Roads that don't end

Пойти в бар с Ниной Зеник? Самая худшая идея десятилетия. Алина чувствует себя неуютно в черном платье, пусть оно и закрытое; и хочется влезть обратно в свои худи и джинсы, в которых она ходит в свободное время. Туфли жмут привыкшие к спортивным кедам ноги. Зеник фыркает:  — Хочешь потрахаться — хоти и красивое шмотье носить, — и заказывает у Алексея, бармена, шот «Равкианский поджигатель» для себя и бокал вина для Алины. — Пиво ты сегодня не будешь, — заявляет безапелляционно, решение обжалованию не подлежит. — Потрясающие женщины пиво не пьют.  — Потрясающие женщины пьют что угодно, — замечает Алексей. Алина давно знает, что нравится ему, и ей немного стыдно, что она не может ответить взаимностью. По правде, она не уверена, что вообще кому-то может ответить взаимностью. В её воспоминаниях — лицо мужчины, которого она встретила в её четырнадцать. Бежала в школу, зная, что её приемная мать, Ана Куя, прикончит её, если получит еще хоть одну жалобу на опоздание воспитанницы. Ветер бил ей в лицо, а потом сорвал с шеи шарф. Алина взвизгнула — Святые, если она потеряет свой единственный шарф, второго ей не видать! — и, обернувшись, увидела, что кусок синей ткани прилетел едва ли не в лицо высокому мужчине, как раз выбиравшемуся из своей машины.  — Извините! — закричала тогда Алина. — Это моё, моё! Мужчина был высоким. Очень. Особенно рядом с ней, тощей низкорослой девчонкой в старом шмотье. Наполовину шу-ханкой, за что в школе её дразнили «узкоглазой». Наверное, сейчас, встреть его Алина где-нибудь на улице, он не показался бы ей таким высоким. У него были черные, словно беззвездное небо, глаза. Если порыться в ящиках её стола, там до сих пор лежат его портреты, нарисованные ей на скучных уроках. И ни один её мужчина не был похож на него. Бокал вина появляется перед её носом, отвлекая от воспоминаний. Зеник подталкивает напиток к ней.  — Давай, для храбрости. И элегантности. Не вздумай пить его, как пиво.  — Ты ужасна, Зеник, — вздыхает Алина. — Как Матиас тебя терпит?  — С трудом! — хохочет Нина. В это Старкова готова поверить. Она обводит взглядом бар, спотыкаясь о фигуру, сидящую за одним из столиков в глубине, и ей кажется, что сердце ухает куда-то в пятки. Это лицо она уже почти шесть лет не позволяет себе забыть. Его видит во снах, просыпаясь на смятых простынях и сжимая между ног подушку, чтобы хоть как-то избавиться от ноющего болезненно-сладостного чувства внутри. Он мог обзавестись щетиной, но Алина узнала его взгляд. Это он. О, Святые. Она сглатывает, чувствуя, как шелковые трусики становятся влажными. Алине больше не четырнадцать; она не девственница и может представить, что мог бы сделать с ней этот мужчина. Если бы она, конечно, отыскала под большим камнем свою смелость и подошла к нему. Если бы попыталась выразить свою… заинтересованность? Это не то слово. Она не заинтересована, о, нет. Она мечтала о нем, понимая, что вряд ли встретит снова, и сейчас… Сейчас у Алины дрожат и подгибаются коленки от мысли, что нити их судеб запутались настолько, что привели их в один бар. Алина залпом допивает вино, морщась от кислинки на языке, и просит ещё. Алексей закатывает глаза.  — Ты же помнишь, что происходит с тобой, когда ты напиваешься? Она помнит. Почему-то возвращаются детские сны, в которых она может сиять, как солнечный свет. Ей часто снилось, будто на её ладонях танцуют огоньки; будто она может разгонять тьму одним движением рук. Иногда ей снился мужчина, вокруг которого вились тени, льнули к его плечам, но она никогда не видела его лица — лишь спину и широкие, обтянутые черным кафтаном плечи. И Алине всегда хотелось, чтобы он однажды повернулся… и оказался тем, кто однажды поймал её старый шарф.  — Ну, не с двух бокалов, — она вздыхает.  — Да, с трех, — фыркает Алексей, но вина ей всё-таки наливает.  — Старкова, не вздумай нажраться, — морщится Нина, — нельзя на мужика дышать перегаром.  — Что ж от тебя Хельвар-то еще не сбежал? — Алексей вздергивает брови.  — А я и не была в хлам, когда его соблазняла! Алина краем уха слышит их перепалку, но смотрит только на мужчину за столиком, и в горле у неё пересыхает, она нервно облизывает губы. Нина шипит, толкает её в бок: помада, конечно. Химический вкус остается на языке. Она понятия не имеет, как подойти к нему, что сказать — когда раздавали умение флиртовать и соблазнять, Старкова стояла в другой очереди. За неуклюжестью, вероятно. Что, если он ждет здесь женщину? Какую-нибудь… красивую, элегантную, старше Алины. Которая на каблуках себя несёт, как богиню. Которая умеет изящно отпивать из бокала и не вопит пьяная при каждом удобном случае, что она может вызвать солнце. Которая родилась в любящей и полной семье. Нет, Алина благодарна судьбе за то, что она смогла выучиться, поступить в колледж, нашла в двадцать лет неплохую работу помощником дизайнера… но она знает, кто она такая, знает себя. И знает, что она этому мужчине не пара. Только вот он отпивает виски из своего бокала — наверное, виски, а, может, коньяк, — и у неё замирает сердце от его красоты, но не смазливой, а сильной, истинно мужской. Между ног тянет от желания. Алина не знает, что делать. Она крепче сжимает в руках бокал и делает шаг к его столику. А потом ещё один. И ещё. Святые, какую же глупость она творит, что она вообще ему скажет? «Здравствуйте, шесть лет назад мне было четырнадцать, и вы поймали мой улетевший шарф?» Нога в неудобной туфле подворачивается очень некстати. Алина издает совершенно несексуальный писк и летит носом вперед, в чьи-то объятия, с головой окунаясь в аромат дорогого одеколона. Сильные руки подхватывают её, не давая рухнуть на облитый пивом пол, а содержимое бокала оказывается на чужой черной рубашке.  — Святые! — Алина дергается, прижимает руку ко рту. — Простите! Даже в неверном барном свете видно, как вино впитывается в черную ткань, оставляя влажное пятно, пахнущее алкоголем. Алине хочется немедленно провалиться сквозь землю, прямо в тоннели метро Ос Альты, а то и глубже. Щеки затапливает жаром стыда.  — Вы прощения просите у святых или у меня, мисс?.. Голос у него такой, как она и представляла: низковатый, тягучий и чуть хриплый. Несмотря на стыд и весь ужас её положения, Алина чувствует, как в низу живота стягивает возбуждением и страхом, и лишь святым известно, чем больше.  — Алина Старкова, — она слишком поздно осознает, что никто не спрашивал её имя, но слово — не воробей, не плюй в колодец, вылетит — не поймаешь. Он смотрит. Нечитаемо, непонятно.  — Это была довольно дорогая рубашка… Алина Старкова, — произносит он, наконец. Ну разумеется. Святые, святые, разверзните землю под её ногами, позвольте ей туда с благодарностью и молитвами на пересохших губах провалиться.  — Я могу всё исправить, — ляпает Алина прежде, чем осознает, что именно предлагает. Он склоняет голову набок. Что и как она исправит? Рубашку возьмет постирать? Она вдруг представляет, как он снимает рубашку, и в горле становится ещё суше. Так, что даже воздух при дыхании обжигает и царапает нёбо. В бокале осталось ещё немного вина. Совсем чуть-чуть.  — И что же вы исправите? — он вполне может предъявить ей счет, а потом Алина будет расплачиваться за свою неуклюжесть с каждой своей и без того небольшой зарплаты.  — Я… — она снова облизывает губы. — Я могу вылить остаток вина вам на джинсы, чтобы рубашке не было так обидно. Да где же землетрясение, когда оно так нужно?! Любая катастрофа, что угодно, лишь бы не чувствовать себя такой идиоткой! Он смотрит всё так же внимательно, а потом его губы дрожат, и, святые, он улыбается, широко и белозубо, и Алина едва не роняет бокал из ослабевших пальцев. Святые, как же восхитительно — потрясающе, охренеть как, — он улыбается!  — Вы забавная, — отсмеявшись, он садится обратно за свой столик, но ей присоединиться не предлагает, и сердце Алины снова летит куда-то в тартарары. — Пожалуй, я прощу вам испорченную рубашку. И на этом их разговор, наверное, надо считать оконченным. Алине стоит вернуться к Нине, признать свою полную женскую несостоятельность и напиться, и хрен с ним, если кто-то будет смеяться над её пьяной привычкой изображать из себя Заклинательницу Солнца, о которой только в сказках рассказывают. В грустных детских сказках и старых легендах. Алине стоит понять: замахиваться на мужчин не своей лиги — дело гиблое. Перечеркнуть мечту, ведь она всегда понимала: одно дело влюбиться в недосягаемого человека и лелеять его образ, зная, что никогда больше не увидишь его в реальности, а другое — облажаться в попытках с ним познакомиться. Она уже достаточно опозорилась, чтобы… Чтобы что? Алина не пьяна. По крайней мере, не алкоголем. Её пьянит его запахом, голосом, его присутствием, и, пусть она разрушила все свои возможности на знакомство с ним, она думает, что, раз уж она и так опозорила себя, то может утопить себя и дальше. Алина целует его. Целоваться, чуть склонившись над сидящим мужчиной, крайне неудобно, и совсем не как в кино. Его щетина царапает ей щеки, губы печет. Алина отстраняется, слыша, как бешено колотится её сердце в груди. Он поднимается на ноги вновь. Выпрямляется, глядя на неё сверху вниз, и эту разницу в росте даже каблуки не скрашивают. Святые… Алина задыхается. Ей кажется, что вокруг никого больше в баре не остается, хотя они, наверное, представляют собой очень занятную картину. Ей кажется, будто мир схлопывается до неё и её незнакомца. — Мало кто удивлял меня, — он смотрит внимательно, и, кажется, прячет улыбку. Не может быть, чтобы он улыбался. Возможно, Алине кажется. — Это хорошо или плохо? — выдыхает она.  — Сколько… — он делает краткую паузу, будто пытается сформулировать, и так и не отвечает на её вопрос, а задает свой. — Сколько тебе лет? Она моргает. Вопрос застает её врасплох.  — Двадцать… — Алина понимает, что клатч с её правами, которыми она никогда не пользовалась по назначению, остался у Нины. Остается надеяться, что он поверит. — Да, я знаю, мне ещё нельзя пить в барах, но, строго говоря, не я покупала это вино, и… святые, что я несу, — ей хочется провалиться сквозь землю снова. Она тараторит и наверняка выглядит, как дура, а ей всего лишь хотелось, чтобы он остался, задержался ещё ненадолго, и… Она дура. Святые, просто идиотка.  — Двадцать, значит, — он смотрит на неё, и, кажется, в его взгляде что-то теплеет, а, может, Алине просто кажется. — Присядешь? — он отодвигает соседний стул, и Алина совершенно неграциозно плюхается на него. Уже наплевать, это вряд ли испортит ситуацию больше. Попытки быть изящной ланью провалились, как и всегда. — Заказал бы тебе выпить, но, думаю, не стоит. Вдруг узнают, что тебе нет двадцати одного?  — О, — многоумно выдает Алина. Беседа идет как-то странно, и она понятия не имеет, куда может вывернуть разговор, но что-то внутри подсказывает ей, что сбегать нельзя. И ей постоянно приходится повышать голос, чтобы он её услышал, но это, кажется, меньшее из зол. — Я и сама думаю, что мне не стоит больше пить сегодня. Он вскидывает брови, позабавленный её фразой.  — Почему?  — Я начинаю творить глупости, и… — святые, отнимите её длинный язык, потому что она опять ляпает прежде, чем успевает прикусить его, — и могу изнасиловать вас в туалете, — фраза провисает в воздухе; Алина чувствует, как тяжелеет и нагревается воздух между ними, и, святые, можно ли отмотать момент на пару фраз назад? — То есть, я… Ох, — она прячет лицо в ладонях, понимая, что фарш невозможно провернуть назад. — Я имела в виду… — да к первородным чудовищам всё! — Я именно это в виду и имела. Алина будто ныряет с обрыва в холодную воду своим признанием. В баре достаточно шумно, однако вряд ли кто-то реально слышит их разговор. И этот шум вдруг становится таким далеким, потому что её сердце заполошно бьется, а кровь шумит в ушах. Ничего удивительного не будет, если он сейчас встанет и уйдет. И ничего удивительного в её фразе нет, зачем ещё люди знакомятся в барах? Он улыбается, глядя на неё. Улыбается так, что у неё внутри всё стягивает от желания, и она скрещивает ноги, ощущая, что трусики промокли ещё сильнее. Хотя куда уж…  — Не стоит стыдиться своих желаний, — он делает глоток своего виски, и его глаза кажутся совсем тёмными, как беззвездное небо, если бы Алина была увереннее в себе, она бы решила, что из-за неё, но этого ведь не может быть, да? Или может? — Но общественные туалеты — не лучшее место для фантазий. Алина краснеет до ушей.  — Я ляпнула первое, что пришло в голову. Теперь он уйдет. Теперь точно уйдет. Он ставит стакан на столик.  — Ты всегда так делаешь? Она мотает головой. Если уж закапывать себя, так закапывать полностью, с головой. Чтобы потом ночами вспоминать свой позор.  — Нет, я просто боялась, что вы… ты… что вы уйдете, вот я и несу всякую ерунду, чтобы вас задержать, потому что…  — Я и правда хочу уйти, — прерывает он. У Алины опять сердце в самые пятки летит, а от стыда горят даже уши. Конечно, он хочет уйти, а на что ты надеялась, дурочка? В животе леденеет.  — О… конечно. Вы наверняка устали слушать мои глупости. Её ладонь тонет в его руке, когда он касается её пальцев. Её аж насквозь прошивает электричеством, а щеки, шею и грудь заливает краска.  — Думаю, мы можем уйти вместе, Алина Старкова. Я бы послушал твои глупости ещё немного. Может быть, он сам не знает, что делает. Может быть, Алина вытянула счастливый билет и теперь обналичивает его. Взгляд Нины прожигает ей спину, когда незнакомец — Александр, он сказал, его зовут Александр, — ведёт её к выходу, сжимая её ладонь в своей руке. Алина идет за ним, будто во сне, и разум её отказывается воспринимать происходящее, а сердце счастливо колотится в груди. Даже если это будет секс на одну ночь, Алина почему-то уверена, что никогда эту ночь не забудет. * * * Сердце Алины заполошно бьется, когда она садится в такси. Все тело приятно ноет после ночи, проведенной в объятиях Александра, — боги, он делал с ней всё, абсолютно всё, что хотел, и она не была против! — а в голове у неё гулко и пусто. Уезжать от него — больно, Алина прижимает ладонь к груди, закусывает губы. Она бы с радостью осталась, зарылась в одеяло, спряталась в его руках, но, как бы её ни раздирали чувства, спрятанные и лелеемые в душе еще с отрочества, Алина понимает: секс на одну ночь всегда остается сексом на одну ночь. Ему тридцать три. Она успела спросить об этом в такси, пока они добирались до его дома. У него есть свой водитель, да, но вчера у водителя был выходной. Ему тридцать три, а ей двадцать, и Алина ненавидит некстати прорезавшийся реализм, твердящий ей: между вами нет ничего общего. Ни-че-го. Ты для него — просто хорошенькая девушка, глупенькая, милая, с которой он провел ночь. Сколько таких было? Алине хочется возразить самой себе. Она влюблена в Александра много лет, но её чувства были чувствами к образу, который она себе в голове придумала, и, кажется, сейчас, за эти несколько часов, она влюбилась в него заново. Как бы сейчас над ней хохотала Зеник! Влюбиться в того, о ком всё ещё так мало знаешь! Однако Алина думает, что не так уж это и сложно — опять втрескаться в Александра. Он целовал её так, что у неё слабели и подгибались коленки. Кажется, целовать он её начал ещё в лифте — их несло непозволительно высоко, куда-то под самую крышу дома, где у Александра были апартаменты, — и у Алины голова кружилась от желания, захлестывавшего с головой. С ним вообще всё было не так, как с теми немногими мальчишками, с которыми она встречалась и спала в школе и в колледже… иначе. Слишком жарко, безумно, страстно. Нервно, напряженно, волнующе. По-другому. Александр никуда не торопился; Алина дрожала от каждого прикосновения и поцелуя, цеплялась пальцами за его плечи, волосы, шею, спину. Она воображала много раз, как занимается любовью с мужчиной, покорившем её сердце когда-то, но никакие мечты не могли сравниться с этой реальностью, в которой он удерживал её запястья, распиная её на постели, вжимался губами в её шею, щекоча и покалывая бородой кожу. И ни один её парень не трахал её так, что она вскрикивала от каждого толчка, царапала его плечи короткими ногтями и шептала: ещё, ещё, ещё. Она испугалась уже утром. Алина сама не понимает, почему так перетрусила, проснувшись и увидев Александра, спящего рядом с ней: волосы растрепаны, на плечах алеют царапины от её ногтей. Они заснули только под утро, кажется, в объятиях друг друга, и Алине никогда в жизни ещё не спалось так комфортно в одной постели с мужчиной. Только вот её разум, так удачно отключившийся вечером, пришел в себя достаточно, чтобы начать её терроризировать. Это был секс на одну ночь, снова напоминает она себе. Зачем ещё снимают девиц в баре? Алина никогда и ничего не будет для Александра значить — и горький смысл этих мыслей задевает её сильнее, чем осознание, что она сама отдалась ему, раздвинула перед ним ноги слишком быстро… а что ещё она могла сделать, если хотела его так сильно, а шансов на что-то большее у неё кот наплакал? Это был секс на одну ночь, и он больше не повторится. Алина сбегает, повинуясь собственному разуму, ведомая болезненной мыслью, что Александр всё равно выгонит её из своего шикарного пентхауса с видом на Ос-Альту, когда проснется, а, значит, не стоит доводить до позора. Она позволяет себе только одну слабость: оставляет свой номер мобильного на салфетке, придавливает чем-то вроде пресс-папье или просто статуэткой, чтобы не затерялось. Вряд ли Александр ей вообще перезвонит. В сердце у Алины ядовитой змеей сворачивается тоска, отравляя воспоминания. Она прислоняется лбом к стеклу и смотрит на улицы Ос-Альты, мелькающие перед глазами. Начинается дождь, и струи воды ползут по стеклу. Он не звонит. Ни вечером, ни на следующий день. Разумеется, не звонит. У неё в груди разрастается пустота, вязкая, тяжелая, и детские комплексы улыбаются Алине оттуда всей кавалькадой монстров, всеми сонмами демонов, затаившихся в её памяти. Ана Куя говорила ей, что такую, как Алина — тощенькую, некрасивую, с раскосыми шу-ханскими глазами — никто не полюбит. Никогда. Никто. Ана Куя, возможно, была права. Александр, конечно, забыл о ней. Алина не может вытравить из воспоминаний его лицо — то, как чуть вздернулась его верхняя губа, когда она толкнула его на постель и обхватила коленями бедра, склоняясь к его лицу; и темные, как беззвездное небо, глаза; и как на его лоб упала прядь черных волос. Алина обнимает себя руками и думает: лучше бы она никогда его не встречала. Лучше бы в тот вечер они с Зеник выбрали другой бар, нашли другого мужчину. Может быть, он был бы другим… не был Александром, но Алина бы так не мучилась. Кофе горчит на языке. Алина утыкается носом в рабочий компьютер, лишь бы избежать взгляда Жени Сафиной, которой Нина уже наверняка всё рассказала. Она делает вид, что страшно занята работой, когда её телефон начинает звонить. Старая рок-баллада разносится по всему офису; Алина забыла поставить мобильный на беззвучный режим. Номер ей незнаком. У Алины снова начинает биться, как у перепуганного зайца, сердце, и она облизывает враз пересохшие губы. Это наверняка банк. Или спам. Или реклама какой-нибудь зубной клиники. Наверняка. Александр не будет ей перезванивать. Она смахивает звонок вправо. Спамеров всегда можно послать.  — Да?  — Не так много людей способны удивить меня, Алина Старкова, — голос Александра глубокий, низкий и мягкий, и, святые, она чувствует, как у неё реально отваливается челюсть. Не может быть. Не может быть, не может быть, не может… — Тебе это удалось дважды.  — Александр… — выдыхает Алина. Ничего умнее она придумать не смогла. Он смеется в трубку.  — Мне кажется, я не так далеко от твоей работы, — произносит Александр. Откуда он знает, где она работает? Да и какая разница? Алина просто ждет, прижав ладонь к горлу, и ждет, и ждет, что он скажет дальше. И боится надеяться, но всё равно надеется. — Может быть, ты захочешь выпить со мной кофе? Возможно, пойти в бар с Ниной Зеник было лучшей идеей десятилетия.