Трудности начинаются потом II

— Вот уж отчего надо бежать, как от чумы…

      Женщины нежные, мягкие и чувствительные; заслуживают жить, любить и быть по защитой — крайне достойны того, чтобы в красивую смышленую головушку не влетела горсточка порохового заряда. Им нужно не так много — чувствовать рядом крепкое мужское плечо и стержень: такого рядом иметь, который и сам поиметь в состоянии — хорошо, качественно — так, как и должно быть; такого, который с трепетом и железной рукой наготове; чтобы оставил теплый поцелуй на макушке — одна рука на тонкой талии, другая жестко и ровно держит пистолет, чтобы уверенным выстрелом показать, кому она принадлежит. Такого, который сам — огонь, вода и медные трубы.       Рэймонд расстегивает пуговицу пиджака и, откинув полы, тяжело опускается в кресло, шумно выдыхая — так, чтобы к нему спиной стоящая услышала и не осталась равнодушной; она разворачивается, темные волны волос, на мгновение подпрыгнув, скрывают лицо, и после она сразу заправляет локоны за ухо.       — Боже, ты напугал меня до чертиков.       Женщины — и к ним приравненные девушки, — между тем беспрерывно желают ощутить власть — над ними довлеющую и в них же самих заключенную.       Она быстро осматривает Рэймонда, скользит взглядом по напряженной руке, которой он подпирает голову; улавливает, как сокращаются мышцы под его кожей — крепкие, гладкие: каждую из них она знает наощупь.       — Все нормально?       Он морщится и неопределенно взмахивает ладонью в воздухе; девчонка, пылающая искорка из нетерпения и клокочущих чувств, нервозно сжимает пальцы — звенящее желание подойти, но он о том ее не просит, поэтому стоит, смотрит, взвешивает грядущие потери.       — Занимайся, чем занималась.       Кивает, возвращается к большому столу, заваленному всяким разным — от крупных изумрудных сфер, придавливающих высокие стопки бумаг, до маленьких печатей — таких, которые с темно-красными рукоятками и ее инициалами на лапке: чтобы воск застыл красиво и помпезно; она, одетая в кое-где рваные черные джинсы и майку, на которой остаются следы каждого ее завтрака и последствия всех чашек зеленого чая, которые только удавалось перехватить за день — она, вся из себя такая не парадно-эффектная, но дико привлекательная, обожает оставлять восковые ляпыхи с оттиском своих трех букв то там, то здесь.       Рэймонд наблюдает, как быстро она адаптируется к его присутствию — что-то перебирает, хмурится, раскладывает по разным стопкам, чтобы создать ей одной понятный порядок — просто и умиротворяюще; собирает из хаоса милую, ровно крутящуюся по часовой стрелке картинку. Маятник Ньютона, цокающий где-то на высокой книжной полке, не обладает и четвертью того прекраснейшего спокойствия, которое дарит одно только ее движение пальцев — поддевает уголок листа, быстро пересчитывает страницы, скрепляет; и заново.       Между всем тем, девушки — очень хрупкие создания. Как цветы, как дорогой фарфор русской знати — той, что обязательно с печальной историей за спиной: кровавой и трагичной.       Он на нее смотрит, увереннее подпирает голову кулаком и следит, как легко низенькое тело забирается на стоящий неподалеку стул, чтобы взять что-то с верхней полки.       Хрупкая — да, как цветок: чертовски красивое, но абсолютно неподходящее сравнение. Она, скорее, хрупкая точь-в-точь как чертова бомба — шаг в сторону, и ты уже без ног.       — Подойдешь?       Она вскидывает голову — взгляд искрится, колется, жжется, оседая на коже заметными крапинками, почти открытыми ранами — теми, что от пули, которая не на вылет. Рэймонд садится ровно, широко расставляя ноги, и перехватывает ее ухмылку.       Конечно, подходит: вопрос — только номинально; из исключительной вежливости, из приличия — из чувства, что приказывать ей он не в праве. Садится, поджимая ноги, меж его колен, упираясь в них локтями и подпирая голову ладошками.       — Поделишься?       — Идея не из лучших.       Она кивает, проводит ладонями по его ногам, полосами холода отмечая линии от согнутых колен до напряженных бедер, в которые упирается, чтобы привстать и замереть — в миллиметре от его губ, опаляя их горячим дыханием, заметно отдающим спелой малиной.       — Уверен?       Рэймонд запускает пальцы в ее волосы, тянет на себя, приникая к распахнутым искусанным губам и тут же беспрепятственно завоевывая все пространство ее рта — медленно, изучающе — словно там еще остался хоть один уголок, ему неизвестный. Прикусывает, едва заметно рычит — будто вибрирует что-то внутри него самого; отстраняется и всматривается в ее глаза, чтобы различить за мутной пленкой удовольствия и колкого возбуждения нежность, чуть припудренную странной, почти нездоровой любовью.       Шепчет ей в самые губы — «Абсолютно» — и опирается спиной на кресло, одними только кончиками пальцев — совсем неуловимое движение, — подзывая ее к себе.       Вся из себя степенная и самодостаточная; такая, что осанка всегда ровная, а плечи расправлены. Если ее коснуться, неизменно будет щипать кожу — если поцеловать, запершит в горле; ухмыляется на любую попытку определить ей местечко после себя самого — чтобы рядом, неотрывно, шаг в шаг; близко так, что даже странно подумать об ином расположении вещей на мировой карте судьбоносного порядка. Восхитительное украшение, постоянно взбрыкивающая, если только посметь использовать по отношению к ней всем известное притяжательное.       Но встает, ловко перекидывает ноги, умещаясь на его бедрах; расстегивает пуговицы жилетки, прижимаясь ладонями поверх трепещущей точки солнечного сплетения. Рэймонд подается вверх, чтобы показать, как сильно может ее желать — и, собственно, желает.       Она смеется, тут же заходится низким тихим рокотом, рождающимся прямо в сердце, трепет которого он прощупывает губами, отмечая легкостью укусов ветвистый узор ее ребер       Все просто и так правильно, что даже забавно; так, что пора бы уверовать во всякие там небесные колеса и змей, которые вечно кусают самих себя за хвосты — короче, так, что он явно этот мягкий и теплый порядок заслужил; Рэймонд давит ей на загривок одной рукой, другой опускается на поясницу, чтобы прощупать чувственный изгиб спины. Чтобы сказать что-то — «Привстань» — ей, и влажное хриплое дыхание опускается в районе острых ключиц. Чтобы податься вверх бедрами, плотно ее, стонущую и дрожащую от глубины проникновения в одно простое движение, к себе прижимая.       Все, дабы утратить самого себя в том, как легко можно обрести покой — незамысловато и так невинно; играючи.