Ненавижу Вас

      Как обычно, все самое интересное происходит в коридорах, поэтому шляюсь по замку, собирая, на самом деле, неинтересные сплетни. Кто с кем переспал, кто насколько обворовал господ, те же сплетни о королевской семье (хотя признаю — это было самым любопытным среди прочего дерьма, которое лилось из уст нищих, желающих хоть как-то развлечься в этой тюрьме). В какой-то степени я мог бы посочувствовать этим людям — заключив договор о службе правителям нашей страны, оказываешься практически в рабстве. Слишком хитро написанная бумажка помогает королю заметно экономить на людях и при этом не отказывать себе в роскоши. А дальше — обворованные и плененные, поняв, что выхода нет, либо смиряются с участью, либо пытаются подстроиться и все же хоть как-то исправить свою жизнь. А уж какие методы используются для этого...       Я вспомнил, как в кровати отца оказалась служанка, разливающая чай. Это было действительно очень занятно для наблюдения, учитывая, что мать, урожденная графиня, тогда только умерла, а старый маразматик утешал себя беднячкой. В любом случае его любовница тогда стала носить кольца, оставшиеся от Её Величества. Она думала, что это знатно подняло бы девочку на побегушках в чужих глазах. Кажется, после её забили до смерти другие слуги... То ли веселья ради, то ли из зависти. Действительно, очень интересные вещи происходят — ты только смотри.       А я смотрю прямо сейчас и вижу: гвардейцы. Чуть ли не сбивают меня с ног, ломясь куда-то. Истинная шакалиная стая. — Простите, господин! Спешим.       Хватаю одного из них за плечо, больно сжимая, и спрашиваю: — Это вы куда так торопитесь? — задаю вопрос с приторной улыбкой. Знаю, что у сестрёнки выходит гораздо лучше и обольстительнее. У меня же по лицу видно, что за сладостью стоит металлический вкус крови и горечь характера, сметающего ледяной бурей всех несогласных и неповинующихся.       Гвардеец несколько криво улыбается в ответ, боясь, что сломаю ему плечо. Собственно, почему бы и нет? Второе есть. — Там сейчас Ник постриг примет. — Чего? — Ну... Ему волосы поджигают. — Чего?! — говорю почти восхищенно. А шакалы-то затейники. — Хотите с нами? — спрашивает робко, все ещё боясь за свое плечо.       Радостно киваю и наконец отпускаю, спеша за ними. Кажется, у меня появляется развлечение на сегодня.       Николас сидит на полу без верхней формы: гвардейцы — ребята патриотичные и работе верные, предпочитающие скорее сжечь кожу человека, чем мундир. Ник на издевающегося не поднимает глаз, но явно не плачет. Будет реветь о своей жалкой семье, но ни в коем случае не из-за сослуживцев. В руке веселящегося солдата — моего ровесника или чуть старше — высокая свеча. Он гладит Николаса по волосам нежно, почти любовно и запоминает материал перед работой. Внутри что-то взрывается. Опять по венам идёт раздражение и слепая ярость. Но при этом продолжаю смотреть за представлением, пытаясь игнорировать бури в себе.       Когда к светлым кудрям подносят огонь, мои органы будто отказывают, и я перестаю дышать, слышать и практически видеть. Но все равно вижу, как Ник морщится отчего-то своего, а после, когда пламя касается кожи плеч, извивается змеей от боли. Но не кричит. Никогда не кричал и сейчас не станет.       Гвардеец похлопывает по чужой головке, чтобы сбить пламя. Мальчишку всего трясёт. Наверное, это жутко больно. Мне самому некомфортно до тряски в руках, словно я чёртов эмпат, у которого возникают те же ощущения. Понимаю, что я бы закричал от такого.       А потом Николас поднимает глаза. Прямо на меня. Это больше не дикий, а уже слегка напуганный взгляд, почти скрытый за покорностью судьбе. "Я для мамы отращивал", — возникает в голове его прошлой истерикой. А у меня что-то погибает внутри, разламывается пополам — с хрустом и осколками. Он все ещё смотрит. Тут же резко начинаю ощущать — словно пропавшее обоняние соблаговолило появиться — отвратительный запах паленых волос и чего-то сгоревшего живого. Со звоном в голове ко мне возвращается и умение слышать — ужасно громко улюлюкает толпа, раздражая каждый нерв. — Ну что, парни, налысо или пусть как вшивая овца ходит?       Все шакалы подходят посмотреть, сколько волос погорело, и видят чуть ли не выстриженное пространство.       Меня прошибает этим предложением. Ломает окончательно весь здравый смысл и принципы. До второго хруста. — Отошли.       На меня поворачиваются почти все. Молчат и стоят на месте, не понимая. — Я сказал, отошли! — теряю терпение и кричу.       Они слепо отодвигаются, пропуская к Нику. Он опускает взгляд в пол. Хочу взять грубо за волосы, чтобы рассмотреть получше, но вместо этого лишь дрожащими руками легонько прощупываю. Там в одном месте почти проплешина. — Ублюдки...       Убираю руку от чужой бошки. Вся желчь, что есть, кипит, как в адском котле, бурля и обжигая меня самого изнутри. Кровь пульсирует толчками в голове, а я уже не понимаю, что собираюсь творить. — Пошли отсюда вон, — говорю настолько злостно, что на самом севере нет столько мороза, сколько в моем тоне отвращения и ненависти. — Все! — они наконец зашевелились и стали толпой испуганно ломиться в проход. — А ты останься, — указываю на издевавшегося пальцем. Ровно на него. Парня даже кто-то толкает на произвол судьбы. Мне было бы смешно от такой картины, но сейчас я хочу убить их всех.       Несчастный гвардеец не торопится приближаться ко мне, почувствовав, что дело пахнет жареным. И он, как никогда, прав.       Почти спокойно жду, пока нас останется трое. Поворачиваю голову к Нику: — Встал.       Он вроде как слушается, но при этом делает все чертовски медленно. Меня раздражает. Мальчишка поднимается, но при этом шатается, как пьяный. Его затравленный вид всковыривает нечто болезненное у меня в душе. Хочу врезать ему. Вместо этого хватаю за запястье, чтобы наконец-то встал нормально. Он шипит. Вспоминаю, что у него там свежие раны, и ослабляю руку. — Умойся для начала.       Подталкиваю к ванной, отпуская. Он понемногу отходит, но видно, что с трудом. Перевожу взгляд на более взрослого гвардейца. Тот стоит неподвижно. Подхожу. — Что с Вами случилось, господин?       Тут же получает кулаком по челюсти с размаху. Я расстарался так, что у самого начинает ломить плечо. Но больше парень не произносит ни слова. Вот и славно. Никто не смеет так начинать разговор со мной. Никто.       А меня задело. И, наверное, потому что сам не в курсе, "что случилось". Оттого и бесит. Считайте, просто перемкнуло.       А потом перемыкает ещё раз. С новой идеей, вместо избиения. — Ну что, налысо? Или вшивой овцой походишь?       Демонстративно беру свечу со стола и шугаю ей, подведя к чужому лицу. Бедняга вздрагивает. Только открывает рот, чтобы что-то пролепетать, прерываю кратким "заткнись и терпи".       Хватаю за волосы и смотрю, как сворачиваются чужие которткие волоски от огня. Ему жечь плечи не будет. Я сделаю так, что у него сгорит бошка. Желательно с мозгом, чтобы больше такого не было. Чувствую моральное удовлетворение, которое перерастает в физическое, стоит ему только начать цепляться за меня в немой просьбе перестать. А я не перестану. Око за око. В двойном объёме. Он тронул то, что принадлежит мне. "Так это все из-за мальчишки?" Черт.       Вот это сейчас было неожиданно. От непрошенной в голове мысли провожу слишком близко к чужой коже и, наверное, обжигаю. — Чтобы вы хоть ещё раз его тронули... — хватаю за горло и сжимаю. Неправильно для того, чтобы задушить, но все равно не слишком приятно. — Не... Тро... — пытается ответить мне.       Жалкий шакал, который полез на щенка вождя. Так не делается, дорогой мой. И за свой проступок ты ответишь. Тебя так же загрызут. — Он принадлежит мне. Только мне. Моё. Моя игрушка. Мой солдатик. Трогать запрещаю, а за его волосы задушу лично. Усёк?       Повторять дважды не надо: гвардейцы — очень сообразительные ребята. Он, как и ожидалось, яростно, насколько позволяет тяжёлая рука на шее, кивает.       Отпускаю и ставлю свечу на стол с грохотом. Вроде отлегло теперь. И то, кажется, только потому, что чужие коротко стриженные волосы теперь отсутствуют в нескольких местах. Прекрасные проплешины, между прочим. И как хорошо видно на такой голове. — Свободен.       Уходит, едва ли не спотыкаясь о собственные ноги. Верю, что страшно. Только страшнее будет, когда я натравлю на него остальных шакалов, потому что теперь запретил трогать щенка. А в этой стае все равно, кого жрать живьём.       Спустя с десяток минут слышу мертвенно-тихое: — Господин?..       Поворачиваюсь к нему. — О. Полегчало, Николас?       Издеваюсь, но при этом чувствую, как все обрывается внутри от его тоскливой неторопливости и прижатой к голове руки. Эти гребанные органы уже достали сжиматься и падать вниз при появлении мальчишки на горизонте. Начинает раздражать, если честно.       Молчит. "Да какого черта он молчит, когда я с ним говорю?" Будто бы в ответ кивает. И не смотрит на меня, предпочитая разглядывать холодный пол. — Можно мне одеться?       Вздергиваю вверх брови и понимаю, что он все ещё без рубахи и мундира. Кожа на груди совершенно бледная, почти болезненного цвета. — Да.       Смотрю, как он отнимает руку от головы, и вижу небольшой участок без волос. — Несильно видно, — он крупно вздрагивает и оборачивается ко мне. Тут же пытаюсь исправиться, но лишь укрепляю его непонимание. — Там немного только...       Шокированно пялится. Только открывает рот, чтобы спросить, как перебиваю заранее: — Молчи лучше, — тут же закрывает рот.       " Ого, какие мы послушные, оказывается".       Одевается. Я за это время не знаю, куда себя деть. Постепенно приходит осознание содеянного. Может, пришёл бы стыд, но как правильно говорили генералы отцу — сын у него бесстыжий. Череду мыслей прерывает Ник, молчания которого надолго не хватает — секунд тридцать, не больше. — Спасибо.       Теперь вздрагиваю я. "И что мне с этой благодарностью делать?" — Расчешешься, и видно даже будет.       "Блез. Что с головой? Что ты творишь?" — Да...       "Вот и поговорили", — усмехаюсь. А после застываю с мыслью, что — "Это с каких пор тебе диалоги с такими нужны?! " — Больше не повторится. — Вы о помощи?       Почти смеюсь. Но если бы смеялся, это было бы скорее обречённо и нервно. На самом деле не знаю, о чем я. Не хочу даже думать, что за ерунду несу или что имею в виду. — Тебя больше не тронут, — начинаю и параллельно готовлюсь к вопросам. — Ясно.       "Ты откуда такой бесстрашный вообще?" — Не веришь? — Почему же? Верю, — говорит спокойно и размеренно, а у меня все бунтует заранее. — Только вот было бы лучше, если бы они добили меня уже, — похоже, мои внутренние бунты — всего лишь предчувствие на фокусы Николаса. Кривлю губы. — Да пошёл ты с такой благодарностью, — тут же хочу поправиться, потому что понимаю, насколько это обиженно прозвучало. — Это во-первых. А во-вторых, в другой раз и сам добавлю. Считай, подарок, — храбрюсь, понимая, что вру. И от этого все только хуже. Твою ж мать... Это уже звучит как начало конца. Меня пугает. — Нет, я... — мнется с ноги на ногу и вздыхает. — Спасибо, конечно. Просто Вы... Мягко говоря, неожиданно. Знаю. Мне тоже эти неожиданности не нравятся. — Я могу идти?       Отчего-то на душе становится еще тоскливее, и я начинаю истерить и говорить совершенно не то, что хочется: — Конечно-конечно. Проваливай отсюда. Надеюсь, в следующую встречу я задавлю тебя самолично. Голыми руками задушу.       Он равнодушно пожимает плечами и уходит. Бешусь: "Это вообще нормально?". — До встречи, господин, — захопывает дверь. — Пошёл к черту!       Плюхаюсь на какой-то гостевой диван, устало закрывая глаза. Погружаюсь в мысли и тут же злюсь, потому что они все о Нике. О каком-то нищем мальчишке. Дерзком и непонятном. Который не боится, когда ты издеваешься над ним, поднимать глаза и прожигать насквозь, словно перебирая все твои грехи. "Щенок. Жалкий светловолосый щенок". Как же раздражает...       Путаюсь в размышлениях и не могу ничего понять. Психую. Внутренне обижаюсь на то, что он так скупо отреагировал на спасение и отомщение обидчику. Неблагодарный какой-то. "С каких. Пор. Тебе. Нужна. Его. Благодарность? А, Блез? Умом тронулся?"       Прикусываю губу и отвечаю самому себе вслух: — И не только.