— Как поживаем сегодня?
Сидит она, собственно, листает себе яркий пестрый глянец; гладкие листы, испещренные рекламой и короткими статейками — без смысловой нагрузки и содержательности, но такие, что с цепкими фразочками, которые срочно хочется высказать какому-нибудь незатейливому любовнику, который, если верить приведенному тесту на десять вопросов, яйца выеденного не стоит. Еще есть фотографии — ткани без складок, кожа без морщин, пор и теней, глаза без радости, люди без жизни внутри; и какие-то странные страницы большей плотности, чтобы показать важность — но ее самой на них нет. Короче, сидит, листает, вертит в руках высокий стакан, в котором медленно остывает кофе — сплошной сахар, сливки и тертый шоколад; без всякого интереса проводит полдень, как и расположившаяся напротив парочка студенток, в частности которым ей после перерыва придется рассказывать о разном, для них иной раз слишком сложном и философском, но прописанном в программе — а, значит, обязательном. За окном, что во всю стену, пряный тяжелый октябрь, обманчиво солнечный, и вроде бы до зимы, которая вечно толкает задуматься о том, что нужен кто-то, кто обнял бы, еще далеко, а потому хватает и тепла центрального отопления; она быстро кидает взгляд на часы, оставляет на столике никчемный глянец, за который отдала доллар с лишним или даже больше — кто уж теперь вспомнит, а жалеть и то поздно. Мужчину замечает сразу, едва покидает кафе. Он высокий, статный, красивый в том смысле глубокой мужской красоты, перед которой неизменно хочется поправить прическу и убедиться, что не смазалась помада, пока неистово кусала губы, на него, такого, любуясь — откровенно пялясь, не имея возможности коснуться бугрящихся мышц пальцами, хотя бы взглядом их ощупывая; при этом всем, конечно, странный, в большей степени потому, что в костюме. Стоит на другой стороне улицы, вроде обычный прохожий, хоть и слишком официальный для буднего дня и вообще для текущего временного периода — что для часа, что для года, — а потом, сверившись со временем, и вовсе начинает движение в ее сторону. И вот тогда она понимает чем-то внутренним и естественным, что пора делать ноги, сматывать удочки, навострять лыжи да придавать пяткам сверкания — понимает и делает, с собой редко вступающая в конфликты. Квартала через два спешного пути оборачивается, чтобы убедиться, что следом он не идет, и тогда где-то в голове мелькает мысль, что сидела она напротив окна, и он попросту мог ее видеть — и она совсем уж обычно могла ему понравиться. Вот и решил познакомиться — так делают обычные мужчины по отношению к обычным девушкам; шел к ней, чтобы предложить прогуляться по золоту пышущей вокруг осени, поговорить, миленько провести время, выпить кофе — ах, кофе уже у вас в руке, тогда позвольте предложить десерт, ведь для мороженого не сезон!.. Мелькает мысль — она ее плотненько, но быстро обдумывает, особо полемику не разводя и какие-то глубокие доводы не откапывая в дико суматошных мыслях, потому что понятно: так поступил бы стандартный представитель класса нормальных мужчин.А я люблю военных, красивых, здоровенных
А этот был в костюме. И даже часы на руке, вроде, золотые. Еще, конечно, стать в позе, вымеренность шага, когда он к ней направился, и даже легкость, с которой вскинул руку, чтобы машина, на него несущаяся, притормозила — показал, так сказать, что ускоряться он не намерен; такие мужчины ускоряются, только если сильно-сильно их о том попросить: ну это так, к слову и на волю воображения. Короче, слишком много всего того, что подсказало ей рвануть, даже если он шел не к ней, а просто в кофейню, образ свой, и без того горячий, дополнив крепким и жгучим эспрессо; рвануть, потому что понятно, какие мужчины могут позволить себе в полдень буднего дня так выглядеть — а содержанкой становиться она в ближайшее время не планировала, хоть и очень иногда хочется. Делает масштабный крюк через еще пару кварталов, чему очень радуются нынче модные фитнес-побрякушки, отмечая странную и единственную за прошедший месяц активность, и выворачивает на знакомые улицы — и выворачивает прямо к нему навстречу, словно та самая машина, которую он остановил взмахом ладони, и тоже резко перед ним тормозит, только не со скрипом навостренных лыж и сверкающих пяток, а с тихим писком, когда носом впечатывается в то ли каменно-бетонную, то ли арматуро-стальную грудь, хлестко и опьяняюще пахнущую где-то под рубашкой крепким дымным одеколоном и горячей кожей. Все внутри странно холодеет и одновременно вздрагивает; нутро подсказывает, что преследование — нехорошо, и оно же все изнывает от того, что он, возвышающийся и сверху вниз смотрящий, протянувший руку, чтобы удержать, если уж решила к его ногам совсем не изящно шлепнуться, усмехается. — Я бы хотел извиниться, если напугал Вас. До чертиков — тех, что вместо звездочек перед глазами пляшут и мешают обдумывать сложившуюся ситуацию, подкидывая всякие гадкие и обжигающие образы, когда он легко выпрямляется, одергивая и поправляя пиджак, весь в своем невыносимом — так бы и стянуть!.. — костюме видный и складный; такой, от которого зубы сводит, и сердце приятно и тягуче екает, в горле отзываясь глубоким уханьем, которое она списывает на тот марафон, что решила себе устроить, призом в котором, достигнув финишной ленты, видимо, получаешь того, от кого рвала когти. Он на мгновение скрещивает руки на груди, окидывает ее взглядом, что-то свое, видно, обдумывая или полагая, что она опять драпанет да улепетнет, сама пораженная тем, как много фразеологизмов о побегах знает, и почти сразу протягивает ей ладонь — крупную такую лапищу, — в которую она, по какому-то инстинктивному порыву умещает собственную, в сравнении безумно крохотную ладошку. — Наполеон. Смех не рождается только оттого, что он, ладный и осанистый, иного имени и не мог иметь. Может, она ожидала даже что-то похуже, пока быстренько перебирала в голове целый ворох навалившихся слов, назревших при одном только взгляде в его глаза: снизу вверх, едва ли не задрав голову, словно лицо его где-то там, где кричат высокими голосами перелетные птицы, а она внизу, закрыв рукой глаза от солнца, пытается до эдакой махины достучаться; перебирала, рассматривала, откидывая неподходящие, чтобы окрестить его импозантным и даже представительным — попросту, в конце концов, красивым, но каким-то уловимо опасным даже при том, что ладошку ее сжимает мягко, чуть ощутимо, будто она от единственного нажатия рассыплется. И еще, пожалуй, бондианистым — да, хорошее, хоть и несуществующее словечко, но так идеально ему подходящее, что впору даже хихикнуть, представив, что таких, как Наполеон, ставят в один кадр с теми, кто в красном длинном платье с огромнейшим разрезом; чтобы брюнетка, одним только взглядом обжигающая — от которой веет страстью, тебе не святящей при любом раскладе, будь хоть Соломатиным, хоть Эймсом, хоть принцем Уэльским. Ей внезапно кажется, что все очень просто, ведь понятно сразу; улыбнувшись, рядом с ним себя чувствует абсолютно неуверенно, вся такая низенькая, в мятой футболке и широких джинсах — теплый ветер растрепал волосы, и до того не шибко уложенные, мягкая ранняя осень рассыпала по коже пятнышки румянца и первые прыщики — вестники аллергии на подбирающийся холод. И потому, быстро у себя в голове его нарисовавшая на плакате с поднятым вверх пистолетом, над дулом которого вьется сизый дымок, а позади — ярко-оранжевая фраза о всяком там взбалтывании, но не смешивании, чудится ей, круглой дуре с несколькими красными дипломами и целой вереницей вагонеток, с горкой наполненных всякими загонами, что весь мир она давно поняла. А его, этого самого невесть откуда взявшегося Наполеона, и подавно раскусила, со всеми планами, войнами, тортами — вот уж, объявился, историко-биографический роман на грани коньяка шестилетней выдержки. Все, что еще у нее ассоциируется с этим именем — а это всего лишь кошки, окружной центр округа Генри да, кажется, какой-то немой фильм, — в себе сдерживает, чтобы не разойтись неуместными шутками на грани каких-то уж слишком специфических и узких, и пытается аккуратно высвободить руку из его хватки — все еще осторожной и подходящей под нормы приличия, но явно затянувшейся. Улыбается и опускает взгляд, даже не зная и понять не пытаясь, что им движет в порыве пригласить на ужин и в предложении подвезти после работы, осторожно вплетенном во фразу, что она выглядит просто восхитительно, а к вечеру обещают первый хлесткий и холодный дождь из череды, что готовит наращивающая силу осень. И, наверное, заставь она себя хоть на секунду о том задуматься, увидела бы, насколько он открыт, распахнут настежь то ли всему-всему миру с каждым его уголком и закутком, то ли только ей, все еще разглядывающей собственные кроссовки, потому что взгляд на него поднять просто не в силах — понимающая, что потонет, захлебнется и ко дну пойдет в глубоких омутах глаз, а предсмертным хрипом, над гладью, что в цвет к радужке подходит, пронесшимся, согласится и на ужин, и на сопровождение, и на все, что он предложит, уповая на его манеры и приличия, которые просто обязаны идти в комплекте с костюмом. Веруя, вымаливая, чтобы не оказался хитрющим проходимцем, потому что в череде хриплых и тихих «Да» может случайно забыть о правилах хорошего тона, предписывающих держать себя в руках и не позволять каким-то там Наполеонам, с которым знакома без малого — вообще нисколечко, усмехаться и аккуратно растрепавшиеся пряди волос заправлять за покрасневшие уши. Стоило бы позволить себе на мгновение представить, какого в один прекрасный день оказаться в его объятиях — таких сильных, что абсолютно все осколочки, на которые ежедневно разваливается, соберутся вновь во что-то целое и единое, что он будет любить своей обжигающей крепкой любовью, до оскомины невероятный, говорящий о собственной провальности и ее восхищающей идеальности. Представить и от этого не отречься, покрываясь вязким смущением, разрешая мелькнуть крошечной мысли, что, в конце концов, достойна его — такого, который способен на широкие жесты и ветвистые сказки, на обещания любви до гроба и даже дальше, на безумства, если они будут ее желанием; способен на все, но только если она об этом попросит, а так себя самого удержит, приструнит и возьмет в руки, чтобы чуждое ей и пустое заменить, скажем, простой верой и поддержкой, и заботой, и защитой — и касаниями, теплыми поцелуями, что опускаются на макушку вместе со словами, что она самая лучшая, даже когда считает, что яйца выеденного не стоит, и когда себя приравнивает к комариной плеши. Стоило бы позволить себе представить, задуматься, допустить, чтобы увидеть, собственно, и многое другое — череду прекраснейших перспектив. Потому что, к слову, мужчины в своей основе — очень простые сущности.Я б его с ума сводила, остальное чепуха.