Трудности начинаются потом II

— Ты спятил! — Ой, да и слава богу, нормальный не пошёл бы на такое.

      В тот день, когда Уилл Тернер сядет за стол со всяким чертом и примет карты из его рук, чтобы сыграть, козырей не видя и только на рубашку надеясь, он, несомненно, проиграет и должен будет морскому рогатому самую странную историю. И тогда он расскажет, как они в очередной раз оказались у Тиа Дальмы.       Низкое мрачное солнце, странным темным пятном к горизонту клонящееся; Уилл оборачивается на Джека, переглядывается с Гиббсом, только одним взглядом вопрошая о том, что у капитана опять на уме, но ответа не получает, а потому налегает на весла, чтобы лодку не кренило. Попугай мистера Коттона вскрикивает высоким птичьим голосом, и все разом вздрагивают; кто-то шикает, прогоняя поганую пернатую тушу в густые леса.       Уилл видит таящиеся в чащах блестящие глаза, слышит перешептывания тайных диких народов, и потому, когда обитель Тиа Дальмы мелькает вдали теплым огоньком, заметно расслабляется, но только до того момента, пока ведьма не начинает вопрошать о камне преткновения всех мужчин. Вокруг поблескивают склянки с чешуйчатыми, склизкими и пятнистыми гадами; где-то что-то бренчит и шелестит, а грязные мужчины рассуждают о дихотомии добра и зла и коварных морских валах.       — Бабы.       Все оборачиваются на Джека, и тот лишь пожимает плечами, будто не имеет к обсуждению никакого дела.       Ведьма кивает, заводит длинный рассказ о том, что губит любого доброго и храброго моряка и монстром того обращает; а потом принимает дар Воробья: обезьяну, заключенную в клетку и вечно вопящую высоким проклятым голосом бездушного существа.       — Что ты хочешь, милый Джек?       Для приличия он выдерживает секундную паузу; усмехается, перебирает разбросанные на ее столе перстни, парочку умыкает, пряча в карманы. Потом резко поднимает на нее взгляд, и улыбка сходит с лица женщины.       — Я хочу ее.       Всякий звук вокруг замолкает.       Команда переглядывается, тишина застилает обитель, затерянную в лесу, и саму чащу; каждый шорох и шум теряется, мгновенно прерванный — слышно лишь то, как недовольно и напряженно дышит Тиа Дальма, исподлобья глядящая на хитрого пирата.       — Тогда этого мало.       — Ты уже приняла плату.       Она усмехается, скидывает на стол камушки и ракушки, ложащиеся в ей понятную картину, и кивает, секундно на узор взглянувши; звук, с которым ее магические руны падают и щелкают друг об друга, наконец, оживляет мир вокруг, и Уилл улавливает бушующую лесную чащу за пределами тихого жилища.       — Будь по-твоему, Джек.       Ведьма передает ему в ладонь сверток; плотный, серый комок, внутри которого, когда Воробей разворачивает ткань, покоится обычный темный булыжник, каких под ногами — сотни; который явно не стоит нежити-обезьяны.       Уилл поворачивается к мистеру Гиббсу и кивает на капитана.       — Это камень?       — Да, похоже на то.       Больше они не говорят. Не прощаются, просто расходятся; и Жемчужина встречает их пустой палубой, наполненной мягкой тьмой и одиночеством, такими ощутимыми и густыми, будто через пальцы просачивающимися, и только к раннему утру команде удается это тягучее чувство прогнать.       В далекой синеве горизонта, опасно распахивающегося впереди, Уилл усматривает тайные знаки того, о чем говорила Тиа Дальма — всякий, сколько бы не было храбрый и отважный мореплаватель, покорен: золотом ли, свободою, самим морем.       Или ласковым взглядом любимой, который мерещится ему в каждой вспыхнувшей на темном небе звезде.       Пираты куда свободнее. Вокруг них женщин столько, что едва удается пересчитать тех на пальцах; они вьются, роятся, ластятся — доступные и легкие, хихикающие и ни к чему не обязывающие. Они обещают дивные вечера и жаркую любовь и просят взамен лишь пару золотых монет, завалявшихся в карманах. Но даже пирату, разбойнику и грозе каждого честного человека, не чужды обычные мужские слабости.       Джек, стоящий на капитанской возвышенности, долгие беспрерывные дни всматривается в распахнувшееся перед ним море, а после Уилл застает его ночью у самого бушприта.       Камень все еще в его ладонях — только теперь заметно посветлевший, потерявший почти всякую краску; ставший молочно-белым и едва перламутровым, когда свет луны или огня попадает на его гладкие бока.       — Что это за камень, Джек?       Пират не отвечает. Долго еще смотрит в бесконечную морскую глубину, а потом переводит хитрый, но внезапно тоскливый взгляд на Тернера и одними только глазами велит ему стать очень внимательным; велит ему вглядываться.       На этом моменте, черт, которому Уилл проиграет в бесчестной игре, подастся вперед, весь свой вес перекладывая на руки, на которые опирается; он заглянет в глаза сыну Прихлопа и будет долго там копаться, желая узреть вранье, брехню и лживость; желая вывернуть его душонку наизнанку и уличить в махинации. Но того не найдет и, искренне удивленный тем, что капитан Воробей может тосковать по чему-либо, кроме как по собственному кораблю и выпивке, откинется обратно, спиной опираясь на балку позади и махнув хвостом, позволяя продолжить.       Джек накрывает ладонью камень, замирая и закрывая глаза; море вокруг Жемчужины, до того много дней спокойное и примерное, позволяющее им преодолевать огромные расстояния со всей возможной быстротой, начинает кипеть и клокотать, брызгами оседая на лицах и гладком промазанном дереве, впитываясь мгновенно что в кожу, что в сам корабль. Быстрый холодный ветер нагоняет крупные тучи, тяжестью опускающиеся на еще мгновение назад ясное небо, на котором можно было просмотреть каждую звезду и найти по ней дорогу к тому, что дорого сердцу. Уилл хватается за канат, чтобы сохранить равновесие, потому что Жемчужину ощутимо кренит на правый бок — тот, где стоит Джек, все еще сжимающий камень между ладоней.       А потом он его опускает в воду; нежно, почти любяще — не кидает, как иной мальчишка в далекую пучину отправляет выброшенную на берег гальку, а лишь чуть поворачивает собственную руку, чтобы камень по ней скатился, без всяких брызг опустившийся и стремительно пошедший ко дну, при первом же касании с морским буйством начавший ослепительно светиться.       Ветер завывает в спущенных парусах; грозится изодрать их в мелкие клочья; так, что утром им придется плыть на честном слове до ближайшего порта; буря стонет между мачт, желающая сломить их гибкую высоту. Уилл находит опору увереннее и что-то выкрикивает Джеку, все еще недвижимо стоящему у бушприта, будто не боящегося оказаться в том глубоком соленом аду, который внезапно распахнулся вокруг Жемчужины; выкрикивает, верно, хлесткое ругательство или проклятие; может, с тем вровень, предлагает разбудить команду, — а потом из самой бездны морской пучины по тонкому лучу света поднимается девушка, и все природное неистовство мгновенно смолкает.       Расходятся заполонившие небо тучи, успокаивается гладь воды; яркие звезды, перемигиваясь, снова указывают дорогу всякому путнику, заблудившемуся или еще даже своего пути не определившему — тому, кто и не знает, чего душа ищет. Джек протягивает к ней ладонь, еще недавно отмеченную меткой морского Дьявола, и усмехается.       Тернер не может описать — и не сможет после рассказать черту, — что конкретно он видит: ее образ странно схож с обычной дамой, каких в любом порту — не пересчитать; но в том, как движутся сами по себе, без всякого дуновения ветра темные волосы, в которые вплетены мелкие закрученные ракушки и яркие отблески далеких созвездий; в том, как все облачение ее, напрочь состоящее из одних только темных грозовых облаков, в которых раз через раз проскакивает игривая опасная молния; в том, как глаза — темные, глубокие, смертоносные омуты, — смотрят с неизгладимой нежностью и таинством чувств, более великих, нежели все имеющиеся человеческие — во всем этом Уилл видит и чувствует огромную силу стихии, и явно улавливает Дьявола, приложившего руку к ее созданию.       В протянутую ладонь Джека она на мгновение вкладывает собственную и улыбается — секунда, чтобы сразу же опасть и обратиться морскою пеною, расходящейся под форштевнем Жемчужины.       — Ты… Отпустил ее.       Слово не находится долго и мучительно, потому что Уилл понятия не имеет, что произошло на его глазах, но где-то внутри подозревает, что не обычное волшебное действо; не та магия, которой Тиа Дальма одаривает их в долгих трудных плаваниях, чтобы казалась легче жизнь, но что-то такое, за что расплачиваешься все свое долгое существование, для приличия и отвода глаз отдавая ведьме раз через раз что-нибудь, например, бедную обезьяну. Воробей усмехается и опускает до того протянутую вверх руку; на его ладони мелко поблескивает аккуратная капля перламутра и вскоре застывает, обращаясь жемчужинкой.       — Я всегда ее отпускаю, хоть и, пока она со мной, мне спокойнее.       Ночь остается молчаливой и мерной; такой, какой и была все те дни плавания, в которые Уилл отмечал напряженность Джека, его отстраненность и скованность; в которые каждая секунда нависшей тишины не наполнялась его внезапной — абсолютно ни к месту — фразочкой, потому что капитан попросту молчал, лишь изредка отдавая приказы, для команды оказавшиеся не слишком уж явными. Море за бортом корабля успокаивается и осторожно судно качает — так, что после дикого крена и вовсе не ощутимо.       Джек прячет жемчужину в карман, поправляет шляпу, которую даже не покосила налетевшая буря, оборачивается к Тернеру и усмехается — наконец, предстает таким, каким всем вокруг привычен. Только теперь Уилл знает его маленькую тайну — лишь одну из миллиона; так и оставшуюся до конца не слишком понятной, — и во взгляде пирата улавливает что-то трескучее и терпкое, громоздкое, сильное и гибкое, как щупальца Кракена — что-то такое, что, как морское чудовище, опоясывает разум весельчака-Джека.       Что-то, что тот прячет вместе с жемчужиной — у самого сердца, только уже не в карман; и, усмехнувшись, спускается к середине палубы, оборачиваясь уже позже.       — Выпьем, Тернер?