Игра в имитацию

Миэль сидит в своей комнате и, подперев щеку кулаком, скучающе катает красное как кровь яблоко по столу. Оно уже третье по счету и больше в нее уже не лезет, поэтому она просто играет с едой, словно кошка с клубком алых нитей. Она любит яблоки и любила всегда, сколько себя помнит. Сама не знает, откуда у нее взялась страсть к этим кисло-сладким фруктам, но чем дольше она обитает в Толедо бок о бок с отцом, тем больше в ней крепнет осознание, что даже эта мелочь — от него. — Ну, разумеется, — до боли знакомый голос раздается совсем рядом и Миэль испуганно поднимает голову, как кролик, который услышал хруст сухих веток под тяжёлой поступью охотника. — Вот так стараешься ради них, стараешься, а в итоге все лавры и почести достаются другим. Миэль судорожно сглатывает вязкую слюну и смотрит во все глаза на несвое отражение, которое решило заявить о себе в самый неподходящий момент. Мужчина из зеркала прикладывает два пальца к виску и осуждающе качает головой. — Ведь это я сделал тебя той, кто ты есть, Миэль. Мужчина по ту сторону зеркальной глади улыбается. И эта улыбка совершенно не похожа на то, что она привыкла видеть на лицах своих мужчин. Винсент улыбался крайне редко, максимум, на что можно было рассчитывать от него, — это чуть приподнятый уголок губ, но этот жест выходил до того скованным и неестественным, что его едва ли можно было принять за улыбку. Андрес же его яркий антипод. Он улыбается постоянно, совершенно не стесняясь проявлять свои эмоции, даже если они не искренние. Берлин улыбается до неприличия часто и много, выражения меняются от лёгкой саркастичной усмешки до широкой улыбки от уха до уха, так что паутина морщин у глаз становиться явственно видна. Цезарь всегда ходит с каменным выражением лица, что дома, что на работе, но, разумеется, он тоже способен улыбаться. Дело в том, что его улыбку нельзя увидеть, ее нужно почувствовать. Она внезапна и мимолётна, никогда не знаешь, что сможет её вызвать, но каждый раз, когда Цезарь, лёжа в кровати, прижимает ее спиной к себе и зарывается носом в ее волосы; каждый раз, когда убийца поворачивается к ней спиной чересчур резко или становится в полоборота; каждый раз, когда Миэль все же удается задеть нужную струну своими шуткам и Гандия накрывает ее лицо подушкой, понарошку пытаясь удушить… Миэль чувствует. И ей этого вполне достаточно. Улыбка на лице Шерринфорда совершенно не такая. Изгиб его губ легкий как перо, острый как миг смерти. Она растет медленно, словно у тряпичной детской куклы расходятся швы на лице, обнажая светлый синтипоновый наполнитель — ряд ровных белых зубов. Жуткая и неестественная, она манит и одновременно отталкивает, поэтому Миэль просто замирает, не решаясь ни податься навстречу, ни сделать шаг назад. — Не хочу показаться неблагодарной, — медленно начинает Миэль и голос ее звучит почти виновато, но они оба прекрасно знают, что девушка не способна эту эмоцию, — но ты мог постараться и получше, Шерри. — Ну, уж извини, — беззаботно отвечает он и, засунув руки в карманы лёгких светлых брюк, начинает перекатываться с пятки на носок. Зеркало показывает его лишь по пояс, но Миэль знает его повадки, поэтому ей не нужно видеть, чтобы знать. — Я не Пигмалион, а ты не Галатея. Миэль презрительно кривит губы и сжимает яблоко в ладонях с такой силой, что ногти прорывают красную кожицу и пальцы пачкаются в липком соку. Она ненавидит этот миф, ненавидит эту слащавую историю любви мастера к своему творению, которая сумела оживить мертвую старую из слоновой кости. Потому что он действительно не Пигмалион, а она никакая не Галатея. В истории их любви не было места волшебству, это была страшная сказка, по которой в самый раз снимать фильмы ужасов или психологические триллеры. Шерринфорд, как чертов доктор Франкенштейн, оживил мертвячку, препарировал ее, вынул мозг и перекроил по своему образу и подобию. По крайней мере, Миэль помнит это именно так. Память у нее дырявая, неприятные воспоминания стираются, вымываются кислотой и поверх чистой пленки ложатся новые кадры — качественная склейка, не подкопаешься. Вот только в отношении Шарпа никогда нельзя сказать наверняка, было ли время, проведенное с ним, плохим. Безумным, аморальным, чудовищным — безусловно, однако явного вреда он ей никогда не причинял. — Чего ты хочешь? — устало спрашивает Миэль и смотрит на него исполобья. Девушка сидит и висящее на стене зеркало немного выше уровня ее головы, так что создается впечатление, будто она снова ребенок. — Поговорить, — коротко отвечает он и улыбка становится ещё шире, перекраивая лицо, однако тон холодный и серьезный до ужаса. — Думаю, нам есть, что обсудить, ты так не считаешь? — Не говори со мной в таком тоне, очень тебя прошу, — говорит девушка и морщит нос. — Ты становишься похож на строгого папочку, который собирается чихвостить непослушную дочь. — Хочешь сказать, тебя не за что отругать? — мужчина вопросительно выгибает бровь. — А что я такого сделала? — Миэль картинно округляет глаза и закусывает нижнюю губу, чем вызывает пару низких гортанных смешков у собеседника. — Неужели, ты ревнуешь меня к Берлину? — Твой отец никогда не был для меня проблемой, — ухмыляется он, наблюдая, как Миэль перебрасывает яблоко из одной ладони в другую, словно это мячик. — В отличие от Цезаря. Миэль дёргается, как от удара током, когда слышит это имя, и едва не выпускает плод из рук. Она смотрит на Шерринфорда снизу вверх и напряжённо кусает губы. — А что с ним не так? — Что это было? Там, на крыше? — вкрадчиво спрашивает он и его темные, почти черные глаза загораются недобрым огнем. Миэль смотрит на него расфокусированными смоляными провалами зрачков, но взгляд не отводит и отвечать не спешит. Зачем этот допрос? Он бы там и сам прекрасно все видел, потому что навсегда застрял у нее в голове, въелся на подкорку, точно вирус на жёстком диске. — Ты правда была готова позволить ему убить себя? — он не повышает голоса, но слова звучат хлеско и бьют по нервам не хуже хлыста. — Какое разочарование. — А теперь ты говоришь в точности, как моя мать, — огрызается Миэль в ответ и зло смотрит в зеркало. — Это. Мое. Дело. Не суй сюда свой нос, будь добр. Я доверяю Цезарю, он ближе мне, чем… Громкий смех прерывает ее, не давая закончить предложение. Шерринфорд смеётся, запрокинув голову, и от этого смеха мурашки по коже. — Так говоришь, вы с ним близки? — говорит он, наконец отсмеявшись. — Ты можешь сколько угодно говорить ему и самой себе, что он знает тебя настоящую, что пересчитал все скелеты в твоём шкафу, но по сути он не знает ровным счётом ничего! Никто не знает, насколько глубоко под воду уходит этот айсберг, даже твой обожаемый Джейсон, которому ты якобы позволила покопаться в своей голове! — Ну, конечно! Ведь копаться в моей голове — исключительно твоя прерогатива! — Миэль вскакивает со своего места, отбрасывая яблоко в приступе слепой ярости. Кинула бы в зеркало, но понимает, что это не даст ровным счётом никакого эффекта, только разозлит Шарпа сильнее, а в доме помимо зеркал ещё куча отражающих поверхностей. Они смотрят друг другу в глаза, тяжело дышат, Миэль упирается руками в стену по обе стороны зеркала и угрожающе скалится, обнажает зубы, словно собака, у которой хотят отобрать кость. — Изыйди, — глухо говорит она, цедит яд сквозь стиснутые зубы. — Вот, значит, как? — Шарп отвечает ей не менее злым оскалом и подходит почти вплотную. — Я уйду, но, скажи, а к кому ты побежишь плакаться, когда все снова будет хреново? — Не волнуйся, тебя я больше не побеспокою. И надеюсь на ответную любезность с твоей стороны, — Миэль старается говорить спокойно, но в горле ее испуганной птицей бьются нервы, и каждое слово звучит непростительной фальшью. Самообладание, закаленное бесчисленными тренировками, в единый миг песчаным замком рушится под тяжелым горением чужого взора. Отвернуться бы и протараторить эти слова не глядя, на едином выдохе, честно как молитву. Но Миэль не может прервать контакт, не может даже моргнуть, потому что «не смей отводить взгляд, Миэль Сандерс, я хочу видеть твои глаза, когда ты мне лжешь.» Старый психологический трюк, неуместный в их дуэте. Миэль лгала и лжет всем и постоянно. Лгала матери, Винсенту, Элисон, Джею, Цезарю, Андресу и Серхио… Всем, кроме Шерринфорда. Потому что знала, в кармане его пиджака лежит небольшой нож, острый как бритва и практически невесомый. Нож, одного прикосновения которого хватало, чтобы на пергаментно-тонкой коже рассыпался кровавый бисер. Миэль боялась этого ножа больше всего на свете, хотя безжалостное лезвие никогда не касалось ее тела. В отличие от чужих обжигающе-колючих губ. Милый, сочувствующий Джей никогда не узнает, как пятна чужих губ жгли ее шею, плечи, острый очерк ключиц, выступающие ости подвздошной кости. Даже напившись и набравшись смелости, она не поведает Цезарю о том, как стонали ее кости в змеиных объятиях, как разум рассыпался стеклянной пылью, а темнота дышала его охрипшим голосом. И, конечно, она унесет с собой в могилу знание о том, что Шерринфорд, когда спал, был так болезненно печален, что хотелось то ли обнять его, то ли прирезать, чтобы не мучился. Миэль стремительным шагом выходит из комнаты, громко хлопая дверью, и направляется на кухню, а за ней по пятам следуют сумрачные тени прошлого, ползут, рассыпаясь и множась в стеклянных дверцах шкафов и окон. Миэль зла. На себя, на Цезаря, на Берлина, на треклятого Шерринфорда. Хочет искромсать кого-нибудь, порвать на лоскутки, поэтому она молится всем известным богам, чтобы ей на глаза не попалась Токио, иначе план Профессор пойдет по пизде, ещё даже не начавшись. Вся команда занимается на улице, Миэль не участвует в пробежках «по состоянию здоровья», да и не рвется особо мотаться туда-сюда в вечерней испанской духоте, но сейчас ей жизненно необходимо чем-то себя занять, чтобы отвлечься от мрачных мыслей. С Шерринфордом они никогда не скучали. Они играли на фортепьяно в четыре руки. В младшей школе Миэль некоторое время посещала дополнительные занятия по музыке, где миловидная учительница бесплатно учила всех желающих детей азам игры на фортепьяно, и, кажется, у нее даже что-то получалось, но, увы, амбициозная и юная учительница под мендельсонов марш упорхнула белой пташкой замуж, а затем и прочь из их тихого городка, оставив в памяти Миэль пару чудесных золотистых осенних деньков и детский надоедливый вальсок, который пальцы вспомнили даже спустя столько лет. Шерринфорда эта несуразица позабавила, и он, беззлобно усмехнувшись, манерно дернул руками, заставляя рукава рубашки — он всегда снимал пиджак, когда они садились за фортепьяно, — подтянуться выше, и сыграл какую-то неизвестную мелодию, светло-печальную, отдающую шепотом ранней весны. Пальцы его едва касались клавиш, нажимали мягко, трепетно, словно те состояли из тончайшего стекла, а кисти изящно изгибались, двигаясь словно в танце. Всегда прямой и грифово гордый, он вдруг ссутулился, с лица исчезла спесь и ухмылка, пропала ядовитость с темно-карих глаз. Он стал чистым, отточенным веками движением. И Миэль, ненавидя Шерринфорда каждой клеткой души, смотрела и не могла убить в себе непрошенное восхищение. К счастью, наваждение развеялось, как только стих последний аккорд, и Шерринфорд, поправив манжеты, с насмешкой сказал: «Но, боюсь, моя дорогая, это ты ещё не скоро сыграешь. Пока тебе лучше оттачивать этот твой «собачий вальс».» Что за чертовщина творилась в голове этого ненормального, Миэль не могла понять, да и откровенно плевать хотела. Наверняка этот полоумный просто со скуки и вседозволенности сходил с ума, вот и решил на досуге поиграть в репетитора по музыке. И по шахматам. Иногда, устав от бесконечных плачущих стонов клавиш, похожих на музыку лишь отдаленной чахоточной мелодичностью, они садились за клетчатую доску и устраивали монохромную войну. Шерринфорд всегда брал под командование черных и каждый раз, расставив бездушные, отдающие древесным теплом фигурки, говорил сквозь тонкогубый оскал: «Твой ход первый, Миэль, дорогая». Мнимое бессмысленное преимущество. За всю бесконечность этих бессонных ночей Миэль так ни разу и не одержала победы, единственное, чего она смогла добиться, — ничья на грани фола, подсказанная всесильным врагом за миг до шаха. Подсказывать себе во вред было странной привычкой Шерринфорда. Он мог спокойно, отследив посредственный полет девичьей мысли, предложить ей вернуться на шаг назад и поставить забытого, таящего в себе стратегическую силу коня на место черной башни слона, подходя, таким образом, в плотную к тонкой королеве с зубцами венца на округлой голове. Но подсказки его стихали, когда игра вдруг подходила к решающим действиям, и тогда он двумя уверенными аккордами заканчивал войну, скинув с доски крошечного белого короля, оставляя Миэль смотреть в клетчатую пустоту поражения. А она думала, что на этот раз победит… Но нельзя винить ее за излишнюю самонадеянность. В конце концов, ей было всего четырнадцать. Шахматы, фортепьяно и натянутые разговоры в духе Ганнибала Лектера — вот неизменные ингредиенты их ночей, отдающиеся по прошествии времени аллергическим раздражением на звуки клавишных, но иррационально-пьянящим влечение к монохромным клетками на шахматной доске. А ещё есть то, что Миэль надеется однажды содрать с души и вытравить из памяти алкоголем, наркотиками или чем-нибудь похуже. Миэль сгребает в охапку недавно купленные Профессором яблоки и вываливает на кухонный стол. Несколько из них скатываются на пол и стремительно исчезают в темноте под одним из шкафов, но ее это не особо заботит. Небольшой нож для чистки картофеля ложится в руку и гладкая полированная древесина рукояти приятно холодит ладонь. Страшный маленький нож. Не этот, нет. Другой. Страшный не-человек с ледяными ладонями и длинными изящными пальцами пианиста. Они держали лицо Миэль, каленым железом жгли ее скулы и виски, вдавливают узкими подушечками пальцев несуществующие иглы в покорно приоткрытые губы, прежде чем их касались чужие тонкие уста — острые от вечной ухмылки, совсем как нож в нагрудном кармане, совсем как его фамилия. «Шарп» переводится как «острый». Искрометный юмор. Острая шутка, бьющая в цель без промаха. Миэль жмурилась от гнилостно-сладкого удовольствия и отчетливо до яви чувствовала фантомный холод его лезвия на шее, пока позволяла себя целовать. Когда Шерринфорд поцеловал ее в первый раз, зло, неожиданно, будто выстрелил в упор, больно сжав волосы на затылке, словно загривок неведомого чудовища, Миэль разбила ему губы в кровь и сбежала, и от отчаяния той ночью терла мылом рот, так что на утро щелочь мертвой чешуей опала на ее губах и лице, сделав кожу суше папирусного листа. Но потом она все равно вернулась. По другому и быть не могло. Из-за раны Шерринфорд улыбался только одним уголком губ, другой, опухший, темно-рубиновый, был печально опущен. Не лицо, а гротескная двуликая маска из греческой трагедии. Идеально подходящая проклятому лицемерному уроду. Миэль стояла, уставившись в пол, сжимала зубы и сдерживал ярость, рвущуюся пока ещё звериным ревом, а лишь позорной влагой из глаз. Легкие ее отказывались дышать, само тело, трусливое перед ликом смерти, запрограммированное природой на выживание любой ценой, предлагало ей свести счеты с жизнью, но избежать всего этого ужаса. Ножом вдоль, а не поперек… Нет, только не ножом. Миэль берет первое яблоко и начинает медленно снимать насыщенно-красную кожуру. Ее руки дрожат, заходятся предательским тремором и нож предсказуемо соскальзывает, слегка оцарапав ладонь. Кровь начинает медленно сочиться из пореза и на бледной коже распускается алый бутон. — Осторожнее, — шипит Шерринфорд, все ещё злясь на ее выходку, но тем не менее незримо присутствуя рядом, словно порочная, экзальтированная версия ангела-хранителя. Миэль упрямо поджимает губы, но глаз не поднимает, продолжая свежевать яблоки, отчаянно надеясь, что больше не вспорет собственную кожу. Поэтому что каждый раз, глядя в эти глаза цвета переспелой вишни, Миэль видит отблеск лезвия и слышит стук ножа о стол в нескольких миллиметрах от собственных пальцев — призраки одной из первых ночей. Воздух вокруг нее гудит умирающей музыкой, а ей чудится задумчивый голос, спрашивающий, играла ли она когда-нибудь в «ножички». Ледяная судорога ужаса сжимает сердце, ее память — безжалостная избирательная сука, нагло подыгрывающая Шерринфорду. Нет! Не смей! Забудь! Только не вспоминай, как… Как длинные пальцы играючи вращали сверкающий смертью нож, такой острый, что, казалось, от одного взгляда на него можно было порезаться. Нож, породивший тигровые полосы на левой руке чуть повыше запястья, которые навечно остались с ней, как и шрамы на душе, как и вывихи ее и без того нестабильной психики. На лице Шерринфорда застыла странная беспечность. Ему, казалось, было вообще наплевать, поранится он или нет. А потом он сказал протянуть ей руку. Не смея противиться, Миэль повиновался, и ее ладонь легла на стол. Вдруг осознание выстрелом разорвалось в голове. Шарп не отдал ей нож, как того требовала игра, а крепче сжал в своей руке. Миэль дернулась, отчаянно, резко, попыталась вырваться, но чужие пальцы сдавили в тисках ек запястье. Крепко. До костного хруста и лиловых разводов. — Какого черта вы творите?! — воскликнула Миэль и отчаянно попыталась вырвать свою по-детски тонкую кисть из цепкой стальной хватки, словно крохотная птичка лапку из охотничьего силка. — Учу тебя доверию, дорогая, — уголки его губ медленно поползли вверх, точно в замедленной съёмке и застыли в гротескной полуулыбке. — Знаешь, как в той проверке, когда падаешь назад, а другой ловит тебя. Только у нас несколько другие правила. Но расслабься и раздвинь пальцы, иначе я могу случайно поранить тебя. — Нет! Идите к черту! Я не доверяю вам! И никогда не буду! Отпустите! Отпусти, черт тебя дери! Резкая вспышка боли лишила Миэль голоса. Мизинец обожгло огнем, и всполохи его застыли тонкой царапиной, сползли крошечной кровавой каплей. Нож возле ее ладони вошел в стол почти до середины. — Я тебя предупреждал. А сейчас я сосчитаю до трёх и твои пальцы послушно раздвинутся, иначе в следующий раз я промахнусь сильнее. Шерринфорд считал раз, Шерринфорд считал два, Шерринфорд считал, что все должно быть, как он захочет. Последнее яблоко лишается кожуры и Миэль режет их на дольки. Плоды разламываются с приятным приглушённым хрустом, единственное, что портит впечатление и режет слух не хуже царапанья пенопласта по стеклу, — это стук ножа о деревянную дощечку, отдающий эфемерным треском кастаньет. Знакомый и ненавистный до зубного скрежета. Нож в последний раз проткнул стол меж указательным и средним пальцем, а затем запястье обожгло свободой. Миэль отдернула руку и дико уставилась на неё, словно на нечто чужеродное. За исключением царапины на мизинце, ладонь была цела и нетронута холодным лезвием. Она была так близка к вздоху облегчения, когда вдруг Шерринфорд протянул ей нож и спокойно сказал: — Теперь твоя очередь. Миэль возится с тестом ещё меньше, чем с начинкой — у классической яблочной шарлотки очень простой и быстрый рецепт. Она укладывает яблоки подушку из теста, щедро поливает медом вместо сахара и осторожно подталкивает бортики, словно укрывая одеялом, прежде чем отправить пирог в духовку. Миэль утирает лоб, на котором проступила испарина, тыльной стороной ладони, брезгливо смахивая соленые капли. Миэль в ужасе попятилась назад, ее губы предательски дрожали, но так и не сумели исторгнуть из себя ни звука, чтобы выразить протест. Ей было страшно даже смотреть на это отливающее неестественным голубым сиянием в приглушенном свете лампы лезвием, не то что брать в руки, но Шерринфорд был непреклонен. Он подтащил упирающуюся Миэль к столу и вложил в ее ладонь изящную рукоять, все ещё хранящую тепло чужой ладони. У Миэль не было выбора, она чувствовала, что ее отказ будет стоить большей крови, и нож пронзил стол меж тонких пальцев. Медленно, очень медленно, едва ускоряя темп, Миэль разрезала деревянную, испещренную зарубками гладь подальше от широкой ладони, и все ее тело била безумная дрожь. Свободная рука Шерринфорда легла ей на плечо в избитом жесте успокоения и поддержки. — Посмотри мне в глаза, Миэль. И она бездумно подчинилась, позволив острому и опасному, как и его хозяин, лезвию соскользнуть и вонзиться в чужую ладонь, а комнате наполниться ее истошным криком ужаса от вида заливающей стол крови. Дом начинает заполняться приглушённым смехом и усталыми, но довольными голосами других грабителей, и Миэль позволяет себе вздохнуть с облегчением. Она достает из духовки готовый яблочный пирог и ставит на стол, терпеливо дожидаясь, когда ее подельники завалятся всем скопом на кухню. Этот импровизированный комплимент от шефа на скорую руку приводит большинство из членов банды в восторг. Денвер даже в шутку предлагает ей выйти за него, когда они украдут свои миллионы, на что Миэль только заливисто смеётся, словно ничего не произошло. — Кхм, Иерихон, это все, конечно, хорошо, — начинает Профессор, прокашлявшись и поправив очки. — Но ты опять пропустила урок стрельбы, хотя клятвенно заверяла меня вчера, что будешь присутствовать. — Не помню — значит не было, — нагло улыбается она и выхватывает гранат из вазы с фруктами. — Иерихон… — Ну, не умею я стрелять на дальние дистанции! — стонет Миэль, комично заламывая руки, на что Берлин только усмехается. — И вообще пистолеты — совершенно не мой стиль, я предпочитаю ножи. И словно желая доказать правдивость своих слов, она ловко подхватывает со стола нож и ставит острым кончиком себе на указательный палец, мастерски держа баланс, а затем подбрасывает вверх, ловит и молниеносным движением делает крестовой надрез на гранате в другой руке. Кривая улыбка играет на ее губах, когда она запускает нож в свободный полет, чтобы через мгновение лезвие дошло до середины в косяк двери. — Это, безусловно, впечатляет, Иерихон, но… — в голосе Серхио сквозит неодобрение, когда он вытаскивает нож. — Да поняла я, — бесцеремонно перебивает она мужчину и раскрывает гранат, демонстрируя кровавые бусины его зёрен, которые переливается на свету, словно драгоценные камни. — В следующий раз точно буду. Обещаю. — А если нет, то я лично вынесу тебя из дома, закинув на плечо, — предупреждает Берлин, опасно прищурившись, на что Миэль только фыркает и закатывает глаза, но ни сколько не сомневается, что угрозу он с лёгкостью воплотит в жизнь. Несколько гранатовых зёрен откалываются и катятся по столу, словно бусы с порвавшегося ожерелья, а тонкая струйка красного липкого сока стекает по ее пястью. Миэль сидела в кресле, поджав колени к груди, а спокойный до судорог Шерринфорд забинтовывал свою руку, кровоточащую стигмой на тыльной стороне ладони. Рукава его пиджака и рубашки почернели от крови. Весь пол в её липких каплях. Девственно-белый бинт мгновенно алел, и так слой за слоем. Ужасно глубокий порез. Миэль уткнулась носом в колени, чтобы спрятаться, чтобы казаться меньше и не видеть этой ужасной картины, что разворачивалась перед ее глазами, как вдруг внезапно чужая рука опустилась ей на макушку, слегка ероша каштановые волосы. Несмело подняв глаза, Миэль увидела, что на перебинтованной ладони распустился сочный гранатовый бутон, лепестки которого отливали красными всполохами застывшей слюды. Несколько зёрен были повреждены и из них сочился терпкий красный сок, стекая небольшими каплями на раскрытую ладонь и впитываясь в бинт, так что было не разобрать, где была настоящая человеческая кровь, а где гранатовый перфторан. Раскрытый плод граната сейчас до ужаса напоминал цветок раффлезии, который Миэль видела в учебнике по ботанике. Паразит джунглей Средней Азии, гигантский цветок убийца со зловонным трупным ароматом, который привлекает млекопитающих, но стоит лишь один раз вдохнуть этот едкий запах — и они больше не могут двигаться, сраженные психотропным действием паралитика в ядовитом газе, а хищный цветок пожирает их, частично переваривая в своей сердцевине. Миэль сейчас чувствовала себя на месте этой глупой обезьяны, которая сунула любопытную морду внутрь, и теперь все, что ей остаётся, это ждать, когда ненасытная утроба поглотит ее целиком. И она приняла подношение. В конце концов, терпкая кислота граната почти не отличима от ее любимых недозрелых яблок. — Что такое, Берлин? — фыркает она, когда замечает, что мужчина смотрит на нее с какой-то совершенно несвойственной ему тяжёлой задумчивостью. — Неужели тебе не понравилось? — Понравилось, — коротко отвечает он и смотрит ей прямо в глаза, а Миэль незаметно придвигается ближе, пользуясь тем, что они сидят на соседних стульях. — Тогда съешь ещё кусочек, милый, — шепчет она ему на ухо. «Съешь гранатовое зёрнышко, дорогая*», — отдается эхом в ее голове. Миэль улыбается и закидывает несколько кроваво-красных зёрен в рот, давит зубами и слегка морщится, когда кислый сок начинает пощипывать язык. Берлин больше не смотрит на нее, чтобы не привлекать к ним лишнее внимание, но Шерринфорд взирает на нее из стеклянной вставки серванта с неприкрытой любовью и извращённой нежностью во взгляде. И это больнее, чем удар ножом.