***
Ей выпадает Рио, и Миэль даже рада что перст судьбы указал именно на этого невинного агнца. Безусловно, Профессор привлекает ее по всем параметрам, но это было бы слишком предсказуемо, а все естество Миэль жаждет хаоса, поэтому тот факт, что у малыша роман с Токио, только добавляет перчинку к тому, что она делает. Миэль может быть любой, как в постели, так и в жизни, но с Рио она необычайно ласкова — полная противоположность страстной и неистовой Токио. Она нежно взлохмачивает его волосы, когда проходит мимо; просит рассказать о самой запоминающейся его хакерской атаке, напрочь игнорируя правило о неразглашении личной информации и заглядывая ему в глаза с неподдельным интересом; улыбается и смеётся над его шутками. Когда их очередь дежурить на кухне и они готовят вместе, Миэль становится сзади, тесно прижимаясь к нему спиной, и берет его руку в свою, чтобы показать, как правильно надо держать нож, чтобы не пораниться, а когда лезвие все же предсказуемо соскальзывает в неумелых руках парня, оставляя на пальце глубокий порез, Миэль аккуратно обрабатывает рану, на автомате дуя, чтобы не так щипало. Миэль эта игра кажется действительно забавной, потому что у них с Рио разница в возрасте от силы три года, но он сущий ребенок по сравнению с ней — расчетливой и каварной стервой, которая не даёт покоя всей Европе. Рио в своей несуразности напоминает ей Клео — ее молодую двадцатилетнюю хакершу, но разница в том, что Клео далеко не так наивна. Поэтому за всей этой нежностью скрывается вовсе не желание, как может — должно — показаться со стороны, а материнский инстинкт, который тоже насквозь фальшивый, потому что на Рио ей по сути плевать. Если того потребует ситуация, если он будет представлять угрозу, будет мешать ее планам, то Миэль спустит курок без жалости и сожалений. Если же Клео вдруг ни с того ни с сего решит выкинуть что-то подобное, то она отхватит от нее — а потом и от Цезаря — по полной программе. Но абсолютно точно останется жива и здорова. Вот в чем разница. Вот такой вот тройной блеф. И он срабатывает даже слишком хорошо. Вот только не с тем, на кого изначально был направлен. Токио смотрит на нее волком, кривит тонкие губы в злой усмешке, невзначай толкает в спину и говорит под руку, когда она старается прицелиться в мишень. Ненавидит. Но Берлину от этого спектакля ни холодно, ни жарко. — Иерихон, мне кажется или ты невнимательно слушала правила? — а вот Токио как раз из тех людей, которые любят устраивать сцены, чтобы привлечь к себе внимание. Брюнетки с каре начинает этот разговор, когда почти вся команда собралась в гостиной, чтобы отдохнуть после стрельбищ, поэтому все внимание тут же обращается на них. — О чем ты Токио? — устало спрашивает Миэль, закатывая глаза. — Со слухом у меня пока еще все в порядке. — Тогда напряги память, будь добра, и напомни мне третье, — кривит губы Токио и подходит к ней практически вплотную и задирает голову из-за небольшой разницы в росте. — Никаких личных отношений, — отвечает Миэль как по учебнику, но не выдерживает и ухмыляется. О, она прекрасно понимает, что Токио делает: отводит от себя подозрения в интимной связи с Рио и одновременно обвиняет её перед Профессором, который растеряно сидит буквально в нескольких метрах от них, чтобы забрать парня себе. Грязная игра. — Тогда может обьяснишь нам всем, что у тебя с Рио? — говорит она голосом учительницы, которая отчитывает непослушного ученика перед всем классом. — Кажется, Профессор ясно дал понять, что любая личная привязанность это слабость, которая может разрушить весь план, а вы с Рио даже не стесняетесь! — Токио, о чем ты говоришь?.. — начинает было Профессор, привычным жестом поправляя очки, но девушка его яростно прерывает: — Можно подумать ты ничего не замечашь, Профессор! — возмущённо говорит она, и ее глаза сверкают неподдельным злорадством в сторону Миэль. — Неужели, ты не видишь, как Иерихон ластится к нему, точно мартовская кошка? Или она какая-то особенная, что правила на нее не распространяются? Я считаю, что нам всем есть, что обсудить. На Рио жалко смотреть. Его взгляд растерянно мечется, задерживаясь то на девушках, то на Профессоре, ожидая его слов, как приговора. Миэль только тяжело вздыхает и качает головой. — Я не знаю, что взбрело в твою буйную голову, что вдруг решила, будто мы с Рио встречаемся… — медленно начинает Миэль, снисходительно смотря на победно ухмыляющуюся девушку. — Хотя нет, пожалуй, знаю. Ты, видимо, пришла к неверному выводу из-за моей частой тактильной близости с Рио, но спешу тебя разуверить в порочности моих намерений в отношении него. Просто я очень контактный человек. Мне нравятся прикосновения. Миэль обводит взглядом всех присутствующих и чувствует себя Марком Антонием, которые должен был успокоить и переубедить жаждущую крови толпу после убийства Цезаря в том, что Гай Юлий вовсе не был тираном и властолюбцем. Ее взгляд скользит по каждому лицу, задерживаясь на Берлине на пару секунд дольше, пытаясь уловить его настроение, но натыкается на глухую стену. Что ж, придется идти ва-банк. — Скажу вам по секрету, — заговорщески начинает она, — Профессор прекрасно осведомлен об этой моей особенности, потому что сам стал жертвой этих божественных, но таких загребущих рук. Она отвешивает шутливый поклон мужчине в очках, от чего тот закатывает глаза, а все замирают в ожидании продолжения её монолога. — Признайся, Профессор. Расскажи команде, на что тебе пришлось пойти, чтобы уговорить меня присоединиться к вам, — она особенно выделяет это «что», добавляя интриги для публики и неловкости для мужчины. — Расскажи, что эти руки с тобой делали. — Иерихон, — начинает он, прокашлявшись. — Не думаю, что нам следует… — Почему же, — прерывает Миэль его, хитро щурясь. — Публика жаждет пикантных подробностей… Миэль ухмыляется. Разумеется она знает, о чем они все подумали. И от того развязка будет ещё забавнее. — Ладно, если ты не скажешь, тогда скажу я. Короче, он… — девушка выдерживает драматическую паузу. — Разрешил мне потрогать его волосы. Команда переваривает услышанное несколько секунд, а потом Денвер заливается своим раздражающим хохотом, который подхватывают все. — Нет, ну вы видели его волосы? Шикарная же шевелюра! — восторженно восклицает Миэль и, подскочив к Профессору, начинает взлохмачивать его волосы, провоцируя грабителей на ещё один взрыв хохота. Миэль склоняется и обнимает мужчину за шею, победно глядя на растерянную Токио. — Никогда не думал, что англичанки могут быть такими, — бархатный голос Берлина раздается совсем неожиданно, из-за чего Миэль непроизвольно вздрагивает. — Всегда привык считать вас холодными, чопорными стервами. — Что за стереотипичное мышление, Берлин? Я ожидала от тебя большего, — хмыкает она, а потом неожиданно добавляет, глядя ему прямо в глаза. — Хотя я ведь не чистокровная англичанка — папа был испанцем. Наверное, его гены оказались доминантными. Это опасный ход, она это знает, но решает рискнуть. Берлин только хмыкает и коротко ухмыляется, а потом подносит бокал с вином к губам, показывая всем своим видом, что дальше диалог продолжать не намерен. Миэль это невероятно злит и она решает отыграться на Токио. — Видишь, Токио, мы разобрались, — Миэль отстраняется от Профессора и подходит к девушке, замирая на расстоянии двух шагов. — На будущее, не стоит делать поспешных выводов. Но я тебя понимаю и не обижаюсь… Наверное, когда я буду в твоём возрасте и буду страдать от недотраха, мне тоже будет всякое мерещиться. Они стоят напротив друг друга, сверля взглядами: Токио — яростным, а Миэль — надменным. А потом Токио срывается. Начинается драка.***
— Сиди смирно, — коротко командует Берлин, когда Миэль в очередной раз пытается увернуться от проспиртованной ваты, которую мужчина прикладывает к ее рассеченной скуле. Она сидит на письменном столе в его комнате, он стоит перед ней и обрабатывает ее рану на лице, а сама девушка буквально плавится от столь желанных прикосновений и внимания. — Ну, мне же больно! — капризно восклицает она и снова уходит головой в бок, от чего раздраженный Берлин хватает ее за подбородок и возвращает в прежнюю позицию. — Терпи, ты уже большая девочка, — хмыкает он и вдавливает вату особенно сильно, заставляя Миэль зашипеть. Мужчина отстраняется и отходит, чтобы убрать аптечку. — У всех действий есть последствия, Иерихон. В следующий раз несколько раз подумаешь, прежде чем провоцировать на конфликт эту бешеную суку. Или хотя бы встанешь подальше. — О, решил прочитать мне нотацию, папочка? — раздраженно говорит она, кривя губы и осторожно прикасаясь пальцами к краю раны. — Попытка неплохая, только бессмысленная. Уже как-то поздновато меня воспитывать. Это «папочка» слетает с её губ непроизвольно, по инерции — она любит играть в эти игры в постели и когда они просто наедине, только вот сейчас оно подобно лепте вдовицы, которая перевешивает чашу весов и нарушает хрупкий баланс. — Вот как? — стоящий к ней спиной Берлин на мгновение замирает, а потом медленно поворачивается и смотрит прямо в глаза своим пронизывающим взглядом. Миэль враз становится не по себе. Мужчина медленно выдвигает стул и садится на него, приглашающе похлопывая себя по коленям. — Иди-ка сюда. — Не-а, — опасливо тянет она и со стола слезать не спешит — что-то в его взгляде, в том, как он держит себя, ужасает ее. Миэль чувствует холод из-за страха, и еще, как ни странно, возбуждение, но в этот раз оно какое-то другое, до этого ей незнакомое. — Боюсь, я вынужден настаивать, — произносит он и в его голосе сквозит какое-то чёрное веселье. — Если ты собираешься отождествлять меня со своим отцом, я не против сыграть роль отца, а это означает, что я возьму свою малышку на колени, чтобы поговорить с ней о серьезных вещах. Было так легко забыть насколько он всё-таки опасен. Миэль осторожно сползает на пол и медленно подходит к нему, чувствуя себя крайне глупо. Она тяжело останавливается около его идеально одетой, идеально причесанной, длинноногой волчьей фигуры. Она медлит. На деле у нее два варианта, как поступить. Можно сесть с нарочито раскачивающемся видом, а можно — распутно и развязанно, седлая колени и обнимая за шею. То, как тщательно Берлин ее изучает, холодно размышляя, помогает определиться — она решает, что не хочет испытывать судьбу, только не сейчас. Первый вариант. Миэль сидит, смотря на свои ладони, зажатые между собственных колен. Глупо, это так глупо, что сейчас она пытается не переносить на него весь свой вес, но он этого не позволяет. Берлин слегка поднимает ноги и подтягивает ее поближе, так, вынуждая сидеть прямо на его коленях. Мужчина берёт ее запястья своей рукой, а когда она попытается освободиться, он лишь усиливает хватку, почти причиняя боль. Она не может никуда уйти. Миэль некомфортно. Наверное, это первый раз, когда ей некомфортно на коленях у мужчины. — Знаешь, о чем предупреждал меня Профессор в отношении тебя, Миэль? — неожиданно спрашивает он, убирая несколько прядей, упавших ей на лицо. — Он сказал что у тебя большая склонность к манипулированию. Я и сам знал это. Но я также знал, что ты смышленая девочка. Достаточно смышленая, чтобы пытаться испробовать это на мне. Снова. Он делает акцент на последнем слове, и у Миэль все обрывается внутри. О чем он, чёрт возьми, говорит? Как ей себя вести? Как же быстро они поменялись местами. Теперь уже не он, а сама Миэль лишена знания, и это невероятно пугает. — Прости, — тихо произносит она и сглатывает, враз съежившись под его изучающим взглядом. — Это была ошибка. — Именно. И как теперь быть? — вопрос звучит почти насмешливо. Миэль знает, что он уже давно все решил, и теперь просто играет с ней, остаётся только подыгрывать. — Прости меня, — повторяет она и льнет к его груди, потираясь щекой о плечо. — Я так больше не буду. — Простого «прости» мне недостаточно, — хмыкает он. — И если ты действительно моя малышка, то я буду соответствующе к тебе относиться. Она не может даже закричать, когда Берлин тянет ее запястья вперед и одновременно приподнимает ее ноги так, что она падает на его колени; нижняя часть груди касается его ноги, задница поднята к верху. Замерев в этой позе, Миэль одновременно напугана и благодарна за то, что на ней сейчас надето платье. Она чувствует, как Берлин задирает ее юбку одним отточенным движением, поглаживая ягодицы. Его прикосновения собственнические, почти ласковые. Почти. Он не делает того, что он делает обычно. Его рука не спускает ниже, ладонь не ложится туда, где она вся пульсирующая и мокрая, вынуждая Миэль извиваться и стонать. Она вяло протестует, когда Берлин спускает с нее бельё, — он ее игнорирует. Первый шлепок выходит скользящим, нанесенный открытой ладонью. Тем не менее, кожа не просто саднит, она сильно болит. Миэль тихо вскрикивает скорее от удивления, чем от самой боли. Прежде чем ей удается прийти в себя, ее настигает следующий шлепок, затем еще один, и еще. Шлепки нарочито медленные, чтобы сначала позволить распространиться боли, позволить ее плоти подпрыгнуть и затрястись в ответ. Она пытается повернуться, чтобы видеть следующие удары; но его рука крепко лежит на ее спине, не давая двигаться, и когда Миэль приподнимается, он резко толкает ее обратно вниз. Поначалу аккуратные, просчитанные, размеренные хлопки и ее судорожное дыхание и стоны (она пытается их удержать, но ощущения слишком яркими из-за страха, так и не разжавшего своих щупалец) — это единственный звук, повисшем в воздухе, а потом Берлин начинает говорить. — Знаешь, кого ты мне напоминаешь? — этот вопрос впечатывается в ее мозг вместе со жгучей болью от особенно хлесткого удара, и Миэль выгибается. — Непослушного ребенка, который постоянно проверят границы дозволенного. Ему интересно узнать, насколько далеко он может зайти в своих шалостях, пока родитель окончательно не выйдет из себя, и что за этим последует. Миэль закусывает губу — удары становятся более быстрыми и частыми, и она уже почти не может различить отдельные шлепки между обжигающей и резкой болью, разливающейся по ягодицам. Но больше всего ее пугает то, что Берлин совсем ее не касается. Это убирает всякий интимный подтекст из этого наказания, это снова наводит ее на мысли, что он все знает. Она слегка поворачивается, чтобы попытаться рассмотреть его лицо, и буквально поражена тем, как надменно и невозмутимо Берлин сейчас выглядит, даже когда она лежит на его коленях. Ничто не выдает того, что он занимается чем-то более трудоемким, чем зарисовкой очередного наброска за завтраком, кроме его резко очерченных и слегка приоткрытых губ, между которыми виднеются блестящие зубы. В нем совсем нет желания. — Да что я такого сделала?! — Миэль слегка повышает голос на последнем слове из-за новой вспышки боли и начинает ёрзать, пытаясь увильнуть от его ладони. Пусть, пусть он скажет, в чем причина, и тогда игра снова войдёт в привычное русло. — Это ты мне скажи. Чёрт. — Прости, ай! Мне не следовало использовать бедного Рио, чтобы… Ау! Чтобы привлечь твое внимание! — Миэль тычет пальцем в небо, просто чтобы не молчать, но, на удивление, это срабатывает. — Мир не вертится вокруг тебя и твоих желаний. Потому если я не обращаю на тебя внимание, это значит, что я занят и у меня могут быть свои проблемы. Миэль мысленно фыркает. На данный момент единственная его по-настощему крупная проблема — это она. — Хс-с-с, я поняла, — болезненно шипит Миэль и слегка взбрыкивает ногами. Терпеть боль становится совсем уж невыносимо. — Ну, пап! — Хорошо, — говорит Берлин и шлёпает ее в последний раз, прежде чем убрать руку. Неизвестно, что его остановило: может, он просто решил, что с нее достаточно, а, может, все дело в этом чёртовом слове, которое вновь непроизвольно сорвалось с губ Миэль. Она лежит у него на коленях и прислушивается к своим собственным ощущениям. Возбуждение так и остаётся в начальной стадии, так и не раскрывшись до конца, от чего между ног раздражающе саднит, а сердце бешено колотится из-за страха и незнания, что же делать дальше. К счастью, Берлин решает за нее и, взяв за шиворот платья, как нашкодившего котенка за шкирку, слегка приподнимает ее и снова сажает к себе на колени. Миэль упирается руками в его грудь и испуганно смотрит на мужчину. Волосы лезут в глаза, но она не смеет даже шевельнуться, чтобы их поправить. Берлин откидывает спутанные волосы назад, а затем ласково проводит по ее скуле согнутым указательным пальцем. Он вглядывается в ее лицо, словно ища в нем ответ на невысказанный вопрос, а затем на секунду прикрывает глаза, прежде чем накрыть ее губы своими. Миэль широко распахивает глаза в полном замешательстве, но потом все же отвечает на его поцелуй, обняв за шею и придвинувшись ближе. Именно в этот момент к ней приходит осознание, что совсем не важно, знает ли Берлин правду, о том, что она его дочь или нет. Гораздо важнее, что он не ведает о том, что правда известна ей самой. Мать всегда говорила, что она точная копия отца, и если это действительно так, то Берлин тоже в какой-то степени безумен. Возможно, он и узнал, что она его дочь, но совершенно точно не собирается ей об этом говорить. А если все же нет, и причина кроется в другом, то ей не стоит пока об этом беспокоиться. Когда играешь в человеческие шахматы, знание — незаменимо. Однако порой незнание тоже может сослужить хорошую службу.