— Ад не так-то и плох, если у тебя есть свой личный ангел.
Если бы он знал, какой банальщиной обернется вся его многовековая жизнь, то, несомненно, остался бы в том цветущем веке необузданной поэзии с витиеватыми французскими манерами и рифмами и бушующими болезнями, тут и там разбрасывающими гниющие зловонные трупы; короче, предпочел бы стандартной современности прекрасную пору застоялого тысячелетия, где необразованность и религия определяют всякое положение власти. Это, конечно, преувеличение — так, красного словца ради, чтобы выставить себя мучеником, чтобы показать напускное недовольство — чтобы не думать, что все прошедшие годы, в которые муштровал себя, лепил и совершенствовал, возложил к длинным красивым ногам какой-то там обычной студентки филфака. Чтобы не думать о том, что даже обремененный опытом монстр может быть поко́рен девичьему изяществу. Карлайл зажимает кнопку звонка, что справа от железной двери, потому что хочет сохранить остатки приличия и какого-то принятого мужского этикета; того самого, что запрещает врываться в квартиры к любимым, даже если ты обладаешь быстрым бегом и силой высокого прыжка. Зажимает, замирает, вслушиваясь: обнаруживает за дверью только легкие шорохи ветра, видимо, врывающегося в распахнутое в ее спальне окно — с чистой совестью пользуется ключами, которые в тайне от нее сделал, и оказывается внутри квартиры, наполненной слишком сильным и резким запахом сладких мандаринов и белого шоколада, чуть подтаявшего. В любом случае, сохраняет человеческую правильность поступка: не вламывается, не забирается через окно; обнаружив ее в спальне, в которую проникает теплый весенний ветер, крупно и полно раздувая полупрозрачный тюль, даже задумывается не нарушать чуткий и хрупкий сон, оставаясь тайным увлеченным наблюдателем. Он будто заново познает мир, внутренним каким-то существом все же проклиная тот момент, когда решил разнообразить собственную деятельность, потому что застой — то смерть ума; и потому что много веков заниматься только одним делом — прямой путь к безумию. Потому что, наверное, следовало внести в жизнь что-то новое иным путем: скажем, взять часы практики в педиатрии или приносить пользу в хосписах. Но Карлайл решил, что нести знания — куда более важный принцип любого, живущего на свете; а что-то, что выше него самого, решило показать старшему Каллену настоящее положение дел, дать ему почувствовать тонкий шепот остаточного человеческого — почти иссохшегося мужского; того самого, которое толкает на необдуманные поступки, на бедокурные свершения, на ратные подвиги и гибельные пути, на важные открытия — на романы со студентками. Скинув одежду, Карлайл осторожно делит с ней постель, чтобы не потревожить, не разбудить, но стать частью тихого и нежного сна — набирающего обороты, обращающегося глубоким, напрочь лишенным всякого сновидения; позволяет ей по какой-то рефлекторной памяти тут же прижаться к его телу, оказавшемуся рядом, обвив руками торс и носом уткнувшись в тонкую холодную кожу шеи. Позволяет ей вытеснить любую мысль о том, что ради женских глаз и кроткого дыхания, и мягкости прикосновений, и трепета рук; ради одного только голоса, шепота, крика; хриплого вздоха, прерывистого стона — во имя всего раскрытого и тайного, что обнаруживаешь в крамольном девичьем естестве, мужчины издавна клали собственную голову на плаху. Вытесняет такие мысли и собственным же чуть ощутимым дыханием, бьющимся в районе его ключиц, их развивает: Каллен погружается в представления о том, как существование на земле прекрасной представительницы приводило к войнам, смертоубийствам, казням. Она же, фактически, стала причиной разве что обычных измен, лжи и чего-то такого, что рядом с массовым кровопусканием не стоит, но ощутимо бьет по голове чувством неправильности. Карлайл улавливает то, как вздрагивают мышцы ее ног, одну из который она на него закидывает; слышит прерывистость вздоха и улыбается, оставляя поцелуй в районе ее макушки и тут же на мгновение погружаясь в теплый запах ее волос. — Мы разве сегодня планировали встретиться? Проводит ладонью по обнаженной коже спины, мягкими узорами и линиями, вырисовывающимися движением кончиков пальцев по телу, вырывает у нее из груди довольное урчание и легкие смешки. — Не планировали, но я подумал, что ты будешь не против.Когда желания одержат верх, Когда от жажды остаться с тобой навек, Я перестану бояться, что гнев небес Скажет мне «Это конец!»
В конце концов, все довольно объяснимо и даже не удивительно; почти правильно, практически по методичкам и пособиям — тем самым, которые он хотел тогда обсудить, попросив ее задержаться после пары. Просто как-то все так развернулось, раскрутилось — одно потянуло другое, сплелось в прочную цепь, и вот Карлайл уже не стал разбираться, что истинно им движет — низменная человеческая похоть, направленная на ее тело, ничем особым не выделяющееся, но манящее теплотой и юностью, острой гибкостью того малого набора лет, которые она успела прожить; или что-то темное, тайное, глубокое. Разбираться не стал; оставил ее в очередной раз после пары, чтобы открыть увлекательный мир дополнительных усложненных заданий, потому что обнаружил живость и прыткость ума, проследил стремление к высотам и постоянному росту; потом предложил помощь, чтобы вместе разбираться со всякими философскими витками человеческой жизни, вынесенной в теоретический материал и обязательно представленной на экзамене; а в итоге плеяды необязательных часов индивидуальной учебы, как завершение курса углубленного научного материала, распахнул перед ней огромный мир собственных, не всегда понятных чувств. И стал ждать, как же она решит эту задачку — уже не на логику, совсем не на проверку имеющихся знаний. Она легонько изворачивается, упираясь подбородком ему в грудь и снизу вверх всматриваясь в светлый нечеловеческий взгляд, к ней одной обращенный. Смеется, когда он ладонью накрывает теплую щеку, на которой мелкими змейками разбегаются следы глубокого сна на скомканной ткани подушки; ластится, подставляя шею и мягкие плечи, позволяя его руке беспрепятственно проникнуть ниже, касаясь высоко вздымающейся груди и каждый вдох уже ощущая кончиками пальцев. Холодный исследовательский интерес, которого по отношению к ней он никогда не выказывал, хоть первое время пытался прятать в его личину терпкое чувство, разрывающее сознание всякой неправильной и гадкой, нелогичной мыслью; тонкое ощущение, будто бы все держит под контролем и в любой момент может оборвать происходящее — абсолютно ложное суждение. Карлайл накрывает ее распахнутые в смехе губы, наваливается, спиной заслоняя от всего, распахнувшегося где-то вне мира, и каждый звук, в ее груди рождающийся, обращает стоном и прерывающимся дыханием. Переплетает пальцы, перехватывая ее вскинутую вверх руку, легкими прикосновениями, заставляющими желать много больше, переходит на шею и ключицы, на грудь, на гибкое тело — все, полностью, беспорядочно и остервенело. Отстраняется всего на мгновение, чтобы взглянуть на нее, прогнувшуюся в чувственном напряжении спины, со стороны; чтобы будто откуда-то сверху взглянуть на самого себя и снова отложить на неопределенный срок то, что должен сделать. Чтобы отсрочить, не обозначая дат, мерзкий и неприятный разговор, необходимость которого оба понимают, потому что она — умная студентка, а он — женатый преподаватель; и потому что они, такие, вместе.Когда захлопнется твой капкан, Когда я буду готов умереть от ран, Дай слово, что перестанешь казнить меня.