Трудности начинаются потом II

— Когда у тебя есть вечность, ты можешь просмотреть каждую соломинку в стоге сена, одну за другой, пока не найдешь иголку.

      Если в двух словах, то ничего нового Джейкоб миру не показал. Люди напридумывали сотни тысяч всяких фраз, означающих то, что он провернул, и самая известная — про хранение, потерю и неминуемые слезы.       И все же мир так устроен, что мудрость — то лишь слова, которые человек воспринимает как теоретическое пособие; и неизменно считает, что уж у него будет иначе.       Она — молчаливая наблюдательница всего его взросления, созревания, преображения.       Та, кто помнит его еще мальчишкой, в периоде подросткового становления решившим, что длинные волосы — это круто; очень важный отличительный этнический признак, короче, по-индейски, или чьи там корни Джейк чтил. Потом он, конечно, оформился: срезал шевелюру, только с ней, убавившейся, не прибавилось ума, и она долго наблюдала, усмехаясь, как он, внешне изменившийся, остался все тем же олухом, верной собачкой слоняющимся за прекрасной в навыке игнорирования Беллой.       Наблюдала, потому что это была ее личная мыльная опера на целый ворох сезонов, в каждом из которых — миллиард серий; плюс, фанбаза, теории, догадки. И потому что именно ей Джейк приносил свое разбитое сердце, чтобы она его подлатала.       Неизменным гостем он оказывается у нее на пороге. Без цветов, конфет и добрых вестей, зато с чумной головой, наполненной мыслями о несправедливом мире, и всякими рассказами о девушке, которая его отшивает; без любого проявления нежности и заинтересованности к ней самой, которая сидит, слушает, иногда позволяет ему опустить голову на свои колени, чтобы прикосновениями разгонять всякие застои идей и задумок; чтобы расслаблять, в конце концов, успокаивать.       Джейк закрывает глаза, мысль его, ветвистая, куда-то уносится; он какое-то время еще говорит о том, как хочет что-то там донести Белле, а потом умолкает, полностью погрузившийся в движение пальцев, впутанных в его короткие волосы, и в тишину шепота, которым она, всегда его выслушивающая, рассуждает о чем-то стороннем, но почему-то кажущемся крайне важным: о мире, о Вселенной, о том, какой он непроходимый дурак — настоящая идиотина, оформленная в крепкое сильное тело. Размышляет и позволяет ему уснуть легкой неглубокой дремой, совсем поверхностной и наполненной всякими разными видениями, которые сама и создает — нежной монотонной речью, прикосновениями, направленной на него доброжелательностью.       В конце концов, своей тихой любовью — странной, болезненной и обреченной, невысказанной и от этого мерно затухающей.       Она умещает руку поверх его сердца, ощущая, как гладко и вымерено оно бьется, отзываясь в ладонь ритмичными сокращениями. Будь она чуть более проницательной, открытой всяким там эзотерическим тайным знакам и исследованиям о том, как устроен стандартный мужчина, абсолютно слепой ко всякой красоте и любому великолепному чувству, если оно находится прямо у него перед глазами, то почувствовала в этом спокойном ритме иное, нежели полностью биологическое.       Ощутила бы неминуемость перетасовки, смены карт и то, что эта самая мышца, всегда под ее рукой успокаивающаяся — присмирев, наливающаяся однотипным медленным биением, которое не отдается где-то в горле или голове колокольным набатом, — все равно ей же и достанется.       Только тогда, когда она ее получит, никакой надобности в ней не найдет и вернет законному обладателю.       Это случится очень много месяцев спустя, когда Джейк, наконец, повзрослеет; когда оставит всякую попытку достучаться до пассии, к нему неизменно отстраненной, и начнет смотреть вокруг. Привыкший к стабильности в жизни, придет к знакомой двери, чтобы получить уже будто бы положенную дозу некоторого постоянства и спокойствия, и обнаружит, что обладательница всего этого; та, что была рядом с самых его несносных лет, когда прыткий детский ум требовал познания, а гибкое тело — хорошенького урока муштры; та, что засвидетельствовала все, даже самые безрадостные — собственно, особенно такие, — периоды его жизни; та, что всегда перед ним открывала двери в дом, путь к сердцу и ворота рая — что она, та самая, безумно красива.       Еще, конечно, добрая, веселая и нежная; мягкая, трепетная и заботливая; относящаяся к нему с неимоверными чувственными порывами, желающая все-все нехорошее в жизни его одним только прикосновением обратить во что-то, что хотя бы не станет причинять боли; во что-то сносное, терпимое, а там, может, и восхитительное — такое, какова и сама.       А еще, конечно, гораздо раньше него повзрослевшая.       Когда Джейк все это увидит, будто впервые, словно прозревший щенок, утративший младенческую слепоту, он, несомненно, ей свое сердце вверит — протянет, зажатое меж крепких ладоней, заметно израненное и очень уж хворое после всей той любовной канители, из которой живым мало кто возвращается. Протянет, чтобы она, как и всегда, исполнила свой магический ритуал и волшебством, что хранит в кротости взгляда и нежности прикосновений, излечила.       Только в этот раз — не возвращала обратно, а оставила себе.       Да, про потери и слезы — те самые народные мудрости. Еще есть про голову, которую не так уж легко найти, ежели упустил из виду, и, конечно, про цену, ставшую известной только после утраты того, что дорогим не считалось.       Она это самое сердце повертит, улыбнется и вздохнет. Посмотрит на Джейка, на пороге ее стоящего, так, как никогда раньше не смотрела, но даже от этого взгляда весь он вздрогнет и взмокнет, пораженный, как мог дотоле этого всего не замечать и не ощущать.       Есть еще фраза про малое, за которым гонишься, и большое, которое теряешь.       Сердце она ему вернет; объяснит, что он уже взрослый мальчик, которому пора бы учиться самостоятельности. Приплетет ко всему этому зверей, которые сами свои раны зализывают, и попросит его перенести встречу на другой день — скажем, на неопределенное «когда-нибудь позже», — потому что на этот вечер у нее планы.       Потому что она — умная девочка, синдромом спасательницы не обремененная и ярмо запасного варианта на себя не взвалившая; а ту детскую любовь, что в сердце трепетала при виде этого кареглазого и темноволосого, давно уже переросла.