Roads that don't end

Was this mess all your creation? Or did I just embrace temptation? Some things just cannot be undone…  Tell me now are you happy with what you've become?  — Спой ей прямо в лицо. Лили на мгновение зажмуривает глаза. Свигалю говорить легко. Не он сейчас будет заново переживать всё, через что они, Лили Мэйфлауэр и Джонни Фауст, прошли, проползли, кое-как пробрались. Наладили свою жизнь только для того, чтобы… что? Столкнуться в лобовую в студии в Новом Орлеане? После того, как The Relentless выперли её в шею? Смотреть Джонни в глаза и видеть там такую боль, что самой впору на стенку полезть? Или Свигалю шею свернуть. Её поступок, о котором Свигаль объявил во всеуслышание, — Лили так ревновала и так хотела показать Гретхен, что Джонни не только ей принадлежит, что включила видео по Facetime, пока они трахались, и Гретхен всё это видела, — и без того отравлял её сердце, а теперь он отравляет ещё и Фауста, отражается в его глазах. В гримасе боли и отвращения, неверия и муки. Будто ему кинжал между лопаток вонзили и провернули пару раз.   — Лили, сейчас не время стесняться. Свигалю это всё доставляет удовольствие. Да пошел он.  Лили стягивает кожаную жилетку, устраивается на стуле, облизывает губы. Смотрит на Джонни, ощущает, как между ними тянется, дрожа, та связь, о которой Лили пыталась забыть, о которой пытался забыть он сам. Это не просто эмоции, это разъедающая душу отрава, это ненависть и притяжение, и сейчас, наверное, самое время разорвать эту связь, уничтожить её навсегда. Сжечь мосты, как Свигаль и предлагает.  You can crucify me with blame, but only if you share in the pain… Admit it was all a cruel game, leave my heart on the open flame!  У Лили в груди спирает, мешает дышать. Джонни будто крюк между её ребер всаживает, тянет к себе, и это больно, больно, больно. Ему — тоже. Глаза у него блестят; слова Свигаля что-то в нём перевернули и уничтожили, стеклом его сердце порезали на окровавленные клочья. Это месиво и у Лили за ребрами, привкус крови на языке чувствуется слишком ярко. Если бы ханахаки, дурацкая болезнь из подростковых фантазий, существовала в реальном мире, она бы ощущалась, наверное, именно так.  Кровью на губах и цветами, распускающимися в легких. Шипами, разрывающими внутренние органы — остается только умереть от повреждений. Пламенем, в котором сгорало бы её сердце. Если это была жестокая игра, почему Лили так больно?  Она всю жизнь жила, зубами выгрызая всё, что ей хотелось получить — работу, место в группе, славу… Джонни. Она захотела Фауста с первой встречи, с первого взгляда в его глаза, невозможно-голубые, с темно-синим ободком вкруг радужки, с острыми скулами — тронь и порежешь пальцы. Ей хотелось его татуировки пальцами и губами обводить, касаться порисованных ключиц и плеч, но в его сердце всегда была Гретхен. Слишком хорошая для этого мира, слишком добрая, аж до тошноты, хоть два пальца в рот сунуть и проблеваться. Чертова Гретхен Мэри Рут.  Если это была жестокая игра, почему Лили страдает так, что хочется выть?  Почему Джонни сейчас смотрит так, будто не знает, оттолкнуть её или поцеловать, обнять или убить? Может, всё вместе? Лили бы от его рук умерла, но не гарантирует, что не попыталась бы перед смертью зубами вырвать ему кадык.  Лео смотрит на них так, словно жалеет, что бронежилет на запись не надел. Не волнуйся, Донован, если сейчас рванет, осколки тебе лицо исполосуют, бронежилет не поможет. Вик отводит взгляд. Он-то всегда всё понимал, и в этом, наверное, его проклятье.  Счастлив ли ты, Джонни, что заставляешь её плакать? Слёзы текут по её лицу, губы спекает от соли, от желания то ли в горло Фаусту вцепиться, то ли расцеловать его, пока свою Гретхен не забудет навсегда или хотя бы на этот вечер. Свигаль наблюдает за ними из тени — словно личный Мефистофель; словно хирург, вскрывающий старые раны, в которых даже под шрамами идет нагноение.   Когда Лили подходит к микрофону, Джонни не отступает — он просто смотрит, их взгляды сцепляются. Oh, get the hell outta my house! Won't you please just look at me? Oh, why'd you let me under your blouse If misery loves company? Лили слишком глубоко впустила Джонни, гораздо глубже, чем просто между коленок — он вполз в её сердце, в душу забрался и расставил там мебель. И она знает, шестым своим чувством знает, что он тоже её в душу впустил, а теперь выгнать не может. Всё это — в его глазах, во взгляде, больном, ищущем, полным муки и ненависти, которая так близка к любви, что, по сути, она и есть. Та любовь, что оставляет кровоточащие раны. Та любовь, которую принято звать извращением.  Та, что оскорбляет само это слово.  Джонни мог бы придушить её сейчас, лично.  Джонни отшатывается, наконец, от микрофона, и смотрит, смотрит, смотрит. Как побитый щенок, как узнавший страшную правду влюбленный, как тот, кого от убийства останавливает лишь страх перед стенами тюремной камеры, в которой он уже однажды побывал. Какая ирония — именно за убийство… Лили до сих пор не знает, ввязался ли он тогда в культ или Дьявол был порождением его собственного воображения, взъебанного наркотиками, алкоголем и чувством вины. Она хотела бы закричать во всю силу голоса. Но могла только петь. И глядеть в его расширенные зрачки.  Can you believe the outcome? Now I'm asking you God how come? Теперь им расхлебывать последствия. Лили отступает назад, вытирает ладонью щеки. Слёзы — это слабость, и сейчас она её показала. Перевернулась на спину, подставляя живот под удар.   — Отлично! — Свигаль ухмыляется, и в эту его ухмылку хочется плюнуть. — То, что нужно! А что ему было нужно? Их души, наизнанку вывернутые, насквозь изуродованные?  Лили разворачивается и уходит, подхватив жилетку, оставляя Джонни Фауста позади. Кто-то из ребят — Лео, наверное, — выдыхает, будто мимо них только что пронеслась взрывная волна, не задев. А Лили кажется, что взрыв всё же случился, разнес ей всю грудную клетку в клочья.  Джонни догоняет её в коридоре студии, за плечо к себе разворачивает.  — Так и уйдешь? — голос у него ломается. Самого Джонни не починишь, по частям обратно не соберешь, да Лили и плоха всегда была в человеческих конструкторах. Ей бы себя собрать, а то как стекло разбилась.   — А что? — Лили дергает плечом, чтобы освободиться из хватки. Кожу от его прикосновения жжёт.  Джонни молчит, лишь крепче сжимает её плечо.   — Ты ведь сжег все мосты, — слова разрезают воздух. — Что теперь, Фауст? Хватит мучить меня! В его взгляде мелькает ярость.   — Это ты меня мучаешь, — шипит он, и Лили вздрагивает. Джонни вполне может её сейчас придушить, так он зол. — Это ты играешь мной, как куклой, в глаза мне заглядываешь, говоришь, что все осознала, но продолжаешь эту свою игру! Что я тебе, мать твою, сделал?  — А я — тебе? — Лили кажется, будто она видит, как полыхают мосты за её спиной. — Я пыталась всё наладить, но когда ты слушал хоть кого-то, кроме себя? Когда заботился хоть о чьих-то чувствах, кроме своих и своей идеальной Гретхен? Когда ты видел, что люди вокруг тебя пытаются играть по твоим правилам и заботятся о тебе? Только о тебе, забывая о собственных желаниях! Почему ты топчешь других ради себя, Фауст?  Лицо у Джонни такое, будто Лили пощечину ему дала с размаху. Смотрит, смотрит, сжимая её плечо до синяков. Лили снова пытается вырваться. Джонни глаза хочется выцарапать. Джонни снова хочется поцеловать, до боли, до закусанных губ.  Он тянет её к себе первым. Злой, больной поцелуй обжигает губы.  Лили сдается.  Он может обвинять её, сколько захочет. Лишь бы эту вину с ней разделил сам.