Ненавижу Вас

— Бесполезное отребье. — Повторяетесь, отец, — вставляю свои дерзкие реплики и получаю тяжёлой рукой по голове. Может и правильно, что бьют — меньше дерьма изо рта польется. — Гаденыш. Как вшивая овца, с которой и шерсти не возьмёшь, — он немного задумывается и продолжает, делая вклады в моё воспитание. — Отправишься на осмотр дороги северо-запада. Не обсуждается. Хоть какая-то польза от тебя будет, — непонимающе смотрю на него. — Я никуда не поеду. Зачем я там вообще? — Твоё мнение не спрашивали. Едешь, — всё, отрезал. Разговор окончен, черт возьми!       Я не понимал, за какими чудесами мне нужно на осмотр, когда этим занимались солдаты. А я принц. Должны же у этого никчемного титула быть какие-то преимущества по сравнению с обычным военным. Сплевываю на пол, наблюдая ужаснувшуюся этому действию служанку: "Старый маразматик".       Дорога была совершенно безопасной и чистой от врагов: "Конечно. Не станет же он отправлять единственного наследника в руки, которые продадут зад кронпринца Германии". Зло усмехаюсь и кривлю лицо.       Всего около семи деревень на нашем пути. Разворованных, изуродованных и спаленных до тла. Не то, чтобы "какой кошмар!" — страну не жаль ни капли, — но все же как-то тоскливо в этих местах. Оно и ясно: в них погибали люди, сгорая заживо. Веселее некуда. Понимаю, что нужно ускориться, чтобы вернуться до заката и спрашиваю: — А какой, собственно, приказ?       Все разговоры солдат тут же затихают с моим голосом. Ко мне подъезжает офицер. — Пройти по пути отхода германских отрядов и осмотреть деревни на предмет разрушения. В случае везения, — "Это, как посмотреть", — спасти выживших, — "калек" — на свой вкус добавляю я. — Сомневаюсь, что что-то могло остаться, — молчу на счёт того, что сам бы рад спалить Францию к чертям и очень в этом плане солидарен с Германией. — В любом случае, — офицер был непреклонен и спокоен, — мы должны будем делать список пострадавших домов, помимо названий поселений. — К чему писанина? — Таков приказ. Ни больше, ни меньше. — Ясно.       Мы приступаем к переписи. Ни одного выжившего на пути — максимум останки в качестве костей и кусочков высохшего мяса, вид которого вызывает лишь желание опустошить желудок прямо на землю. Ужасно... Пахнет вокруг сыростью недавнего дождя и чем-то тошнотворно тёплым. Нет, это меня все же от сгоревших трупов воротит. Опускаю глаза и уже привычно вычеркиваю из списка живых обитателей очередной лачуги. Неловко поворачиваюсь, поправляя попону, и роняю стальное перо. Закатываю глаза. Теперь слезать придётся. Ноги касаются земли, а корпус наклоняется к испачкавшейся принадлежности, как слышу какой-то приглушённый жалкий звук. Кошка. Или кот. Черт возьми, не важно!       Пытаюсь понять, где вообще находится эта мяукающая скотина и подрываюсь к ней. Потому что там может быть человек. На моем пути встают завалы, но я их словно не замечаю и расскидываю щепки в стороны. И понимаю, что животное где-то внизу, а над ним стена. Упавшая от нехватки опоры. Пытаюсь поднять и, конечно, не выходит. — Сюда! Скорее! Тут кот в подполье, может, кто живой остался! — ору, что есть сил на волне адреналина.       Прибегают солдаты и тоже пытаются поднять стену все вместе. Совершенно не знаю почему, но хочу увидеть там человека. Хочу так сильно, словно от этого жизнь моя зависит. Когда военных становится слишком много, мы поднимаем навал. Я тут же падаю и тяну за железные створки, пачкаясь в саже и всевозможной грязи — как никогда мне хотелось увидеть чье-то лицо.       Застываю с распахнутой дверцей и вижу человека. Расцветаю на глазах и воодушевленно говорю: — Бабуль, вылезай, открыто. Никакой реакции. Только кот, выходящий из тени, нахально мяукает, путая мысли.       Солдаты, спохватившись, спускаются доставать животину, а я не могу поверить. Труп. Заледенела, наверное. Ночи же сейчас холодные...       С такой яростью толкаю несчастный пласт железки, что он ударяется об основание почти оглушающе. Лучше бы оглушило. Чтобы этот мир не слышать. Ещё лучше бы — не видеть. Да чтоб у меня глаза к чертям вытекли.       Отхожу и начинаю истерику со всеми благозвучными ругательствами, забыв о том, что принцам, по словам папеньки, не положено. Пинаю камни, откидываю поленья и щепки в стороны, ища, куда деть злобу.       Продолжаю громить окрестности и проклинать белый свет за несправедливость. А потом, почувствовав сырость в глазах, кусаю себя за язык, чтобы больнее было физически. Морально сейчас — хуже некуда.       Когда все разбредаются к своим лошадям, я возвращаюсь к подполью. Меня тянет туда неимоверно. Хочется плюнуть в лицо этой бабке и высказать все, что я о ней думаю.       Спускаюсь вниз, аккуратно ставя ноги, чтобы не касаться, а потом все же падаю на нее, еле дыша от предвкушения. "Поздравляю. Теперь можешь поставить галочку на пункте «пообниматься с трупом»" . Вздыхаю и понимаю, что в любом случае имею уже поехавшую крышу — кто ж в ее нормальном положении лезет прощаться с бабушкой, которую знаешь меньше получаса и то не живой?       Теперь смотрю на неё неотрывно, разглядывая. Мертвечиной не воняет засчет невероятного холода, который уже успел пронять и меня. Тело ее так и вовсе в идеальном состоянии. Словно действительно бабуля задремала и вот-вот откроет глаза. "Никто не ответил, когда ты кричал солдатам о помощи".        Мысль поражает меня стрелой в самое больное и заставляет прикрыть глаза рукой. Не хватало ещё рыдать тут! Вместо этого поднимаю на неё взгляд, полный злости и отвращения. — Да как ты посмела сдохнуть вообще!?       Затихаю, уязвленный ответной тишиной, и смотрю больше на её туловище — чтобы не на омерзительно спокойное лицо. Замечаю крестик на шее. Католичка. Не понимаю, какого черта творю, но аккуратно, очень аккуратно, снимаю цепочку, положив чужую голову обратно к стенке подвала. "В воры подался. У мертвяков серебро таскать". Сжимаю крест сильнее и думаю о том, что, наверное, будет неправильно, если оставлю её так. В знак извинения читаю молитву — кажется, третью за всю свою жизнь и первую по собственному желанию. Не помню половины слов, стыдливо заменяя и перефразируя.       Чувствую себя жалким мальчишкой, который хоронит подохшую собачку на заднем дворе и еле-еле знает, что ему делать со всем этим. Сам становлюсь чересчур уязвимым и слабым, все же роняя слезы на холодное старческое тело. В последний раз оглядываюсь на неё и заношу ногу, чтобы вылезти.       Уезжаю, не спросив разрешения офицера и наплевав на наказание отца.       Помимо поводьев, хлыщущих по рукам, сжимаю намотанную на ладонь чужую цепочку.