***
С Миэль Сандерс что-то было определено не так. Ещё с их самой первой встречи, тогда, три с лишним года назад, что-то шевельнулось глубоко внутри, какое-то нехорошее предчувствие, которое он по глупости своей предпочел проигнорировать. Каждый раз, когда Берлин находился с этой девушкой, ему казалось будто стоит на краю обрыва и заглядывает изголодавшуюся чернильную бездну и что-то неведомое едва уловимо толкает его в спину, заставляя двигаться навстречу своей погибели. Легко, ненавязчиво, почти нежно, так, как могла бы делать любящая мать, которая хочет чтобы не в меру стеснительный ребенок познакомился со сверстниками. Смешно сказать, но порой он не видит себя хозяином положения, хотя Миэль всеми силами старается доказать обратное нежными поцелуями и преданным взглядом из-под длинных ресниц. Он не ощущает себя на свой возраст, и любой другой мужчина в его положении наверняка сказал бы, что это нормально — молодеть душой рядом с любимой женщиной. Вот только Берлин не молодеет, он регрессирует. Чувствует себя Холденом*, глупым несуразным подростком, который слепо скитается по полю изо ржи, силясь найти выход из этого бескрайнего лабиринта, но с каждым шагом лишь уходя все глубже и глубже, становясь только ближе к ненасытной пропасти. — А яма кажется неглубокой, но всем известен простой сюжет: она проглоченного ребенка едва ль оставит в живых уже… — задумчиво произносит Андрес, вырисовывая на бумаге ломанные линии, которые никак не хотят складываться в портрет. Возможно, с Миэль случилось именно это. Возможно, она по глупости своей провалилась в эту чёртову пропасть, но выжила — всегда ведь была живучей — а теперь сидит на дне с переломанными ногами и заманивает к себе других, таких же зашоренных глупцов, которые не видят дальше собственного носа и не могут разглядеть опасность. И относить себя к числу этих смертников Андрес категорически не желает. Спасибо, но нет. Жизнь и так над ним посмеялась, наградив неизлечимой болезнью, и он не позволит Миэль Сандерс сделать с ним то же самое. Не во второй раз. Берлин раздражённо цыкает и выдирает очередной лист бумаги из своего альбома, в котором собралась почти полная коллекция портретов их временной «семьи». Он задумчиво перелистывает тяжёлые слегка желтоватые страницы, лениво блуждая взглядом по изображениям, скользя от лица к лицу, вглядываясь в хаотичные хитросплетения чернильных линий. Здесь есть и полноценные портреты, которые он скрупулёзно вырисовывал по памяти, и быстрые наброски на скорую руку, сделанные за завтраком, и смелые эксперименты с формой и цветом, в которых с трудом, но все же можно разглядеть черты лица одного из членов их банды. В его альбоме собралась целая коллекция и Берлин с какой-то затаенной глубинной тоской осознает, что ее потом придется уничтожить — лишние улики им ни к чему. Но он все равно не может отказать себе в удовольствии дать волю кистям и расслабиться, полностью погрузившись в работу. Это его своеобразная отдушина, способ доказать самому себе, что даже после смерти человека можно увековечить в рисунке столь же хрупком, сколько и человеческая жизнь. Наверное, только сейчас, сидя в этой вынужденной резервации, он начал по-настоящему задумываться о своей смерти. Как и любой вор, Берлин был оптимистом, и каждый раз, когда он шел на очередное рискованное дело, в его жилах кипел азарт, а в голове плотно укоренилась мысль, что в таком деле все решает случай, и порой стоит просто поверить в собственный гений и рискнуть. Удача любит смельчаков, так ведь говорят. Вот только когда дело касается собственного анамнеза, уповать на случай и чудесное исцеление не приходится. Медицина, в отличие от воровского ремесла, жестока и оперирует лишь сухими фактами. А факты, как известно, самая упрямая в мире вещь. Берлин устало сжимает переносицу и жмурится. Боже, во что же он превратился. Когда он шел на свое первое дело, ему было страшно. Когда он первый раз попал за решетку, ему было страшно. Когда он выносил те хреновы 434 бриллианта, ему было страшно. Но это было приятный пьянящий страх. Он щекотал нервы, разгонял кровь по венам, заставлял сердце биться часто и едва не выламывать грудную клетку, потому что Берлину было интересно, а что же будет дальше? Чем все это закончится и на что ещё он сможет решиться, на что хватит его мастерства и фантазии? Сейчас же он отчётливо понимает, что дальше не будет ничего. И страх этого «ничего», этой пустоты разъедает его до основания не хуже кислоты, заставляя внутренности холодеть в ожидании той жуткой неизвестности, к которой он приближается с каждым днём. После смерти не будет ни-че-го. И Берлину отчаянно не хочется, чтобы и до нее тоже ничего не было. Берлин упрекает себя за свое малодушие, за то, что снова позволил себе поверить этой гадюке, этой лживой и лицемерной суке, которая играет с ними всеми, словно кошка с клубком ниток, с каждым разом путая их все больше и больше. Но, кажется, только он здесь не обделён мозгами, чтобы это заметить. Даже его гениальный младший братишка с радостью пляшет под ее дудку и бежит к ней, как верная собачонка, виляя хвостом, стоит ей только поманить. Даже в таком пустяковом деле, как случайная — а случайная ли? — травма ноги, кроется подтекст, какое-то скрытое намерение и очередной обман. Берлин не дурак, он видит больше, чем говорит, кожей чувствует подвох и не доверяет этой лживой дряни. Но именно потому что он не дурак, он будет продолжать делать вид, что верит. А ещё Берлин человек. И он отчаянно не хочет оставаться один в последние минуты, поэтому согласен даже на объятья ядовитой кобры. Берлин откидывается на спинку стула и вновь бездумно пролистывает альбом. Вот, все они как на подбор — простые и понятные. Почти все. Не хватает только Иерихон. Сколько бы раз он не пытался нарисовать ее портрет, сидя у себя в комнате тихими вечерами, ничего не выходило. Стоит ему только сделать эскиз, набросать очертания и контур лица, как в голове тут же всплывает совершенно другое выражение, чужой изгиб бровей и губ. Миэль в мгновение ока преображается становясь ещё более непонятной и чужеродной, словно перед ним совершенно другой человек. Это ли не очередное доказательство ее лживой и лицемерной натуры? Берлин откладывает рисунки и, бросив короткий взгляд на наручные часы, задумчиво потирает подбородок привычным жестом. Скором команда будет собираться на ужин, так что он вполне может наведаться к Сандерс, чтобы не привлекать к себе лишнего внимания, и попробует вывести ее на чистую воду, а заодно и зарисует ее с натуры, чтобы наконец завершить коллекцию. Совместить приятное с полезным, так сказать.***
Берлин приваливается к дверному косяку, скрестив руки на груди, и сверлит напряжённым взглядом спину девушки, которая спокойно стоит на своих двоих, сцепив руки за спиной, и пристально смотрит в окно. Опять. Снова этот странный немигающий змеиный взгляд, эта странная поза — вечно прямая, как струна, Миэль сейчас гнет спину в форме вопросительного знака, выпятив таз вперёд и расслабив спину. — Так-так-так, — издевательски тянет мужчина, из-за чего девушка едва уловимо вздрагивает и медленно оборачивается. — Неужели мне выпала честь наблюдать чудесное исцеление? — Здрава буду твоими молитвами, Берлин, не иначе, — тонко улыбается она и слегка склоняет голову на бок. — Но разве ты не знаешь, что перед тем как войти в чужую комнату, следует постучать? — Я стучал, ты не реагировала, — спокойно отвечает Берлин и скользит по ней тяжёлым взглядом с головы до ног. — Я забеспокоился. Мужчина ухмыляется, всем своим видом давая понять, что он издевается, однако делает это больше для самого себя, нежели для Миэль. Все же смутное волнение шевельнулось в нем, когда девушка не отозвалась, но он постарался загнать это чувство подальше. — Мило с твоей стороны, — безразлично бросает она и снова отворачивается к окну, напрочь игнорируя его присутствие, так что Берлину ничего не остаётся, кроме как подойти к Сандрес самому. — Прекрасная картина, не находишь? — вдруг спрашивает девушка после непродолжительного молчания и лёгким кивком головы указывает на банду, которая уже покончила с ужином и веселилась во всю. Берлин не отвечает, ему нет никакого дела до того, на какую выходку снова сподобился Денвер или как Токио бросает откровенно пошлые взгляды на Рио, все, что его сейчас интересует, — это почему она, черт возьми, опять не поела и, судя по всему, не собирается, но вслух он, конечно же, этого не произносит. — Что именно тебе кажется прекрасным? — нехотя спрашивает Берлин, сам не понимая, зачем продолжает поддерживать этот бессмысленный диалог. — Все они, — просто отвечает Миэль и пожимает плечами. — То, что они способны искренне радоваться и не задумываться о том, что некоторые из них скорее всего не выйдут живыми из Монетного двора. Андрес коротко хмыкает, уж он-то точно не выйдет, если что-то пойдет не так. Разговор ему откровенно не нравится, но прежде чем он успевает поставить вопрос ребром, Миэль неожиданно задаёт свой: — Как ты думаешь, Андрес… Что страшнее: не знать, когда оборвется твоя жизнь, или же знать и содроганием ожидать ее конца? — К чему этот вопрос? — раздражённо отвечает он и стискивает зубы, когда правая рука начинает предательски подрагивать, словно отзываясь на этот провокационный вопрос. — Простое любопытство неискушенного обывателя, — медленно говорит Иерихон и косится на его руку. — Она снова дрожит. — Вижу, — фыркает мужчина и начинает сжимать и разжимать кулак. — Нужно сделать укол. Берлин уже собирается уйти, мысленно проклиная на чем свет стоит свою чёртову миопатию, Миэль с ее странными вопросами и неуместными философствованиями и свое желание докопаться до правды, как вдруг девушка его останавливает: — Если хочешь, можешь взять мой ретроксил. Незачем туда-сюда мотаться. Андрес замирает, как громом пораженный и медленно разворачивается. — Что, прости? — ему до последнего кажется, что он ослышался, но Миэль только фыркает и медленно проходит мимо него, хотя «ходьбой» это можно с большой натяжкой. Она опирается на свою трость и жутко подволакивает ногу, словно вообще её не чувствует. Подойдя к шкафу, девушка распахивает скрипучие дверцы и достает спрятанные между одеждой ампулы. — Я, если честно, им ещё не пользовалась. Обычно я жду, когда спазм сам пройдет, так что лекарство по сути мне и не нужно, — словно оправдываясь, говорит она и проводит подушечками пальцев по нераспечатанной упаковке. — Но Серхио настоял. Ты же его знаешь, если он в чем-то уверен, то никакие доводы его не проймут… — Что это значит? — резко перебивает он ее и чувствует непривычную сухость во рту. — Ты прекрасно все понял, не заставляй меня произносить это вслух, — безэмоционально говорит Миэль и смотрит ему прямо в глаза тяжелым мрачным взглядом. Девушка впихивает ему лекарства в здоровую руку и садится на кровать. Она вытягивает поражённую болезнью ногу и начинает медленно ее массировать, морщась и передергивая плечами. Берлин глупо застывает посреди комнаты с ампулами в руках и наблюдает за девушкой пустым расфокусированным взглядом. Что ж, он хотел правды — он ее получил. Вот только удовлетворения от этого он не испытывает от слова совсем. Мир Андреса сжимается до размера атома, а затем схлопывается, оставляя после себя лишь глухую тягостную пустоту. — Окажешь мне услугу? — просит Миэль, не глядя на него. — Как закончишь со своей рукой, можешь… Можешь сделать укол и мне? Само оно вряд ли пройдет, а Серхио беспокоить я не хочу. — Ты не умеешь делать уколы? — Берлин наконец отмирает и подсаживается к ней на кровать, блуждая взглядом по ее напряженному лицу, сам не зная, что хочет там отыскать. — Я же сказала, обычно я терплю, — раздражённо бросает она и поводит плечом. — Да и не вижу в них особого смысла. — И как ты только дожила до своих… — первый шок проходит и к Берлину возвращается его привычная язвительность, как вдруг он осекается: — Стой, а сколько тебе лет? — Мне кажется, или ты сегодня решил нарушить все правила приличия? Сначала врываешься к девушке в комнату без разрешения, затем спрашиваешь о ее возрасте… И не стыдно тебе? — А ты лгала, причем не только сегодня. Не стыдно? — невозмутимо парирует он.— Зачем нужен был это спектакль с Денвером? — Я просто почувствовала, что моя нога сейчас откажет, поэтому и кинулась ему под ноги, — фыркает она и пожимает плечами. — Всегда должен быть виноватый, тогда у людей не возникает лишних вопросов… Но тебе ли об этом не знать, Берлин? В конце концов, именно по этой причине ты тогда оказался в тюрьме. Лицо Миэль вдруг делается злым и надменным на последней фразе. Обычно она избегала поднимать тему той роковой подделки облигации, и Берлин догадывался почему. Стоило бы Сандерс только заикнуться о его глупости и доверчивости по отношению к ней, и он скорее всего наплевал бы на свое собственное обещание, данное брату, не лишать эту суку жизни и свой собственный страх одинокой смерти. В конце концов, он мог искалечить человека и за меньшее. Каждый день Миэль Сандерс ходила по невероятно тонкому льду, вела опасные беседы на грани фола, а Андрес получал ни с чем несравнимое удовольствие, пугая девушку двусмысленными фразами и полунамеками, в надёжде что она оступится и рухнет под воду, погребенная под гнетом собственной лжи. Однако сейчас Андрес испытывает лишь лёгкое раздражение, не более. А ещё ему хочется дать ей подзатыльник за то, что она отпускала колкие шутки по поводу его болезни, но забыла обмолвиться о том, что сама страдает от того же. Но, разумеется, он этого не сделает, потому что этим он только заставит её ещё больше уйти в оборону и закрыться от него, а Берлин этого не хочет. Только не сейчас, когда ему выпала возможность заглянуть по ту сторону вуали. Мужчина тяжело вздыхает и помогает девушке разобраться с инъекцией, и только коротко хмыкает, когда вместо слов благодарности получает лишь колючий взгляд исподлобья. Но Берлин не злится. Он прекрасно понимает, что она сейчас чувствует, понимает потому что сам терпеть не может зависеть от кого-то и быть уязвимым. А тех, кого понимаешь, невозможно ненавидеть. — Ты так и не ответила на мой вопрос, — напоминает он. — Двадцать шесть. — Я бы не дал тебе больше двадцати. — Звучит как комплимент. — Это он и есть. — Спасибо. Короткий обмен любезностями и они снова замолкают. Миэль сидит сгорбившись и не смотрит на него, а сам Берлин думает о том, что двадцать шесть лет — это чертовски мало для смерти. Андрес осторожно заправляет упавшие волосы Миэль за ухо, от чего девушка поднимает на него свой пустой безжизненный взгляд. — Мне… — слова непроизвольно срываются с его губ, но Сандрес не даёт ему договорить. — Не смей, — зло чеканит она и в глубине янтарных глаз вспыхивают первые искры яростного пожарища. — Не смей заканчиваеть это ебучее предложение. Жалость твоя мне не нужна. — Тогда прими хотя бы помощь, — спокойно отвечает Андрес и с удивлением наблюдает, как вся злоба в мгновение ока слетает с лица Миэль и она смотрит будто сквозь него. — Помощь? — переспрашивает она с нечитаемой интонацией и блуждает изучающим взглядом по лицу мужчины, от чего последнему становится неуютно — никогда не знаешь, что у этого чудовища на уме. — Знаешь, Берлин, помощь зачастую бывает бесмысленна... И знаешь что? Вот тебе наглядный пример. Представь, что ты гуляешь по парку и вдруг видишь птицу с перебитым крылом у обочины дороги… Какой будет твоя первая мысль? — Она уязвима, — отвечает Андрес после непродолжительного молчания, просто чтобы не говорить «мне ее жаль». Ведь не о птицах они сейчас говорят, совсем не о них. — Я хочу ей помочь. — Верно, — радостно восклицает Миэль, улыбается и коротко смеётся, явно довольная его ответом, однако затем ее голос становится низким и глубоким, а взгляд ещё более цепким. — Моя первая мысль тоже будет о том, что ей нужно помочь, и все же… Потом я захочу ее раздавить. Берлин вскидывает бровь в немом вопросе, и Миэль охотно продолжает. — Первобытное неприятие слабости столь же естественно, сколь и материнский инстинкт… — она пожимает плечами и смотрит Берлину прямо в глаза. — Разумеется, я этого не сделаю… Но моей первой мыслью будет сделать именно это. Они смотрят друг на друга, и Берлин отчаянно пытается понять, что она имеет ввиду, но каждый раз ответ ускользает от него, словно он пытается поймать дым голыми руками. — Зачем ты мне об этом говоришь? — Да так… — девушка пожимает плечами. — Вспомнила кое-что. — Хочешь сказать у тебя была такая птичка? — У всех есть такая птичка, Берлин. Уверена, что и у тебя она была. И я уверена, что знаю, какой выбор ты бы сделал. — Хочешь сказать, что я убийца? — Берлин хмурится и смотрит на нее тяжёлым взглядом, Миэль отвечает ему тем же. Она осматривает его с ног до головы, прежде, чем вынести вердикт. — Нет… — медленно говорит она. — Ты не убийца, Берлин. Просто ты способен на рациональное проявление жестокости, только и всего. — А на что способна ты? — резко спрашивает мужчина и хвататет девушку за подбородок, чтобы она не смела отвести взгляд. — На многое, Берлин, — спокойно отвечает она, слегка прикрыв глаза. — Но речь сейчас не обо мне. Я просто хочу дать тебе совет, в честь того, что между нами было, так сказать. В следующий раз, когда у тебя появится желание помочь кому-либо, тебе следует подумать о том, чтобы добить его… Это поможет тебе избежать многих проблем. to be continued…