что до предательства скамаров, даже если они всадят нам в спину кинжал, а к этому, судя по всему, и идет, Светлейший все равно не поверит! — С имеющимися у нас силами Преслав не отстоять, — вздохнул царь Борис. — Цимисхия можно остановить только на перевалах. — Но, если мы призовем Святослава, не подхлестнет ли это басилевса начать войну? — возразил ему брат Роман. — Как знать, не желает ли он просто навести в своих землях порядок и восстановить укрепления на границе. — Когда едут осматривать укрепления на границе, Сколу и Бессмертных с собой не берут! — усмехнулся Анастасий, критский профиль которого, казалось, сошел с одной из греческих ваз, украшавших палату. — Или вы ожидаете, что Цимисхий, как в прошлый раз, пришлет вам честный вызов? — добавил Калокир. — Да уж, — позволил себе вставить Радонег. — Той зимой он выигрывал время, чтобы стянуть войска, а нынче сила явно на его стороне! — Зато за нами Правда, — тихо, но твердо сказал Лютобор, — и люди, которых мы поклялись защищать! — Ладно, — сдался Сфенекл, вытаскивая из-за пазухи княжескую печать, — Пускай Светлейший говорит и думает, что хочет. Лучше прослыть трусом, чем потерять целый град! А ведь честный темник, в янтарной бороде которого уже не могла укрыться седина, пуще смерти боялся бесчестия. — Завтра утром отправим гонца в Доростол и не позже полудня выступим к перевалам! И в этот миг над городом раздался первый удар набата, а несколько мгновений спустя кмети ввели в царские покои с ног до головы покрытого кровью и грязью, уже почти не передвигающего ноги, полумертвого от усталости, Твердяту. — Измена! — прохрипел он, почти не имея сил разомкнуть уста. — Скамары провели ромеев через горы. Завтра к вечеру Цимисхий будет уже здесь!