Игра в имитацию

Миэль с наслаждением прокручивает нож в животе Найроби, продолжая уродливую линию шрама от кесарева сечения. На лице у брюнетки проступает удивление, прорастает, как первая трава после долгой и снежной зимы. Медленно и несмело, словно до сих пор не может поверить, что это действительно случилось, что сезон холодов наконец-то закончился. Найроби лежит на парте, точно жертвенный агнец на алтаре, и вязкая кровь вытекает из ее вскрытого живота на пол, а из глотки исторгается слабый судорожный хрип. Хочет ли она сказать своей убийце что-то напоследок или же умирающий мозг просто отчаянно пытается уцепиться за жизнь — не ясно. Ясно то, что Миэль это приносит ни с чем несравнимое удовольствие. Миэль запускает руку в пока ещё теплую утробу и начинает медленно протискиваться между внутренних органов с мерзким хлюпающим звуком, неотрывно смотря в черные глаза напротив, словно не во вспоротый живот ей руку засунула, а во влажные трусики и ждёт, что мертвое лицо будет искажаться предоргазменными судорогами. Странное чувство: изрубить кого-то и вдруг обнаружить, что все люди просто мешки, набитые мясом, кровью и костями. Наверное, ничего нет на свете более обнаженного, чем вскрытое человеческое тело. Сандерс смотрит в остекленевшие черные омуты и видит в них собственное отражение — бледное лицо с острыми скулами, чуть приоткрытые губы и янтарные глаза, широко распахнутые и горящие недобрым дьявольским огнем. Миэль глядит на мертвое тело перед собой немигающим змеиным взглядом, стремясь запомнить каждую чёрточку, каждый дефект кожи, точно искусный скульптор, который любуется своим творением. Конечно, такой смерти она не заслужила. Такие как Найроби — настрадавшиеся оптимисты и неунывающие заводилы, на которых зиждится дух всей команды — заслуживают быстрой смерти. Выстрел в упор и несколько грамм свинца в черепной коробке, как вариант, было бы вполне неплохо. Цезарь, наверное, так бы и поступил, если бы Найроби была достаточно неосмотрительной, выводя его из себя настолько, что он решился бы разобраться с ней без прямого на то приказа. Цезарь вообще с недавних пор не убивал без приказа, потому что спонтанные убийства больше не приносили такого удовольствия, как смерти тех несчастных, которым не посчастливилось перейти дорогу его боссу. Когда ты занимаешься сексом и действительно испытываешь что-то к своему партнёру, ты стараешься сделать ему приятное, чтобы доставить максимум удовольствия, порой не заботясь даже о собственном комфорте, потому что один лишь вид бьющегося в экстазе любимого тела — уже сама по себе награда. А разве смерть того, кто ставил тебе палки в колеса не может принести наслаждение, не может заставить человека почувствовать себя полностью удовлетворенным? Порой Миэль было любопытно, о чем думает её киллер в эти моменты. И именно поэтому она и имела дурную привычку названивать ему, когда он был на задании, чтобы все его мысли были целиком и полностью сосредоточены на ней. И Цезарь не возражал. Ругался, разумеется, капал ядом и шипел, но так бы поступил любой нормальный человек, которому навязывают веру во что-то иное, во что-то настолько безумное, что идёт вразрез не только с личными суждениями, но и здравым смыслом. В религии вообще мало здравого смысла — ты либо веришь, либо нет. Третьего не дано. Это действительно чем-то похоже на поклонение и отдает тошнотворным религиозным флером, как приторно-маслянистый запах ладана и благовоний, которые намертво въедаются в одежду и кожу. Боги жадны до человеческой боли и страдания, потому что только эти чувства заставляют беспомощных смертных верить и раз за разом преклонять колени, прося о милости и снисхождении. Безумный мир богов и людей все выворачивает наизнанку, потрошит и препарирует, поэтому, чтобы остаться невредимым, приходится играть на опережение, копить силу и гнев, чтобы потом самому стать Богом и собрать свою паству. Чтобы больше не быть жертвой. Чтобы жертвы приносили уже тебе. И если бы тот мир и та идеология, которые создала Миэль Сандерс были религией, то Цезарь Гандия без сомнения был бы её пророком. Миэль смотрит на свою окровавленную руку, сжимающую лезвие, которое до этого мирно покоилось в полой трости и ждало своего часа. Красная жидкость стекает с острия клинка капля за каплей, как до этого жизнь вытекала из тела ни в чем неповинной Найроби. Миэль думает, что на роль жертвы отлично подошла бы Токио с её раздражающей манерой совать свой длинный нос не в свое дело, но, к сожалению, это так не работает ни в одной религии мира. Всегда кровь девственниц, всегда страдают невинные. Богам всегда приносили в жертву агнцев, а не старых овец, потому что детёныш невинен и до последнего не понимает, куда его ведут и ещё верит в людей. Один точный удар ножом — и тёплая кровь заливает подмостки алтаря. Мозг не успевает ничего понять, а от того страх не успевает растечься по венам и испортить мясо, сделав его горьким и жёстким, совершенно непригодным в пищу переборчивому божеству. Миэль коротко ухмыляется и заглядывает в янтарные глаза змеи на набалдашнике её трости, оглаживая перепачканным в крови большим пальцем серебряную голову, словно совершает обряд помазания. Её Змея. Её знак. Её покровитель. Демон, которого нужно кормить. Уроборос, кусающий себя за хвост. Цикличное и бесконечное. Безумие и бессмертие. — Ири, ты чего застыла? Я уже все кости себе отлежала! — восклицает Найроби с деланным возмущением и приподнимается на локтях, хитро сощурив глаза. — Или тебе просто нравится вид моего тела без футболки? Не знала, что ты у нас по девочкам. Остальные грабители смеются этой шутке, а Миэль на секунду прикрывает глаза и втягивает воздух через нос. Показалось. Просто показалось. — Иерихон, ты неважно себя чувствуешь? — обеспокоенно спрашивает Профессор и забирает у неё маркер, которым она до этого рисовала органы на теле Найроби во время очередного урока анатомии. — Думаю, тебе лучше пойти отдохнуть. Присоединишься к нам позже. — Да… Да, наверное, ты прав, — отстраненно соглашается она и проводит рукой по лицу, сбрасывая с себя остатки наваждения.

***

— Что с тобой случилось? Там, на уроке, — серьёзно спрашивает Берлин, когда после ужина они остаются наедине в его комнате. Голова Миэль лежит на коленях мужчины, а сама девушка бездумно смотрит в потолок, думая о чем-то своём и на вопрос реагирует не сразу. — Просто задумалась, — медленно отвечает она, еле ворочая языком. — И о чем же? — О смерти. — Ты настолько сомневаешься в своих навыках медика? — насмешливо спрашивает Берлин, чуть склонив голову на бок. — Нет, просто это закономерно — думать о смерти, когда мы планируем спасать чью-то жизнь. Риск всегда есть, осечки неизбежны, — просто отвечает Миэль. Она бы пожала плечами, но в лежачем положении это сделать крайне проблематично. — Не думал, что тебе свойственен пессимизм, — хмыкает он и ерошит волосы у девушки на затылке, от чего та недовольно сверкает на него глазами, но затем снова возвращается к созерцанию потолка. — Ты боишься? Миэль ожидает чего угодно, но только не этого вопроса, поэтому озадачено хмурится, выражая этим простым жестом все свое непонимание. Чего ей бояться? Чего вообще может бояться человек, который умирает? — Нет, — уверенно отвечает она после продолжительного молчания. — Я не боюсь, просто не понимаю. Почему Профессор запретил нам убивать? — Серхио всегда был идеалистом, — начинает Берлин и его тёплая ладонь ложится на лоб Миэль. — Он считает, что никто не в праве отнимать жизнь у другого, мы же не боги. Ну, и чтобы заручиться поддержкой общественности, разумеется. — Вообще-то, Бог любит убивать, он все время этим занимается. А мы созданы по его образу и подобию, — возражает Миэль, мысленно возвращаясь в свое тошнотворное видение. — Если будешь использовать этот аргумент, как оправдание в суде, то к твоему огромному послужному списку добавится ещё и оскорбление чувств верующих. — Если они хотят верить в иллюзию, то это их проблемы, — хмыкает Миэль, а потом неожиданно смеётся. Берлин, по сути, тоже верит в иллюзию того образа, который она себе создала. Порой даже богам нужна хорошая пиар компания, чтобы заполучить себе больше человеческой веры. — Что ты смеёшься? — Меня смешит мысль о том, что мы с тобой спокойно говорим о смерти, будто это так просто, — весело говорит Миэль, а потом неожиданно добавляет с какой-то фантасмагорической улыбкой и ясностью в голосе. — Потому что это действительно просто, но, похоже, понимаем здесь это только мы. Да, понимают. Потому что умирают и смерть дышит им в затылок, а они наблюдают её отражение в зеркале каждое утро. — И ты бы смогла так просто убить человека? — голос Берлина ровный и спокойный, но в нем явственно сквозит какая-то мрачная заинтересованность. — Если правильно расставить приоритеты, — уклончиво отвечает она и хочет подняться, потому что ей не нравится то русло, куда уходит из диалог, но Берлин не даёт ей этого сделать, толкнув её обратно. — И ты смогла бы убить меня? — пальцы Берлина легко оглаживают её шею, едва касаясь, пока вторая рука мирно покоится на её лбу, словно он старается прочесть её мысли. — Я уже это сделала. Ты сам так сказал, — фыркает Миэль, припоминая их самый первый разговор после долгой разлуки. — «Я убила твои чувства своим предательством»… И то, что ты все ещё имеешь способность ходить и говорить явно намекает на то, что я либо недостаточно хорошо старалась, либо там их и не было никогда. Этих чувств. Миэль смотрит ему прямо в глаза, переходя в нападение. — Можешь считать меня Лазарем, — отвечает он на её выпад. — Я пять раз верил в любовь и пять раз меня предавали, так что неудивительно, что я пережил и шестой. — Я рада, — говорит она, и эти слова звучат почти искренне. Берлин бы даже поверил в искренность её слов, если бы не то, что последовало за ними. — Рада, что у тебя иммунитет к предательствам, потому что ты сам знаешь, с кем имеешь дело. — Хочешь сказать, мне нельзя тебе доверять? — Недоверие ко мне — единственное твоё разумное решение с тех пор, как ты дал согласие на участие в этом безумном ограблении. Они смотрят друг на друга несколько долгих минут, изучая и вглядываясь в лица, а потом единодушно заходятся смехом, как по щелчку. — И все-таки, — настаивает Берлин, отсмеявшись. — Три слова. Ты сказала, что убьёшь меня тремя словами. Какими бы они были? "Я твоя дочь." — «Попробуй миндальное печенье», — отвечает Миэль легко и весело. Улыбается, словно сказала что-то приятное, но улыбка эта не трогает её глаз. Она помнит, как обмолвилась о том, что миндаль отлично маскирует запах цианида. И прекрасно знает, что помнит об этом и Берлин. — Обманщица, — сокрушенно качает головой мужчина в притворном разочаровании и щёлкает её по носу. — Меня убили бы вовсе не твои слова, а цианид в печенье. — Нет, — хмыкает Миэль и её губы расплываются в недоброй улыбке. — Тебя убили бы именно мои слова, потому что ты прекрасно знал, что оно отправлено, но все равно бы принял его из моих рук. Потому что гораздо приятнее умирать от рук любимой женщины, чем от шальной пули во время перестрелки… Или абсолютного паралича мышц, да, Берлин? — Какая же ты все-таки змея, Миэль, — мужчина закатывает глаза, совершенно не задетый упоминанием своей болезни. За время их общения под крышей этого дома Миэль уже успела пройтись по этой теме вдоль и поперёк. — Сочту за комплимент, — мурлыкает девушка и потягивается по-кошачьи. — Ну, а что на счёт тебя? Если бы у тебя был шанс убить меня тремя словами, то какими бы они были? Мужчина слегка щурит глаза, задумавшись, а потом отвечает, и его слова звучат как гром среди ясного неба. — «Я знаю правду.» Миэль едва уловимо дёргается, как от удара током, и опасливо заглядывает ему в глаза, силясь проглотить ком в горле. — Какую правду, Берлин? — тихо спрашивает она, в глубине души понимая, что не хочет знать ответ. — Не знаю. Какую-то, — Берлин пожимает плечами и ухмыляется, наслаждаясь её страхом. — Обычно ничто так не пугает женщину как то, что её мужчина говорит о том, что знает правду. Особенно такую любвеобильную женщину, как ты. А от страха вполне себе можно умереть. Миэль щурит глаза в недоверии, но мужчина спокоен и расслаблен. Ничего не выдает того, что он говорит это не всерьёз и на самом деле все знает. Чего ей бояться? Чего вообще может бояться человек, который умирает?.. Да, от страха действительно можно умереть. В этом мире все смертны, даже боги. Нужны всего лишь три слова. «Я не верю.» И если Берлин на самом деле знает больше, чем говорит, если ему на самом деле известна правда, то он больше никогда в жизни ей не поверит. Бог может с легкостью убить человека, если тот отвернется от него и перестанет приносить ему в дар жертвы. Однако и сам Бог может сгинуть, если потеряет веру простого смертного. Да, Боги смертны. И когда они умирают совсем, никто не оплакивает их, никто не вспоминает. Идею убить куда труднее, чем человека, но в конечном счете можно убить и ее.