— Все будет хорошо, слышишь?
Случается, что мужчине нужно что-то разрушить, чтобы привести в порядок мысли. Кто-то разносит в прах семейную посуду, другие сбивают костяшки о дверные проемы и деревянные косяки, иные бьют стекла, не думая, кто потом будет платить за их замену; мужики, все из себя сдержанные и волевые, бушуют дома или в барах, нажираясь до беспамятства дешевой выпивкой, отдающей кислым на потрескавшихся от мороза губах — и тем иногда вину с себя перекладывают на алкоголь. Джо гибко уводит назад руки, задавая амплитуду размаха, и тяжелый топор опускается на полено, разрубая то на две идеальные половины — он выпускает пар именно так, дровосек от макушки до пят, даже когда сносит плотины в башке. По крайней мере, так он делал до глухой декабрьской ночи, а потом замахнулся и уловил мелкое спешное движение и хруст веток, и скользнувшую тень где-то справа — и навсегда утратил любое спокойствие; он выдыхает белесое облачко пара в колкий застывший воздух и опирается на руки, заведенные за спину, чтобы в себе задушить остервенелое желание пальцы запутать в ее волосах. — Тебе не холодно?Я бегу из дома бессонного прочь В тоску и холод, Я ищу среди снов безликих тебя.
Гибкий трескучий огонь разбрасывает по ее лицу и плечам мелкие тени и высветляет кромку леса, опасно близко подобравшегося; Джо выше натягивает на нее колючий шерстяной плед и усмехается на недовольное урчание. Где-то далеко кричит какой-то пернатый хищник, и она мгновенно на этот звук реагирует всем своим телом, усаживаясь единым движением на подобранные под себя ноги. В том, как изящно она прогибается в спине, натягивая подрагивающими руками на плечи теплое плотное одеяло, и в том, как переводит на него взгляд — сверкающий, пылающий, почти острыми болезненными всполохами опускающийся на кожу, словно отскочившие от поленьев искорки, — а зрачки ее, от темноты крупно расширенные, почти два утонувших черных блюдца посреди глубокого вязкого омута — и все это странно дикое, почти животное. Джо зарывается ладонью в волосы у нее на затылке и притягивает к себе, выдыхая в распахнутые губы — и еще, конечно, целует, чтобы не сорваться и не высказать ей, что давно догадался, кто она, черт возьми, такая. — Не холодно. Всего мгновение, в которое она успевает проронить парочку слов, аккуратно слившихся во что-то одно, хриплое и тихое, на что Брэйвен улыбается и перетягивает ее на себя одним движением сильных крепких рук, ладонями опустившихся на талию и пальцами бегло пересчитавших все выпирающие ребра; ее же прикосновения, ответно пробравшиеся под его плотную теплую кофту, странно напоминают о детстве — о мрачной холодной ночи, когда в каминной трубе между крупных булыжников выл одинокий ветер и перегонял пепел, завитками его рисуя дикарские узоры. И еще прикосновения ему напоминают о другой ночи, в которой он промахнулся лезвием топора по полену — оно, острое и до блеска наточенное, вонзилось в твердый сруб колоды и зазвенело, а деревяшка куда-то укатилась — и в темном хвойном лесу, пахнущем колким морозом и тягучей смолой, мелькнула юркая рыжая спина и пушистый хвост. И даже, кажется, успел он уловить блеск хитрых глаз, смотрящих на него и чуть прищуренных. Джо крепкими крупными ладонями обхватывает ее лицо и усмехается. — Ты похожа на ведьму. Она чуть зажмуривает глаза — больше даже щурится, — и улыбается, обнимая его поперек налившегося напряжением и скованностью горящих мышц живота. — Возможно, немножко. Легко окрестить ее колдуньей, которая давно бы, родись в другую пору, свела с ума каждого мужчину в самом большом городе или всякого несчастного жителя маленькой деревушки, и просто назвать ее самой настоящей дьяволицей, хрипло выдохнув то в распахнутые губы, от его несдержанных поцелуев припухшие — легко и просто, нежели признаться себе в том, что считает ее лисицей, на яркое пламя выбравшейся из мрачного леса, не знающей, верно, что где огонь и шум, там и человек.Позови меня с собой, Я приду сквозь злые ночи.
Или же с тем расчетом и вышла. Подхватив ее под бедра, Джо ногой распахивает дверь в хижину и перехватывает искрящийся смех, ладонями своими, нетерпеливыми и бессовестными, пробираясь к ровной спине, чтобы пальцами пересчитать позвонки, и к бедрам, чтобы каждую родинку на коже прижать, желая в жилу отпечатка ее себе перенять — и тем всем переливы хохота превратить в глубокие заходящиеся стоны, из головы выбивающие любую дурную мысль и ту оставляющие пустой, которую тут же, по закону всякой там физики, стремится она заполнить собой до самого края. И, надо же, заполняет. То, как движется она под ним, осторожно взмокшую шею обвив слабыми и подрагивающими руками, или то, как осыпает острые скулы ожогами, что оставляют ее губы — или то, или это, или череда другого, всякого-разного; Джо выдыхает ей в шею и вдавливает пальцы в мягкие бедра с такой силой, которая, верно, могла бы давлением своим что-нибудь разрушить, по хрупкости пустив коварный узор трещин — а силу эту он черпает из ее нежности, поперек горла ставшей словно крупная недвижимая кость, и от этого невозможно вдохнуть, если только к плечу ее лбом не прижаться. Накрыв рукой ее, словно под крыло свое взяв, Джо слушает плетение узорчатых рассказов и осторожно вырисовывает рваные круги на коже ее шеи, к которой дотягивается пальцами; она кладет ладошку поверх его сердца и тем лишает мощи всякую попытку бодрствовать. Говорит ему о том, как ориентироваться в лесу по мягкому мху, и как высоко могут кричать хитрые ночные птицы, резко пикирующие с прочных веток за добычей; как определить, будут ли крепкие морозы по солнечной прослойке, растекшейся над горизонтом, и как зыбок бывает печной дым, вырывающийся из труб всполохами, которые утром становятся ползучими туманами. Она медленно плетет свои чарующие сказки, усмиряя в теле клокочущую дикость, чуть приструненную крупицами близости, которые он от нее получает — и исчезает. Джо не улавливает ни шагов ее, на которые должны были отозваться старые местами прогнившие половицы, ни скрипа дверей — стало быть, ускользнула, просочившись в щели; он просыпается задолго до того, как в стекла, шторами не закрытые, пробираются первые робкие блики рассвета, и подходит к окну, ладонями упираясь в подоконник.Я отправлюсь за тобой, Что бы путь мне не пророчил.
Мышцы плеч его остро вырисовываются под схваченной холодом кожей, а в голове приятно шумит остаточной горечью диких трав сон, который он не успел досмотреть — тот самый, что она своим шепотом ему навеяла. Джо всматривается в распахнувшуюся за окном ночь; высокие деревья прорезают полотность бархатного неба, на котором, точно дыры, рассыпались сотни тысяч звезд, кое-где собираясь в знакомые с детства узоры — и Брэйвен знает, что она бы смогла назвать их все, ни на минуту не задумавшись. Но он также знает, откуда колкое ощущение, скользящее меж пальцев — словно зарылся пятерней в холодный мех, — и что так колется в его собственных волосах, собранных где-то на затылке — Джо вынимает из растрепавшегося за время сна пучка перышко, пятнистое и белое-белое, будто сове принадлежащее, и крутит его меж пальцев, зажав полый кончик стержня. И усмехается, потому что где-то между высоких многовековых деревьев мелькает янтарная гибкая спина и самый пушистый из хвостов, который ему только доводилось видеть; и даже, кажется, успевает заметить блеск черных бусинок глаз, на него из чащи смотрящих с каким-то хитрым прищуром. Тяжело выдыхает, ладонью растирая шею, оставляет перо, воткнув его в щель в подоконнике, и ложится, чтобы досмотреть сон — и дает ей столько времени, сколько потребуется, чтобы поохотиться, или чтобы побыть свободной, надеющийся, что свидятся еще следующей ночью.Только, как прежде любя, я отпускаю тебя.