— Найдите то, что осталось, и похороните достойно. А остальное — сжечь.
К чертям всех мертвых, с которыми он способен болтать, и каждого живого, норовящего с ним поделиться какой-то там информацией, которые чешут языками похлеще любого покойного, решившего, что Хекс — хорошее ухо для исповеди перед встречей с цепной собакой. Туда, в адское пекло, и гадких толстобоких ворон, за ним гоняющихся, и президентскую кавалерию, делающую это же самое, чтобы в очередной раз поручить дельце, за которое никто не заплатит по каким-то там своим причинам — вроде как из-за того, что он притащил мертвецов, а не тех, кого можно осудить и заковать в кандалы. И еще, пожалуй, гори в синем пламени всякая листовка, на котором его собственная рожа в анфас и профиль, а под нею — слишком уж хиленькая сумма; вдогонку, чтобы горело ярче — вытекающий сквозь дыру в щеке виски. И сама эта дыра, неровная, покрытая рубцами, потому что шрам куда лучше, нежели клеймо, от которого он избавился, обжигающим лезвием срезав пятненную кожу; от маленьких клеймушек, по коже бегущих от ее прикосновений, ничто не способно избавить, и Джона закрывает глаза, поддаваясь умиротворяющим движениям, пересчитывающим каждую вмятину, что оставлена пулями — не всегда навылет. Она ладонями упирается ему в солнечное сплетение и гибко нависает над распластанным, но готовым в любой момент среагировать стянутыми напряженными мышцами телом. Смеется, шепчет что-то в губы про то, что он — самый невыносимый человек из всех, кто только есть в ее жизни, и просит научить ее стрелять из револьвера, но Джона знает, что то — пропащая идея: она, слабыми руками обхватив рукоять, прищурит глаз да от старания прикусит язык, и неминуемо промахнется; но вот в него не промахивается никогда — стреляет прямо на поражение. Еще, кажется, просит научить ее метать нож, тот осторожно взяв за лезвие, и недовольно шикает на темную крупную птицу, усевшуюся на подоконник и что-то ковыряющую в щелях. И каркающую — высоко, резко, противно, раз через раз перебиваясь низким щелканьем. — Ужасные птицы. — А я? Нависнувшая над ними на вытянутых руках, усмехается и ластится к ладони, которую Джона кладет на ее щеку, чтобы кончиками пальцев заправить за ухо выбившиеся пряди волос; и щурится — так, будто планирует придушить его, пока будет спать, чтобы не задавал глупых вопросов. — А ты просто ходящий кошмар. Между делом, уже перед самым рассветом, просит научить ее держаться в седле, и этой просьбе Хекс отказать не может. Пока не взошло солнце, выходит вместе с ней, облаченной в одно только тонкое ночное платье и босой, во двор, чтобы крепкие сильные руки положить на талию и приподнять, позволяя ей усесться на коня так, как дамочки на гибкие спины не усаживаются, свесив по бокам ноги. Холодные ступни, чуть покрытые мягкой грязью, помогает ей вставить в стремя и говорит держать спину ровно. Есть, конечно, еще много всего, в чем Джона ей отказать не может: всякая-разная мелочь, заставляющая его раз за разом к ней возвращаться и надеяться, что она тоже снова придет, ночью выскользнув из поместья и убежав от бдительных тетушек, мягкие чистые перины променяв на сено и его крепкие обжигающие объятия. Много всего — целый ворох; расправляет плечи, перехватывает поводья, и теплый ветер путается в ее вьющихся волосах, принося какие-то горьковатые запахи и оставляя их на коже, нежной и привыкшей ко всяким там шелковым и перьевым подушечкам и крупицам светлой пудры. Она улыбается и направляет лошадь вперед тихим нуканьем — и освобождает его, самыми кончиками пальцев, скользнувших по шрамированной щеке, лишая власти ту силу, которая тянет в слабые объятия и дозволяет ему ее любить. До последнего вздоха, до посмертного скрипа колес повозки, сколоченной для перевозки трупов — до изнеможения, до остервенения; освобождает, ускользнувшая в белеющее утро, пока он стоит и ждет, что лошадь его вернется обратно без прекрасной наездницы, и на мгновение Хекс даже согласен на проигрыш, поверивший, что она исчезнет, едва он скажет ей выметаться из его обреченной жизни. На мгновение — короткое и неуловимое; потом солнце наливается ярко-красным, почти кровавым, и перекатывается над полоской горизонта, а гадкая черная птица с ее подоконника пикирует вниз, быстро раскапывая что-то тонкими когтистыми лапками. И Джона, поправив шляпу, забирается в седло, знающий, что к следующему полнолунию чары спадут, и сердце сожмет гадкой колкой тоской — и он к ней, конечно, вернется.По зеленым полям, по тенистым садам, По проселкам глухим и большим городам. Я пройду, для тебя свое сердце храня.