Трудности начинаются потом II

— Она задавала самые сложные вопросы.

      Сначала ты играешь во всякие там симуляторы жизни, в которых кроишь и вытягиваешь парня мечты: чтобы высокий, сильный, в обтягивающих одеждах; тыкаешь на него всеми возможными дополнениями, чтобы модная прическа и тату по всему цифровому телу — развлекаешься, во всем этом плескаешься, заполняя память компьютера ненужными сохранениями — а потом обнаруживаешься себя рядом с таким. Или, что, наверное, хуже, себя находишь, проснувшись однажды, рядом с создателем такой вот игры.       — Эй, солнце!       В комнате с десяток странных, ей незнакомых людей: сидят, щелкают клавишами и переключателями; измеряют какие-то там производительности, фиксируют скорости прохода информации по полупрозрачным проводам — разрабатывают, программируют, прописывают. Лэйд отрывается от собственного экрана — тот, что нездорово здоровый: во всю стену, — подходит, целует: всегда бесстыдно, глубоко и горячо, завладевая разом ртом и сознанием.       — Ты сегодня ранняя пташка?       На часах переваливает за полдень.       Она улыбается, поправляет сползающую с плеч майку, машет присутствующим — и кто-то даже отвечает приветствием, оторвавшись от цифр и пикселей.       — У меня для тебя сюрприз. Только это на Рождество, ладэс?       Его сюрпризы — пиньяты: цветастые, пушистые и прикольный формы какого-нибудь доброжелательного животного; но ты никогда не знаешь, что внутри.       — Я просто уже не могу терпеть.       Он подводит ее к огромному — попросту дикому в своих размерах, — монитору, что-то кому-то говорит, толкает речь; она не слушает, потому что смотрит на его острые лопатки, движущиеся среди волн натренированных мышц, перекатывающихся от каждого взмаха рукой и сокращающихся, когда он ударяет ребром одной ладони о другую; и на то, как напрягаются его плечи, когда он отбивает кому-то пять; и на то — на то, на се… На всякое — черт возьми — разное. Смотрит, вспоминает стоп-кадры минувшей ночи: где он, гибкий и горячий, смеется, размещая собственные бедра меж ее ног, и что-то говорит, переходит на хриплый шепот — и все так хорошо, правильно и замечательно, что думать больше ни о чем, кроме него самого, толком и не хочется, хоть иногда и приходится; приходится, потому что… Как выразился как-то ее отец, только узнав обо всем происходящем — узнав из таблоидов, потому что ей и в голову бы не пришло вот так новость вываливать — без подстраховки; сказал, что — как там? — она «пошла в престижный колледж», а «этот вот — пошел по наклонной».       Потом Лэйд к ней оборачивается, улыбается — и все мысли: приятные и не самые светлые, — улетучиваются напрочь; ворох стертых из ее оперативной памяти данных.       — Готова?       Нет. Никогда рядом с ним себя готовой не чувствует.       Но кивает, и он, тоже кому-то в сторону кивнув, разворачивает ее лицом к монитору, мягко обхватив ладонями плечи. Из пикселей и квадратов собирается она — умещается посреди темного экрана, подпрыгивает, отзываясь на команды клавиш и рычажков джойстика. Сбоку пробегают строчки с параметрами, характеристиками, статами; меняются наряды и образы, эмоции, отраженные в прописанном коде. Кто-то спрашивает о лимитированности, о донате, о том, сколько надо будет исполнить ежедневных миссий, чтобы получить этого персонажа; спрашивают о том, войдет ли она в пакет праздничного ивента — всякое спрашивают, разным интересуются. А она стоит, смотрит на себя, скачущую по экрану, и улыбается.       — Нравится?       Улыбается — папа сказал бы, что он ее оцифровал.       — Я очень хотел, чтобы ты была прям прорисованной.       Сказал бы, что Лэйд собирается продавать ее за пятнадцать баксов в месяц — подписка на лимитированные боксы, которые можно открывать в главном меню игры, надеясь на эксклюзив.       Лэйд, концентрированное волнение, кладет голову ей на плечо, сильно нагнувшись; обнимает ее за талию, пытаясь в дыхании и жестах угадать — прочитать, — реакцию тела.       — Нравится.       — Честно?       — Честно.       И правда — честно.       Она покачивается в том ритме, который он задает, едва ощутимо навалившись со спины; чувствует рассыпающиеся по плечам поцелуи и смеется на каждый — все ей, конечно, нравится. Иначе было бы странно с таким связываться — если не готова, что к Рождеству он выпустит модельку персонажа с твоим лицом и телом. Если не готова, что на какую-нибудь там дату отношений, он, только проснувшийся, решит свалить от всего мира — и вертолет уже на низком старте.       Собственное, таящееся внутри желание внести в цифровой праздник что-то традиционное она реализует, ускользнув из дома и разгуливая по многолюдным рядам всяких маркетов — тех, что большие, стеклянные, светлые и с обманчивыми акциями; перебирает сваленные в объемные корзины мягкие игрушки, пледы, подушки под внимательным взглядом сопровождающего ее человека, которого Лэйд всегда просит — словами и деньгами, которые перечисляет ему в качестве зарплаты, — ходить с ней и таскать сумки, и следить, чтобы ничего из ряда вон выходящего не случилось. Короче, пытается окунуться в теплое детское ощущение грядущего светлого — снежного, пахнущего какао и корицей. Находит набор стилизованных елочных игрушек и усмехается — странно обнаруживает в уголках глаз блестящие холодные слезы, тут же их смахнув; задумывается, что, вероятно, елка у них тоже будет цифровая.       Она возвращается домой ближе к вечеру; наслаждается проносящимися мимо окон черной быстрой машины пейзажами — мягкими, холодными, белыми-белыми. В прихожей стаскивает с плеч шарф и куртку, ссыпая с ткани снег прямо на пол, и, окрыленная ощущением приближающейся праздничной ночи, несется к нему в кабинет, но замирает, едва оказавшаяся в зале — там, где камин, уютные диваны странных, чересчур современных форм, столики, шкафы и полки — и елка.       Суждение было спешное — суждение оказалось ошибочным.       Большая, под самый потолок; пушистая. Такая, о которой в детстве только мечтаешь. Стоит, растопырив ярко-зеленые лапы в разные стороны; пахнет свежо и маслянисто. Острой колючей верхушкой смотрит на Лэйда, который все пытается с ней в одиночку сражаться, нанизывая на колкие веточки блестящие крупные шары и цепляя мелких золотистых птичек, витых из тончайшей проволоки.       Лэйд оборачивается, улыбается, раскрывает объятия — что-то там говорит о том, что очень-очень пытался успеть, но даже рад, что не вышло, потому что вроде как есть какая-то там семейная традиция — вместе украшать рождественское дерево. Говорит и лишь едва уловимо сбивается с ритма, когда она к нему подбегает, прыгая в распахнутую негу близости, ногами обхватывая напряженный крепкий торс.       Говорит.       Елка пахнет изумительно — так, что слезятся глаза и щиплет в носу; так, что вспоминаешь себя маленькой и чуткой, до самого рассвета не спящей, чтобы непременно уловить тяжелый шаг того, кто приносит в мешке подарки, пробравшись через дымоход, которого в доме нет — но ты веришь, потому что это устоявшийся образ; потому что по-другому просто не представляется.       Говорит, легко ее кружит.       Говорит о празднике, о традициях, о том, что пытался чего-то там… О любви.       Под скинутой на пол в прихожей одеждой уже натекла большая лужица талого снега; с подошвы ботинок, тоже оставленных где-то там, ползут по белому мраморному полу змейки грязи; шуршат пакеты, в которых что-то смещается. Пахнет горькими цитрусами, шоколадными конфетами и горячим молоком.       В большой бумажный сверток заботливо упакован продавщицей, лицо которой покрыто мелкими мягкими морщинками; она, заворачивая и закрепляя все это ярко-красным бантом, говорила что-то светлое, теплое и очень-очень хорошее; упакован тот самый набор стилизованных игрушек — таких, будто ты достала их с чердака и крайне осторожно несешь маме, потому что они хрупкие — стеклянные; такие, что помнят еще детство твоих родителей.       Лэйд говорит о чем-то еще, но она, все еще на него навалившаяся и укутанная в крепкие объятия, думает только о тех самых игрушках, которые после — через пару минуточек, — обязательно развернет, и они вдвоем решат, где и что будет лучше смотреться.       Думает; это все, собственно, не так уж и важно. Дело не в игрушках, не в пахнущей терпким смолитстым елке — даже не в том, что и сам Лэйд, крепкая шея которого заметно отдает сладким горячим шоколадом; таким, который еще с зефиром и стружкой корицы; что и сам Лэйд пахнет с ног до головы Рождеством, которое ее отец окрестил бы правильным — пахнет так, что сносит крышу и хочется даже укусить, чтобы проверить, что он не обернутая в блестящую фольгу шоколадная фигурка.       Дело не во всем этом, потому что к чертям все — происходящее неважно, пока он рядом. Он мог бы оцифровать Рождество, мог бы обменять на нули и единицы каждую иголку большущей пушистой елки — мог бы просто забить или забыть; и это тоже было бы неважным: она встретила бы яркое праздничное утро под его боком, глазеющая в экран и наблюдающая за мониторами.       Что угодно, пока он рядом и говорит о любви.