Better Than You

«Посмертие» встретило разрывающим барабанные перепонки, хрипящим в надсадной ярости его же голосом – его песней. Встретило залитым светом танцполом, огнями в призывно мигающем баре, батареями алкоголя, тяжелыми клубами сигаретного дыма в воздухе, криками и руганью, полуголыми женскими телами, запахами пота, травки и секса – если бы его реальное посмертие было таким, а не разлинованными в тюремные решетки синими пикселями, он стал бы локальным царьком Микоши, возможно, примирившись в беспробудных излишествах с несовершенством мира – хотя кому он тут пиздит, верно, Ви? Он, разумеется, не смог пройти мимо бара, опрокинул в себя стопку текилы и на утверждение Клэр, что Бестия его в шею погонит, только хохотнул с привычной уверенностью: «Смотри и учись». Так охуительно быть живым. Цвета, звуки, запахи – все искрило, било по рецепторам, расцветало фейерверками эмоций – хотелось урвать больше от временного пребывания за рулем, когда можешь дышать полной грудью, видеть глазами, прикасаться руками – все эти простые блять милые мелочи. Очень хотелось сотворить ебанное чудо и остаться в дивном старом мире, выдрать себе второй шанс, но они находились не в сказке с хорошими концами, что бы там пацан ни думал. Про хороший конец Джонни любил говаривать, что хороший конец у него есть только один, которым он всех ебет. Он фыркнул – повеяло ностальгией от воспоминаний о старом добром самом себе. Приоритеты же Джонни на данный момент были просты и понятны, как один евродоллар. Миновав столь приятную сердцу территорию ночного клуба, где бухали, танцевали, клеили телок, заключали сделки тысячелетия и тут же, не сойдясь во мнениях, били друг другу морды, и бывали вышвырнуты охраной – он нырнул в кабинку Бестии. Та трындела по телефону с Вакако: важные, блять, дела королевы фиксеров, решаемые, не отрывая жопу от дивана. Ее теперешний статус не то чтобы раздражал… Просто Джонни знал другую Бестию. И намеревался откопать – пусть не пиздит, что прошло пятьдесят лет и все осталось в прошлом. Есть вещи – и долги – над которыми время не властно. О, ну и мину она скорчила, когда сообразила, кто перед ней. Оставляйте такой след в душе бывших, чтоб их бесоебило полвека спустя от одного вашего присутствия. – Что, не рада меня видеть? – он без приглашения опустился на диван. Все-таки Бестии охерительно шли эти морщинки, новый цвет волос в седину, импланты на скулах – в жизни бы он не подумал, что возраст так красит женщину. – Джонни, тебе что-то нужно. Запахло пиздецом, – Бестия оставалась поразительно точна в суждениях. И смотрела… как будто уже жалеет о том, что вообще решила с Сильверхендом заговорить. Да, милая, это будут не самые приятные в твоей жизни минуты. Но ему действительно кое-что нужно, поэтому у Бестии нет шансов. – Я тут пытался войти в курс дела и задумался… Как так получилось, что ты единственная из всех наших, – развалившись на диване, вальяжно пристроив щиколотку одной ноги на колено другой, он кивнул на желтый топ Бестии и такую иронично-уместную надпись на груди, – кто выжил? Направить разговор в нужное русло оказалось легко: просто овердохуя доебок и намеков в одну минуту, что Бестия слишком удачно, шикарно и жирно устроилась, и вот она уже психует, выгоняя посетителей из клуба. Джонни увязался следом и, проходя мимо, подмигнул Клэр, которая уверяла, что нихуя у него не выйдет. Не дожидаясь, пока охрана выдворит последних нажравшихся в говно, нестоящих и просто возмущенных, Бестия присела за опустевшую барную стойку, глядя на Джонни напряженно, готовая к бойне. Дохуя повзрослевшая заматеревшая Бестия: думает, что через столько лет, устроив свою жизнь, закопав совесть, найдя куда более выгодные приоритеты, чем мутить с безбашенным рокербоем, сможет просто послать этого рокербоя нахуй. – Джонни, скажи конкретно, что ты мне предъявляешь? – не стала ходить вокруг да около Бестия, как только за последним сотрудником закрылась дверь. Пока что ей удавался заебанный снисходительный тон умудренной королевы, игнорирующей нелепые претензии человека из прошлого, застрявшего в своем беспросветном романтизме. – Давай будем откровенны. Я знаю, ты продалась корпоратам, – Сильверхенд посчитал, что достаточно сыпал охуительно неизящными намеками. Она отшатнулась, по лицу прошла болезненная судорога, в глазах промелькнула боль – но нет, это не боль от несправедливых обвинений, кому ты пиздишь, дорогая. И да – ей должно быть больно – если Джонни хочет, чтоб у него выгорело. Ей должно быть больно, совестно, неуютно, и дохуя дискомфортно сидеть жопой на своем золотом троне, на котором трупы соратников должны были оставить по крайней мере глубокие неистребимые борозды. Не то чтобы он был безжалостен к Бестии – начать хотя бы с того, что он ее, если начистоту, давно простил. Просто жизнь Ви дороже душевных терзаний королевы, и она действительно сильная – переживет, не обломится. Джонни искренне, не заморачиваясь, полагал, что Бестия переживет – при смерти тут был только Ви. Он оскалился, смотрел на нее, наверное, чуть безумно, как нагрянувшее возмездие – однако в воздухе витало какое-то неуловимое чувство, что все у него будет на мази, его лебединая, блять, песня, последнее дело, – хотелось порешать уже это все, чтоб глубокая печаль на лице Бестии сменилась деятельным азартом, и они отправились на Арасаку – гребанный третий заход, и, как бы она тут ни вздыхала, ей это тоже было нужно, – или он не Джонни Сильверхенд, который как облупленную знает Бестию Амандиарес. И Бестия, как по нотам, подтвердила свое отношение: «Жалею ли я об этом – да, жалею». Он вцепился в… эмоцию, гложущее ее чувство, как охотничий пес в свежий след: «Ты же не настоящая Бестия. Настоящую ты похоронила, чтоб добраться до вершины» – забавно и охуительно, когда, желая манипулировать, говоришь то, что думаешь, да и то, что является, в сущности, чистой правдой. Она вскинулась на следующие слова, пожалуй, самые искренние, что он вообще мог из себя выдавить: «Это тело… Я в нем… Я не могу! Ви умирает – я пожираю его, как опухоль». Бестию проняло, но не тем и не туда. Она ведь знала зацикленного и зашоренного идеями Джонни, так и не смогла откопать в нем взаимности в свое, их время – полноценной, настоящей взаимности, равной по силе ее чувствам. – Не говори мне, что ты хочешь кому-то помочь, – посмеиваясь презрительно, неверяще, бросила Бестия. – Все дело только в тебе, ты никогда не думал о других. Тебе вдруг стало немного неуютно. Представляю: попасть в голову к этому, в сущности, славному парню. Тебя же никогда не ебало, кто они, люди, которые умирали, оказавшись в поле твоего притяжения, на твоем пути к цели. А мальчишку ты теперь знаешь. И что, Джонни, сюрприз, оказывается, это гложет: когда из-за тебя умрет живой человек, который чувствует, думает, любит жизнь, который – личность, а не абстрактная жертва твоих манифестов? Объяснять было слишком сложно, ненужно да и, собственно, бессмысленно. – Иди на хуй, милая, – ровно выдохнул Джонни, потому что ему было по большей части насрать, что думает о нем Бестия, как и вообще кто и что о нем думает. Пусть остается при своем мнении, у него от этого не начнется изжога. В ответ на прямую грубость женщина покачала головой с раздраженной снисходительностью. Океей, ладно, затем он огорошил ее Арасакой и Микоши, и снисходительность Бестии как волной смыло. – Джонни, серьезно? Опять на те же грабли? Как я вообще не догадалась? Все твои якобы высокие помыслы в итоге ведут к зацикленному «разъебать Арасаку» – ты прикрываешь свою одержимость красивыми словами? Тебе надо было спасти Альт, теперь тебе надо спасти Ви, но все всегда в итоге упирается в Арасаку? – Бестия мучительно склонилась над барной стойкой, и было непонятно: то ли ее сгибает в приступе бессильного смеха, то ли она хочет побиться об эту стойку головой. Он прекрасно осознавал свою главную на сегодняшний день одержимость, поэтому слова Бестии не могли его доебать. Впрочем, посверлив взглядом барную стойку, Бестия повернулась и, сдаваясь, спросила: – У тебя есть хоть какой-нибудь план? Старая добрая Бестия. *** И старая добрая Бестия нырнула под стойку, сняла со стеллажа среди желтых полицейских лент его счастливую бутылку текилы и вернулась, продолжая пиздеть на Джонни – ну, тут уж как водится: – Я знала, что однажды ты выберешься из своего ада, припрешься сюда и к хуям все разрушишь, – сетовала она, разливая алкоголь по граненым стаканам резкими движениями. Да-да, милая, но кому ты заливаешь: ты сама хотела бы стряхнуть пыль с «Цунами», очистить совесть – а совесть твою можно отмыть только кровью корпоратских ублюдков – и вот тогда, искупавшись в их крови – ты почувствуешь себя наконец по-настоящему свободной. Ну и меня – что бы ты ни говорила, как бы тебя ни выворачивало от противоречий – ты действительно хотела видеть меня. Бестия оказалась по другую сторону стойки, так близко – она вся была в цвет своего клуба. Голубой с серым, как прохладно-металлические поверхности интерьера, яркий желтый топ, как ленты, перечеркнувшие полки с алкоголем за спиной, как пронзительный свет неоновых ламп на потолке. Глаза у нее тоже были серо-голубые, глаза прежней Бестии, с новыми оттенками и полутонами – это и есть отпечатавшийся во взгляде жизненный опыт? Губы ее были губами прежней Бестии, не то чтобы он не помнил по поцелуям в кинотеатре, но теперь, именно в эту секунду, ее перестали терзать сомнения, призрак Сильверхенда не давил немым укором о судьбе, постигшей «Атлантиду», и Бестия поцеловала его тягуче, со вкусом и зарождающимся огнем – как давным-давно, юная бедовая Бестия – только, отстраняясь, она смотрела все же с горечью, а не с былым восторгом родственной души. Как же это на самом деле дико: то, что они все помнят – Бес, Кер. Он бы на их месте уже забыл: за пятьдесят с хером лет в жизни можно наворотить столько всего, что просто некогда будет страдать о посыпанном пеплом прошлом. И ведь у обоих жизнь сложилась не то чтобы скучно. И оба должны были по итогу своих достижений, вроде как… быть счастливы? Джонни фыркнул. Он бы точно никогда не стал лить слезы по себе. По такому, как он. – Заткнись уже, Джонни, – прервала Бестия поток его мятущихся мыслей с этим своим женским «да что ты вообще понимаешь?» во взгляде и наклонилась поцеловать снова, свободно и решительно, словно, поддаваясь движениям его губ, в его руках – вспоминала, каково же это – быть настоящей Бестией. *** Есть такие бывшие, с которыми, если они хотя бы мимолетно, не планируя задержаться, буквально забежав сказать «Привет», возвращаются в твою жизнь, пусть твоя жизнь уже давно упорядоченно идет по накатанной без их присутствия – с которыми, ты знаешь, обязательно Что-То Будет. Просто потому, что это очень важный человек. Просто потому, что было время, когда вы многое значили друг для друга. Просто – в память о прошлом. А потом вы снова разбежитесь, жить каждый свою жизнь, по своим важным делам, к другим – важным в настоящий момент – людям. Но этот вечер все равно случится. Как будто выпадаете из своего времени и возвращаетесь туда, в подернутые дымкой ностальгии времена, где были Вы. Он умудрился, как тупой еблан, порвать с Бестией, из естественной тяги к разрушению, из страха, что между ними сложилось что-то слишком долгое, почти постоянное, почти закабалившее его – и он дал Бестии десятки охуительных поводов в виде десятков выебанных фанаток, и счастливо съебал, чувствуя себя в итоге победителем – остался свободным, никаких соплей. Но им было хорошо вместе. Их отношения подпитывались беспрецедентным драйвом наемничьих набегов, ведь что, еб твою мать, вообще роднит больше, чем общая кровь на руках? Чем разъебанные сообща головы? Чем то, что вам приходилось прикрывать друг другу спины среди свистящего роя пуль? Ах, Бестия, лучше тебя не было бы на свете, если б на свете не было Ви. И фактор Ви вносил в их близость какой-то запредельный сюр, бывший чуточку слишком даже для обожавшего крайности Джонни. Дико странным казалось ласкать такую привычную, но позабытую, знакомую-незнакомую Бестию руками Ви, прижиматься к ней телом Ви, которое и сам знаешь до последнего изгиба, которое сам зацеловывал пылко и неистово – в пору не то перевозбудиться, не то рехнуться – пальцы Ви, столько раз побывавшие на твоем теле, в твоем рту, цеплявшиеся за твои плечи – сжимают соски Бестии, проникают между ее ног, чувствуя влагу ее возбуждения, позже она обхватывает коленями его крепкие бедра, выгибается под ним, стонет, трется щекой о предплечье, перечерченное полосами сложенных «клинков богомола»… Приходится то и дело напоминать себе: Бестия стонет, потому что он ее трахает, а не потому, что ее заводит обнаженный Ви – охуенный, блять, незабываемый опыт. Вот еще такой хуйни во время траха он в голове не держал. Под конец этого запредельно ненормального полового акта Джонни умудрился выбеситься. Обхохочешься: его приводило в ярость множество вещей, под наркотой или алкоголем всплески злости бывали ничем не мотивированны или не соразмерны проблеме, потом, протрезвев, он охуевал от собственных загонов – но никогда еще, блять, его не бесил секс. Однако, едва удавалось абстрагироваться от осознания тела Ви, это становилось в целом охуенно: раздеться, наконец, прикасаться, быть свободным в движениях и жестах, потеряться в извечных поступательных движениях, предаваясь им со всей страстью, видеть затуманенную радужку глаз Бестии с красными точками оптики, нависать над ней, чувствовать, как она сжимается в сладких конвульсиях, потому что ты берешь ее – трахаться самому, ярко и жадно – двигаться, жить, жить, жить, ощутить желанный экстаз от существования в физическом теле, все эти примитивные животные радости, осознавать охуенность бытия и понимать, что тебе оно не светит – потому что если хоть на секунду поддашься желанию жить, взять свое – потом сдохнешь, просто сдохнешь от невыносимой боли, которая будет гораздо хуже, чем полнота жизни, чем вся ее красота. Бестия глухо вскрикнула, выгибаясь, откинувшись затылком в подушку, сцепив ноги на его пояснице до боли, и он кончил – не оглушительный юношеский оргазм Ви, а его собственный – и это тоже было чем-то пиздец внезапным, никогда еще он не кончал под экзистенциальные мысли, залетевшие в его башку во время жаркого траха. *** – Тебе непривычно в этом теле? – проницательно заметила Бестия, лежа рядом, подперев голову ладонью и рассматривая сквозь полуопущенные веки оказавшегося в ее постели Ви. – А что, не понравилось? Новый хер не впечатлил? – огрызнулся Джонни, скорее потому что ебал он разговоры по душам, чем испытывая реальное раздражение. Бестия закатила глаза устало и мечтательно, поводила пальцами в своих взмокших растрепанных волосах, весело рассмеялась. – Ты по-прежнему невероятно хорош в постели, Джонни, просто… ты только что минут пять разглядывал собственную ладонь, держа ее на весу перед глазами – из этого заключу, что ты либо испытываешь некоторый диссонанс, либо успел где-то дунуть и бессмысленно зависаешь – но второе, вроде бы, исключено, – она мягко подтрунивала и выглядела разомлевшей, и Джонни расхотелось переругиваться после секса. – Дело в том, – коротко правдиво отрезал он, – что я не хочу, чтоб мне в этом теле становилось привычно. И не допущу этого. И сделаю, блять, что угодно, весь город положу на алтарь, чтоб в этом теле привычно было по-прежнему только Ви. *** Наверное, все правда летело в тартарары к неизбежному концу, раз после двадцатичасового сна его так и не попустило от псевдоэндотризина – тело слушалось, как свое, и никого постороннего – такого необходимого – в голове не ощущалось. Он же, блять, переживает. Парень, как ты там, ты в порядке? Только держись. Ему нужно дружески перетереть с Альт – и вот это посложнее, чем с Бестией. У Джонни выработалось хуеватое убеждение, что все его бабы готовы прощать ему очень и очень многое, бежать за его сияющей звездой босиком вдоль ночных дорог, и все такое прочее – убеждение мудацкое, но раз за разом подтверждавшееся ироничной сукой-жизнью. Проблема состояла в том, что Альт не была больше человеческой женщиной, и на нее наверняка не действовал теперь его природный магнетизм – сам Джонни не шибко задумывался, как это обозвать, но что-то же от него исходило, что у окружающих дамочек мозги вытекали… через, кхм… причинное место. Когда он, нырнув в киберпространство, перед этим не отказав себе в удовольствии попялить в зеркало на Ви в облегающем нетраннерском костюме – когда он оказался перед колоссом красных пикселей, являющимся его бывшей, то смог только выпалить раздраженное: «Почему же ты выглядишь, как Альт Каннингем?» – все здравые аргументы куда-то нахуй улетучились, как вообще разговаривать с блядским искином, читающим мысли? Очевидно, честно. – Альт, скажи, как конкретно ты планируешь разделить нас с Ви? То есть… что ты под этим подразумеваешь? – прямолинейно выдал Джонни самое важное, после того, как они утвердили план подрыва «Джуроджина» прежде, чем он успел даже сформулировать вопрос. Последовала долгая пауза. Он видел ее огромное пиксельное полупрозрачное тело, видел лицо, идеальные безразличные черты – рассмотреть выражение мешало то ли рябящее киберпространство, то ли выражения на лице никакого не было – холодная маска. – Полагаю, я смогу разделить ваши сознания, после чего извлечение чипа станет возможным без фатальных последствий для носителя – вы ведь этого хотели? – ответила наконец Альт. Она стелила гладко, но дырок в этом плане было больше, чем во всех кукольных домах Кабуки. – И что будет со мной? С чипом? Его же нельзя, блять, носить в кармане, без специального термоконтейнера? – не то чтобы это был первостепенно важный вопрос, главное – Ви сможет извлечь чип, не обнулившись – но он пообещал пацану вытащить их обоих, и что-то подсказывало Джонни, что, если они проебут чип с его конструктом, Ви, как бы, мягко говоря – расстроится. Невеселый смешок удалось обронить даже в киберпространстве, и душевная боль вполне себе ощущалась тоже. Это он так блядски иронизировал. На самом деле Джонни боялся – по-настоящему боялся, до скручивающего внутренности страха, который не удавалось задвинуть, переродив в благородную ярость – Джонни боялся, что если Ви его потеряет – это оставит неизбывную рану в душе парня. И не потому, что Сильверхенд был дохрена высокого о себе мнения – просто, побывав в голове Ви, он тихо прихуевал от силы пожирающих молодого наемника чувств. Он бы очень многое отдал, чтоб после извлечения чипа эти чувства покинули Ви – для безопасности самого Ви, чтоб тот спокойно пережил, если с Джонни вдруг что-то случится. – Чип можно будет оставить в запечатанном виде в разъеме носителя, при этом ваши сознания будут разделены – пока Ви не захочет распорядиться им по своему усмотрению, – ровно ответила Альт, и Джонни крайне бесил ее прохладный безэмоциональный голос, с которого он не мог даже интуитивно считывать попытки наеба. Ладно. Допустим. Звучало даже неплохо. Почти как реальный шанс в этом блядском городе сломанных судеб. Они с Бестией поимеют Арасаку в реальном мире, Альт поимеет Арасаку посредством Микоши анально виртуально, Ви будет жить – неплохой расклад, ради которого следовало поджечь небеса напалмом – а что будет с ним, тут Альт попала в яблочко: пусть Ви распорядится по своему усмотрению. Удивительно, но Джонни не испытывал на этот счет ни малейших сомнений, только глубокое умиротворяющее доверие. – Знаешь, Альт, – сказал он на волне ебучей распирающей искренности: – Я хочу попросить прощения. За то, что стало с тобой… Да и с нами обоими, – и, черт возьми, если она читает его мысли, то должна же знать, что он в кои-то веки нисколечко не пиздел. *** Бестия доебывалась до его костюма, стремный хер Уэйланд ржал, но атмосфера в целом была уже та, родная, желанная – азартный мандраж перед боем. Королева «Посмертия» сидела на барной стойке, небрежно придерживая в одной руке штурмовую винтовку, и выглядела о-ху-ительно, и он знал, что скоро они зажгут – так, чтоб корпорации разом передознулись на этой стихийной вечеринке. Да, и еще она могла по щелчку пальцев вытащить ебанный спутник из закромов. Восхитительная женщина. – Бе-е-естия, я тебя обожаю, – довольно протянул Джонни. Он вообще, в целом, был доволен. Вдыхал благословенный запах грядущего пиздеца. Перся похлеще, чем от прихода – они не просто вломятся в Арасаку: не ждали, твари?! Сюрприз! – Они упадут на Арасаку с неба, как карающее пламя, сорвав по пути их ебучий спутник с орбиты, подвинув саму Арасаку с пьедестала, – что, суки, решили оцифровать Джонни Сильверхенда? Что ж, пора напомнить, что от Джонни Сильверхенда не стоит никогда ждать ничего хорошего – о чем вы вообще думали, тупые дилетанты, мнящие себя королями мира? Джонни был уверен, что он-то разрулил все по максимуму: Панам славная крошка, огонь-девка, но если б Ви поперся штурмовать Арасаку в ее компании, они бы все там и полегли. Что есть у Альдекальдо – спизженный панцир и якобы семейная сплоченность? Что есть у Бестии: доступ к спутнику, бомбардировщик, нетраннеры, снаряга – и весь Найт-Сити будет под ними, стелиться под ноги послушным покорившимся зверем – чуйка его, как всегда, не подвела, и он разыграл лучшие карты. Старая школа – борзым пиздюкам вроде Ви и Панам стоит у них с Бестией поучиться. Бестия по телефону признавалась кому-то в любви, и он, конечно, не мог не доебаться – а почему бы нет? И потом еще пару минут прихуевал, переваривая, что у Бес есть сын. Да, фигня вопрос, логично, в общем-то: они-то жили эти пятьдесят лет, а не прозябали в застывших как патока ровных цифровых столбцах, потеряв ощущение времени и самого себя. Бестия попрощалась с «Посмертием», сжигая все мосты – и они поднялись на крышу. Вышли из лифта пафосно, обвешанные оружием, вышагивая в антигравах, отчего каждый шаг казался весомым, как в блядском слоумо, и как никогда были уместны любимые авиаторы на лице и Малориан Армс за поясом – когда идешь ебать Арасаку, трудно удержаться от понтов – так, для стиля, очень уж настроение накрыло… …нет, не хорошее… …веселое и злое. Сегодня была его и только его ночь. Бес не права – невозможно снова наступить на те же грабли, в этот раз все должно сложиться и получиться, и пока что словно само провидение на его стороне, все совпадения и все вторые шансы: удалось же свести воедино Альт, ресурсы Бестии, ее желание отомстить, его желание отомстить, даже, блять, отрицаемое и неочевидное желание отомстить искина, – и все это выливалось в возможность спасения для Ви, хоть они преследовали каждый свои цели, его девчонкам-то было по большей мере наплевать на громко заявившего о себе совсем недавно умелого наемника, а Джонни собирался убить всех зайцев одним выстрелом, и свежий ночной воздух, наполняющий легкие, был на вкус как обещание, что все выгорит, он задаст жару, устроит ебанное стихийное воспламенение корпоратских жоп. Когда Бестия влезла в бомбардировщик и протянула руку, а между крышей и салоном под ногами мелькнула пустота, чувство дежавю накрыло настолько конкретное, что он не стерпел, исполнил хуевый экспромт, взмахнул руками, пошатнулся – злая тупая шутка, но не мог он не подъебать: ты ведь не удержала меня тогда, Бес… – Не в этот раз, милый, – во взгляде женщины не мелькнуло сожаления, только хмурая уверенность, что теперь-то все будет по-другому, когда она твердым рывком втащила его в нутро ави. И бомбардировщик, заложив крутой вираж, взмыл над крышами Найт-Сити. В лицо из открытых створок ударил ветер – так непривычно, что ветер не вздыбил волосы, швыряя пряди в глаза – Джонни машинально провел рукой по короткому ежику на затылке, а потом перехватил поручень, опасно высовываясь из салона, рассматривая калейдоскоп огней под ногами. Хотелось смеяться, хохотать от того, что ветер гуляет в салоне ави, делая затхлый воздух города почти свежим, почти живым и кусачим, почти сбивающим с ног. – Господи, как красиво! – потеряв хваленое самообладание, завопила Бестия – и с ней сложно было не согласиться. Город сиял внизу: лентами автобанов, огнями мегабашен и реклам, громадами заводов, мощными прожекторами воздушного транспорта. Яркий фасад, гнездо корпораций, муравейник заблудших душ. Квадраты освещенных окон выстраивали идеальные клетки, потоки машин на широких многоуровневых трасах неслись по заданным траекториям, и над всем этим царили огромные неоновые полотна – покупай, потребляй, продавайся, стремись, чтоб и твое ебало стало торговой маркой, украсило небо над крышами громад зданий, вознесись на гребанный рекламный пьедестал. Выбери бабки, выбери успех, выбери лапу корпораций на горле – добро пожаловать в Найт-Сити, город бесконечных возможностей. И Бестия затирала о том же, перекрикивая шум ветра и рокот работающих двигателей: – Понимаешь, сегодня ты никто, а завтра весь город лежит у твоих ног. Весь, сука, город! Ему хотелось другого. Хотелось встряхнуть их всех и каждого так, чтоб пробрало, чтоб вывалились из своих коробок, этих разлинованных этажами домов – чтоб посыпались, с небес блять на землю, прозрели от удара, очнулись – от этого извечного: каждый сам за себя, и все они лишь мелкие шавки, не осмеливающиеся кусать руку, швырнувшую обглоданную кость. – Давай сыграем этому городу побудку! – прокричал он с зарождающимся, клокочущем в горле торжествующим смехом. – Не знаю, чего мы добьемся, но на уши всех поставим точно! Ближе к башням корпораций пылающие свечи высоток утопали в мареве тьмы – парки, промышленные зоны, пустые пространства, каналы – здесь царила ночь, и тем ярче вырисовывалась Арасака-тауэр с бьющими за фасадом вверх столбами света. Они с Бестией смеялись, глядя свысока, хохотали восторженно и пьяно, собирались разукрасить небо кляксами взрывов, затмив яркий искусственный свет башни. – Вы че там, пыхнули без меня? – среагировал на их буйное веселье Уэйланд из кабины пилота. Они расхохотались еще безудержнее, и Бестия крикнула в торжествующем предвкушении: – Всем смотреть на небо! Небеса полыхнули огнем. «Дзюроджин» взорвался стремительно и ярко, красным цветком пламени, разваливаясь на куски, оставляя за собой хвост кометы, праздничную иллюминацию, зарево на темном полотне ночи. Они с Бестией, захлебнувшись смехом, теперь молчали, глядя на полосы медленно остывающего метеоритного следа. От восторга спирало дыхание. Хотелось смотреть, уместить все в одну картину, отпечатать навеки в памяти: город у их ног, громада башни, пылающее по их прихоти небо. – Загадай желание! – крикнула Бестия, и никогда еще не случалось столь правильного момента, чтоб желать и знать, что желания исполнимы. Но, естественно, хуй кто даст созерцать с ленивым упоением эстета дело рук своих: бомбардировщик тряхнуло сразу после того, как Уэйланд вышел на финишную прямую. Приборы сошли с ума, завизжала аварийная тревога, датчики мигали красным. От прямого попадания их сбило с курса, вогнало в штопор. Джонни втиснулся в кресло, пытаясь сгруппироваться, Бестия полетела на пол, Уэйланд, сумасшедший черт, хохотал, пытаясь управлять агонирующим механизмом. Когда все, блять, шло по плану? – впрочем, эту мысль Джонни смаковал весело и легко. Салон заволокло дымом, густой завесой, сквозь которую эпилептически мигали красные огни аварийки, Сквама пытался вписаться в верхние этажи, и когда он, сукин сын, доволок их, пролетев в башню, и бомбардировщик загорелся: полыхнул щиток, пламя захватило пространство за креслами, им оставалось только, панически отстегнувшись, нырять в открытые створки – и он падал, снова падал, как когда-то, видя под ногами ебанную Арасака-тауэр, только теперь падение вызывало злой восторг, антигравы сулили стопроцентное выживание, и, рухнув в дремучие джунгли посреди мегабашни, чувствуя, как раскосые листья папоротников хлещут по лицу, он знал одно: в Арасаке горько пожалеют сегодня, что на них свалился Джонни Сильверхенд. *** Они выкашивали элитный спецназ службы безопасности быстро, тихо, прицельно, даже не сбиваясь с шага. Как два пальца, блять, об асфальт. Джонни споро проворачивал в ладони Малориан, меняя обойму, разнося головы, поджигая плоть разрывными пулями, тела врагов падали под ноги, продолжая тлеть на вылизанном гладком полу офисной части башни. Плечом к плечу с Бестией, прикрываемые Уэйландом, они являли собой убойную мобильную группу – никто, блять, не уйдет живым. Бестия била четко, перекатываясь за парапеты и диваны, напиханные по всему этажу в припадке обеспечения повышенного комфорта каким-то прополоскавшим мозги синтокосом дизайнером, Джонни легко простреливал Малорионом стены, просматривая через навороченную оптику врагов сквозь препятствия, плавил им мозги из укрытия, выжигал глаза – веселуха, хотя все равно ничто не давало большего чувства удовлетворения, чем старая добрая пальба из ствола. Когда цепные псы Арасаки перли в рукопашную, он, стреляя впритык, легко проворачивая пистолет любимым финтом, разнообразил финальный жест, давая недобиткам прикладом по зубам. Спустить весь магазин, прокрутить, зарядить и от души долбануть в висок кинувшегося под ноги камикадзе – финальный щелчок вставшей до упора обоймы. В голове играла навязчивая мелодия – злая, резкая, но при этом какая-то тягучая, пилящая уши на репите. У него всегда играла музыка в голове – особенно, когда он кого-то разъебывал. Вопли, стоны, проклятия, крики ужаса, мольбы о пощаде, треск сломанных костей, пальба – все сливалось в поверхностный шум, отступало на задний план, давая простор сумасшедшему оркестру из подсознания. Как же ему это блять было нужно! Старое доброе ультранасилие (с). И благословенные новые технологии – он видел, как Ви орудует «клинками богомола», физическая память работала, да и недаром он болтался с парнем в одном теле последние недели – навык дался легко: взвиться в прыжке, выпустить хищные лезвия из предплечий, пронзить сверху вниз, по диагонали, целя над шеей, ничего не подозревающего, подставившего спину противника. Бестия поморщилась от очередного фонтана крови, вырвавшегося из пробитой артерии спецназовца, и пробормотала «Джонни, детский сад» – знала, как он не любит холодное оружие, но с «клинками» было грех не порезвиться, они воспринимались даже не холодным оружием – продолжением рук, превращая носителя в машину для убийства. Перед глазами расцветала кровавая мясорубка, клинки вращались, шинкуя плоть в месиво – зрелище блевотное, но гипнотически-опьяняющее, дарующее ощущение собственного всесилия. Если начистоту – это чувство и так всегда было с ним, без «клинков» – вера в то, что он всесилен. И если чего-то хочет – то пойдет и сделает или сдохнет, какие еще терзания, неудачи, метания? Неудачи – частый спутник в Найт-Сити, но ты просто встаешь и повторяешь, пока не добьешься желаемого результата – передумать? Свернуть с пути? Опустить руки? Кто вообще те люди, которые могут спокойно отказаться от своих целей, отступиться и просто жить? Он всегда вцеплялся в желаемое с упорством бешеной псины: делай или умри, разве существуют другие варианты? Ну да, в итоге он конечно же умер, это было предсказуемо и понятно, но все равно почему-то не мог представить себя продавшим совесть за успех и теплое место, как Керри – он не осуждал, Керу шел его ебучий особняк и ебучий звездный статус, но сам бы Джонни, если б не сдох в зените развернутого им же действа, сейчас спивался бы в какой-нибудь канаве, или бегал бы за Арасакой с пеной у рта, возлагая людей и ресурсы на алтарь своей одержимости, тут Бестия в какой-то мере угадала: он будет наступать на одни и те же грабли снова и снова, со вкусом разъебашивая в кровь лоб, чтоб заливало глаза – но не признает, что он неправ: он не умеет признавать, что неправ – он не бывает неправ, только-то и всего. Он бы полгорода сжег, лишь бы доказать свою правоту. А вторую половину сжег бы шутки ради. Высокие цели требуют высоких жертв – хуле. Мужик кинулся на него из-за очередной стеклянной перегородки, которыми было обильно расчерчено пространство по прихоти того же схарчившего всю доступную наркоту дизайнера, напал профессионально, бесшумно, уходя в подсечку и целя автоматом в движении, Джонни только успел скрестить руки, резко развести, подрезая ствол автомата вверх и увидеть, как тело нанизалось грудью на лезвие, легко прошившее бронежилет. Сбросил подрагивающий труп себе под ноги, переступил и пошел в полуприседе, чутко сканируя сквозь стены постороннее присутствие, чтоб больше без проебов. С «клинков богомола», которые он держал наготове в развернутом состоянии, на пол капали мелкие кляксы крови, забрызгивая массивные носы антигравов. Бестия коротко информировала: «за нами пять человек», за углом припала к стене, взяв оружие наизготовку, Сквамба затаился по другую сторону прохода. Джонни же не слишком хотел прятаться – ползти в тенях, стараясь столкнуться с как можно меньшим количеством потенциальных жертв – прерогатива Ви. Со звуком зловещего клацанья металла свернув клинки, он выхватил Малориан, запустил плавление синапсов двум впереди идущим спецназовцам, и, только лишь они, вцепившись в свои головы, рухнули под ноги товарищам, открыл пальбу в просматриваемом коридоре по оставшимся трем: в голову, – кровавый фонтан и разлетевшиеся по стенам мозги, в голову рядом, в третьего – промах, мужик, перекатившись, нырнул под стену, но он отлично его видел, инфракрасный силуэт, и, рванувшись ближе, влетев в коридор, разрядил всю обойму, не давая врагу прицелиться – три разрывные пули в грудь, в бронник, а следующие – в лицо, когда был уже совсем рядом, скользя на антигравах, не слишком предназначенных для скольжения. Вот вам и элитные бойцы ебанной Арасаки. Не слишком-то натаскались за пятьдесят лет: он их тогда разъебывал, разъебывает и сейчас. На финальном отрезке пути к лифту, который должен был отвезти их к точке нетраннерского входа и доступу к Альт, он врезался в четырех заблокировавших подходы охранников, а над головами кружил массивный дрон, и Малориан запел в такт музыке в его голове, он легко прострелил каски двоих ближайших противников, третьему с удовольствием дал в зубы прикладом, перехватил за ворот второй рукой и, прижав ствол под челюсть, спустил курок, наблюдая кровавый фонтан. Четвертого бойца он, устраивая не слишком нужное выебистое вышибание мозгов, упустил из виду. Спиной ощутил опасность, на затылке буквально волосы встали дыбом, он крутанулся, пригибаясь, увидел направленный себе в лоб ствол автомата, а затем мужику прилетела в висок пуля из пистолета Бестии, как в замедленной съемке дернулась в сторону голова, и палец убитого соскользнул по курку, автомат выплюнул очередь, но, уже выпадая из рук трупа, только прошил пулями пол у его ног. Джонни поднял голову и посмотрел на Бестию. Она криво улыбнулась уголком рта, мол: «Порядок», не задерживаясь, шагнула к лифту, а за их спинами Сквама расстреливал тяжело порхающий, искрящий поврежденными системами дрон. Когда лифт тронулся, а прохладный хорошо поставленный голос диктора начал пиздеть всякую чушь про достижения Арасаки, Бестия как ни в чем не бывало привалилась к стене, согнув в колене ногу – ей тоже была свойственна эта небрежная показательная выебистость, характеризующая лучших наемников: если ты способен в соло выкашивать спецподразделения и брать штурмом военные объекты, то и понтоваться стоит соответствующе – степень твоей крутости должна доходить до окружающих, не видевших тебя в деле – меньше будет проблем. Для всех. Она только что мимоходом спасла его шкуру, как спасала сотни раз до этого, как и положено спасать напарника, если вы вместе оказались в дьявольском котле сражения – однако Джонни затопило непрошенной щемящей ностальгией, прорвавшейся сквозь красную пелену ярости и надрывный скрежет музыки в ушах: он отлично понимал, что это их последнее с Бестией дело. Как бы все ни обернулось, она выплатит долг, пойдет своей дорогой – и он действительно больше никогда не станет заебывать ее просьбами о поддержке: Бестия и так совершила для него гораздо больше, чем была должна, начиная еще с давней истории с Альт. – Скажи, Бес, ты когда-нибудь задумывалась, зачем мы это делали? – ностальгия пощипывала кончик языка, заставляя говорить, выразить что-то важное, пока есть возможность: – Зачем ставили хром, покупали пушки и воевали с корпорациями? Она посмотрела на него с усталостью взрослой заебанной Бестии, у которой разбередили старые раны, которая поступила так, как подсказало ей сердце и, кажется, до сих пор слегка прихуевала и злилась от этого: давненько королева фиксеров не следовала душевным порывам. – Не знаю, Джонни, сейчас уже сложно сказать. Мы были молоды, а у молодых вечно в голове насрано, – цинично вздохнула Бес, и короткой меткости этой фразы он готов был зааплодировать. У молодых действительно насрано в головах, а у Ви и подавно, и очень хотелось верить, что через сколько-то лет, оглянувшись назад, он поймет: все не так больно и страшно, как ему сейчас кажется. Эта буря чувств – всего лишь следствие юношеской дурости, тяги к крайностям и максимализма, а не категоричное «Не могу жить без Джонни Сильверхенда» – человек все, нахуй, может. И Бестия, сумевшая устроиться со своими булыжниками на совести – отчаянная бескомпромиссная Бестия, которую он знал – отличный тому пример. – Мы сражались за красоту. Мы не понимали, что хорошо и что плохо, кто прав и кто виноват. Только красота имела значение, – все же обронил он свое понимание молодости – их молодости, когда какая-то херня в головах, неясные стремления и томления, твердая уверенность, что с этим миром что-то, блять, не так – были гораздо важнее эдди, престижа и воплощения жизненных планов. И Бестия улыбнулась ему: бледно, едва ли соглашаясь, но со щемящим чувством узнавания, в нежно-раздраженном взгляде Бестии читалось, что такую хуету мог спиздануть только он. – Да ладно, знаешь… – Джонни пожал плечами, расписываясь в собственной ущербности: – Когда-то давно я повел себя с тобой, как мудак, но дело в том, что есть вещи, которые я просто не могу произносить. Они делают тебя таким уязвимым, дают другому человеку такую власть над тобой… Не слишком помню, чем у меня тогда было насрано в голове, но кажется я думал что-то вроде: нельзя никому доверять, нельзя никого подпускать слишком близко, нельзя ни с кем срастись слишком плотно… Это, знаешь, как… Добровольно вложить в руки человека нож, который он может вонзить тебе в сердце, и слепо надеяться, что он никогда не замахнется на тебя этим ножом… – Как поэтично, Джонни, – Бестия улыбнулась вдруг почти весело, но с таким умилением, с которым смотрят взрослые на ничего не понимающих детей, огласивших очевидную истину, что вода мокрая: – Ты сейчас попытался выразить словами, почему у тебя стойкая аллергия на фразу «Я люблю тебя?» Да ты повзрослел, и правда. Но по-прежнему сыпешь удачными метафорами. Дать человеку нож, которым он способен тебя убить, и просто верить, что он никогда не использует его против тебя – это ведь и есть любовь, лучше не скажешь. Это пиздецки страшно, но… стоит того, когда понимаешь, что вы тонете в этом болоте оба, и в твоих руках такой же нож, способный пронзить сердце любимого человека, но ты скорее сдохнешь, чем сможешь причинить ему боль… – она вздохнула сочувственно – вот, ебать-приехали, последнее, чего хотел Джонни – чтоб Бестия прониклась к нему покровительственным женским сочувствием, которое они обретают, взрослея и мудрея гораздо раньше мужиков. – Сильверхенд, все у тебя не как у людей. Только ты можешь умудриться сдохнуть, потом дойти до простых человеческих истин и мельтешить у меня перед глазами: «Я стал лучше, я стал честнее, я уже, смотри, человек, а не символ – разве я не заслуживаю второй шанс?» Лифт, наконец, доехал, выдав трель открывающейся двери. Впереди их ждал жаркий прием – пока кабина ползла между этажами, сюда должны были стянуть все подразделения из здания. – Пойдем выдирать твой второй шанс зубами, – кивнула Бестия, поднимая ствол пистолета вверх. Уэйланд за спинами бормотал, что они скучные старперы, от заумных речей которых клонит в сон, но передергивал затвор и разминал пальцы с возрастающим энтузиазмом. *** Альт единомоментно и массово поджарила мозги десяткам людей. Джонни переступал скорчившиеся, судорожно вцепившиеся пальцами в лица, в выгоревшую оптику трупы с отстраненным, торжествующим шоком: это он все устроил. Его жертва божку из-за Черного Заслона. Тотальное уничтожение. Они с Альт играют по-крупному, и горе тем, кто не уберется вовремя с их пути. А вот Ви бы сейчас ужаснулся. Ему было бы искренне жаль этих безымянных жополизов Арасаки, и не потому, что они мертвы – когда надо было убивать, пацан убивал решительно, без рефлексий – но Ви обязательно стало бы тошно от бесчеловечной массовости убийства, и того, что у придурков из спецотряда не было шансов бороться за свою жизнь. Оставалось только умилиться и возрадоваться, что парень не такое говно, как Джонни Сильверхенд. Однако сам он не был склонен исходить на милосердие и подставлять вторую щеку, только потому, что это бы одобрил Ви. Сегодня у вас в гостях Джонни, и вы проклянете этот день. Бестия ехидно прокомментировала действия Альт: «Женщина, доведенная до крайности», – но ирония состояла в том, что женщиной Альт больше не была – насколько все сложилось бы проще, являйся Альт психанувшей бабой – он хотя бы понимал, как себя с ней вести. Он шел по трупам – буквально, как никогда – шел по трупам, и цель его впервые была куда более личной, чем привычные высокие стремления, и, возможно, как никогда оправдывала средства. Бестия улыбалась весело и расслабленно, наконец поверив, что они – трое оторванных ублюдков – прошли башню насквозь, сея смерть и разрушения. Она повела носом, делая глубокий вдох: – Мы настолько близко, что я почти чувствую поток данных. Мы практически у ядра. Остался только зал за перегородкой. Он легко дошел до этой ебучей закрытой перегородки, и вдруг биомон перечертило сообщение о сбое в работе биочипа. Виски мучительно стиснуло пилящей, настырной болью. Какого черта это происходит, если тело Ви должно стремиться к слиянию с конструктом? Зашипев сквозь зубы, он подхватил край затворки – с кибернетической рукой выдрать ее будет не сложно. Затем вспомнил, что родная кибернетическая рука – лишь иллюзия, но «клинки богомола» тоже обладают немалой силой. Рядом приземлилась Бестия, взялась за створку, посмотрела победным взглядом: – Нельзя повернуть время вспять, Джонни. Но всегда можно начать сначала, – кажется, она все же верила в этот выстраданный второй шанс. И Бестия улыбнулась ему. *** Когда дверь буквально снес, затопив коридор пламенем – Смэшер, Джонни вначале испытал дикую животную радость: возмездие! То, чего не хватало, чтоб день стал целиком и полностью его бенефисом: труп Смэшера, истекающий… чем бы то ни было в кибернетическом теле. Но когда Смэшер схватил Бестию, поднял ее над головой одной рукой, а второй продрал Бес грудную клетку, это… не могло быть правдой. Джонни вынесло ударной волной в сторону, он, приподнявшись на локтях, смотрел – и не мог поверить в увиденное. Бред, безумие – ебанутый киборг нанизал Бестию на свой кулак, и Джонни надеялся, что та сейчас просто прострелит искуственную башку, и… он подбежит к ней, зажмет раны, вынесет отсюда – и все будет хорошо. – БЕСТИЯ! БЕСТИЯ!!! – это наивное беспомощное чувство, что если ты закричишь - что-то изменится, и в то же время осознание – и мутная завеса перед глазами. Щелчок в голове. Все. Просто все. Он больше не человек со своими слабостями и терзаниями. Он хуже Смэшера. Безжалостнее Смэшера. Не машина - голое, отстраненное, обезличенное действие. Иногда ярость становится настолько сильной, что не пламенеет, а уводит в холод. И этот холод... не оставлял в нем ни капли сочувствия. Ни тоски, как говорится, ни жалости. Ублюдок Смэшер зря замещал себя на импланты – совсем не это необходимо, чтоб перестать быть человеком. Стоило ему только кинуться к подруге, как воздух вокруг Смэшера расцвел взрывом, и от Бестии… не осталось ни-че-го. Память о том, что этот субъект опасен, что когда-то именно Смэшер лишил его жизни – канула в небытие. Джонни кинулся на киборга, выпуская «клинки богомола» в прыжке, кромсая металлические сочленения – он наносил не слишком много урона, на груди Смэшера едва ли заискрились поврежденные соединения, но было настолько насрать – Джонни убьет его, уничтожит, низведет в ничто, и никакая сила в мире не сможет Сильверхенду помешать. Забавно, он не слишком помнил, фиксировал и понимал, что делает – глаза застелила красная пелена чистой ярости. Наверное, это и есть состояние аффекта: потом, оглядывая трупы снайперов за колоннами, он не мог вспомнить – как и каким образом убил всех этих людей? И было даже несколько страшно: что он за существо такое, если может убить десяток обученных бойцов – которые наверняка защищались, но сделал это так естественно и легко, что даже не помнит об этом. Как можно взбеситься настолько, чтоб не осознавать самого себя? Что он еще мог бы натворить в подобном состоянии? Кому причинить вред? Но в тот момент он думал лишь об одном, ненавидя себя особенно рьяно: если бы он убил Смэшера тогда, в две тысячи двадцать третьем, выгрыз бы ему глотку зубами, умирая, вцепился бы пальцами в мозг, проглядывающий сквозь кибернетическую черепную коробку – Бестия сейчас была бы жива. Если бы он не втащил ее в эту тупую, к ней отношения не имеющую заварушку – Бестия сейчас была бы жива. Ви так хотел пойти и рыть носом туннели в компании Панам – так пусть бы шел, авось у них бы выгорело. Стоила ли жизнь Ви жизни Бестии? Стоила ли? Он не умел врать самому себе, хотя окружающим врал регулярно, достигая новых высот в мудачестве и манипуляциях, и сейчас себе мог сказать лишь одно: да, представься возможность, он бы снова поступил так же, но это было настолько чудовищно, что ярость на самого себя взрывала голову, и он с диким ревом кидался на Смэшера из-за колонн: в наскоке шинковал клинками, пока медлительный киборг заряжал пушку, затем уклонялся, перекатом уходил в укрытие, палил из Малориана, расстреливал снайперов на балконе – Сквама тоже помогал, но его присутствие Джонни едва ли фиксировал краем глаза: тут были только они со Смэшером, и дрались они лично, друг против друга. Смэшер горел. Смэшер, тварь, должен был гореть долго и мучительно – это все, что понимал Джонни, самоубийственно бросаясь киборгу под ноги, засунув ему между сочленениями в груди гранату, откатываясь, прикрыв голову руками, а затем снова нападая, «клинками» высекая икры, разбивая металл. Даже когда он оставил Смэшера без рук – тот еще трепыхался, пялился выпученными глазами, обвинял Ви в мягкосердечии, за то что тот пощадил Оду, поносил Бестию. Кажется, поганый ублюдок был лишен способности испытывать боль. Джонни бил его клинком в лицо снова, снова, снова и снова, когда Смэшер бесполезной грудой рухнул ему под ноги, роботизированное тело прошивали электрические разряды, ноги закоротило, он жалко и бесполезно изгибался в луже черной жижи, заменявшей кровь – Джонни было все равно, Джонни бил, бил и бил. Настигло вторым откатом. Это странное чувство, когда он не помнил себя, не осознавал действительности, подчинялся только неистовой ярости, спирающей легкие – ничто не могло его остановить, никто не смог бы до него достучаться. – Привет тебе от Джонни Сильверхенда, – хрипел он, схватив Смэшера за горло. – Бестия ушла на своих условиях, а ты сдохнешь за нее, ублюдок. – Но Сильверхенд… Мертв… – Смэшер выхаркивал черную жидкость и смотрел тупо, не понимая. – Как ты смог? Что ты такое? – в нем присутствовало только жалкое удивление, что человек сумел его побороть. Джонни выпрямился, возвысился над ним, пнул ногой искрящие обломки. – Я – символ. А символы не умирают. Меня нельзя убить, тупой ты кусок говна. Метафорически, скотина. Мой труп может тысячу раз сгнить в луже с нефтью, но я уже больше, чем человек – я давно уже что-то более значительное, я то, что я делал, и это проще и честнее, чем оставаться человеком, и во мне нет жалости, и я очень хотел бы, чтоб тебе было сейчас невероятно больно, чтоб ты подыхал мучительно и долго, но в любом случае ты – ничто, лужа дерьма под моими ногами, а я буду жить вечно, пока люди борются за свободу и думают то, что думал я, и провозглашают то, что я говорил. Он нес это все на волне запала, а потом вдруг понял, что Смэшер тупой кусок железа, и нехуй перед ним распинаться – и Джонни протянул руки, стиснул пальцами его голову, там, где под имплантами виднелась уязвимая мякоть мозга, и вонзил пальцы между извилинами, разодрал, ощущая мясистую кашу на ладонях, смотрел в затухающие глаза Смэшера, которые покидала жизнь – и думал в этот момент одно, одно только: почему он не сделал это пятьдесят лет назад? Сегодня оказалось так легко выбеситься и взъяриться настолько, чтоб убить непобедимого Арасакского выблядка Смэшера, так почему он не сделал этого раньше, пока жива была Бестия, пока был жив он сам? Пошатываясь, слепо размахивая руками, чтоб разогнать застывшую перед глазами кровавую пелену и бессмысленные сообщения о сбое биочипа, он поплелся к тлеющему куску пространства, где закончила свое существование Бестия. Думалось только о том, какой же он голимый ублюдок. И, упав на колени, нашаривая меж островков огня пистолет, он поклялся себе, что никто больше не умрет ради него. Потому что сегодня это случилось снова, и если жизнь Ви и стоила жизни Бестии, то в любом случае ее жизни не стоил Джонни Сильверхенд, и не ему было судить и принимать такие жертвы. Если он – символ и идея, то ему остается только сгореть, опаляя своим огнем. Для того, чтоб получить личное счастье, счастье только для себя, а не для всего мира – нужно, наверное, быть человеком. Это слишком сложно и слишком поздно. Засунув пистолет Бестии за пояс, игнорируя сочувственное бормотание Сквамы, подволакивая ноги, он шел вперед к проклятой двери. Эта треклятая точка доступа слишком дорого обошлась. Если Альт вздумала его наебать – лучше бы она сдохла в тот первый раз, в кресле нетраннера. Он вошел в коридор, освещенный красным, вдохнул безжизненный воздух, потащился к колонне посреди озера хладогента, шаг за шагом, тупо пялясь на строчки предупреждения о сбое в работе биочипа. Это было уже не важно, только переставлять ноги, даже если в глазах темнеет, тело покалывает и отнимает конечности. Он мог беситься до полной отключки, но также он умел переть к цели до полной отключки, игнорируя боль, страх, отказ моторики, рвотные позывы, почти не видя куда идет – зачем видеть, если направление верное. Колонна с точкой доступа выросла в поле зрения внезапно, он рухнул на колени, выставив вперед руки, шаря ладонями по ее гладкой поверхности, нашел крестообразный порт, выдернул провод, с трудом воткнул в разъем за ухом, пару раз промазав – и тяжело с глухим плеском рухнул в охладитель, придерживаясь руками за борта. В тело вонзились тысячи обжигающе-морозных иголок. Он едва ли реагировал на внешние раздражители, очень сильно ненавидел себя, верил в свои стремления, собирался вытащить Ви, даже если попутно уебет посредством Альт весь Найт-Сити, при этом поклявшись, что никто больше ради него не умрет, и в целом очень любил жизнь и человечество, презирая всех этих меркантильных склонных к разрушению мразей – вот что значило быть Джонни Сильверхендом на данный момент. А потом биомон выдал сообщение о диагностике системы, мигнул, отключаясь, и его поглотила глубокая безразличная тьма, делая ничем, всего лишь набором нейронных связей, растворившихся в небытие.