Трудности начинаются потом II

— Проверь. — Я тебе доверяю. — Одно другому не помеха.

      Правила просты, если их соблюдать; никаких сложностей, если не прешь поездом без машиниста в кабине против системы — если смиренно опускаешь голову, перед ним преклоняешься, опускаешься, стелешься; выгибаешься, когда он того просит, замолкаешь, когда требует. Не пытаешься изменить судьбу, что равно погружению пистолетного ствола прямо в глотку — и на курок.       В конце концов, его взгляд, голос и манеры; его осанка, походка и словечки — это даже не знаки, не тайные символы. Это билборды, вдоль, поперек и диагонально обмотанные люминесцентной лентой, постоянно моргающей — страх эпилептика. Это огромная бляха, на которой и красный цвет, и кости, и череп, и россыпь восклицательных знаков. И все — о нем одном.       С другой стороны, мужчины — дураки. Им лишь бы убивать друг друга; а там, глядишь, найдется какой-нибудь идиот, который решит прихлопнуть Нормана Стэнсфилда, а пока, видимо, придется подождать.       Она, около окна стоящая, разглядывающая пожухлые без должного ухода листья комнатных цветов, думает, чем бы помочь растениям — параллельно размышляет, чем бы поспособствовать собственной судьбе; а потом замечает его, выходящего из машины, и тут уж ничего не попишешь.       Выдыхает, расправляет плечи, чуть покусывает губы, прогоняя набежавшую на них бледность; смахивает ладонями с щек заметную зеленцу родимого предобморочного и улыбается, когда он входит в квартиру, скидывая на ходу пиджак. И вот когда к ней подходит, без всякого там приветствия к себе прижимает — горячий и крепкий, такой, что прямо пышет опасностью, — пропадает всякое желание ему сопротивляться и строптивиться. Вместо приличного «Здравствуй» — поцелуй, да такой, что уходит мир из-под ног; и цепляясь дрожащими руками за его плечи, она этот самый мир без всякого брыкания отпускает, позволяя себе погрузиться в происходящее.       Позволяя телу получить все предоставленные прикосновения, ощутить его вымеренные движения, темп набирающие, прочувствовать негу момента, когда он хрипло выдыхает в ее приоткрытые губы и ухмыляется — когда показывает, что и сам, ей вровень, сомневается во всем происходящем.       Он — точь в точь те странные мужики, которых встречаешь на безлюдных улицах или в самой гуще толпы; идут, жутко одетые, с какой-то гримасой полулыбы, растянувшей бесцветные и часто лопнувшие в некоторых местах контура губы. Те, которые постоянно норовят с тобой столкнуться, и от которых часто несет очень сильным дурманом крепких сигарет. И вот идет он такой, средоточие миллиардов вопросов к мирозданию, и чаще всего ведет за собой собаку — добрую, ничего не подозревающую, ласковую к каждому прикладу жесткого сапога по ребрам. Ведет, а она, какая-нибудь породистая, но в таком плачевном состоянии, что от дворняги только по вытянутой морде и отличишь; но покорно за ним бежит и даже хвостом машет на каждый «Цыц!», за которым неизменно удар — ногой, рукой, чем попадется.       И тащат таких зачастую на веревках, плотным кольцом облегающих шею и затягивающихся, если начнет отставать от заданного темпа движения.       Никто не вмешается, никто не заступится; каждый пройдет мимо и максимум — обернется, чтобы неодобрительно покачать головой.       Норман протягивает ей сигарету и смеется на полученный отказ; затягивается, выпускает в потолок тугую струю серого дыма и о чем-то там рассуждает; делится проблемами, мыслями, наблюдениями — тем, что ему приятно, дорого и омерзительно. Выводит кончиками пальцев на ее плече мерные загогулины узоров, расслабленный и медлительный в накатившей неге наблюдает, как она накидывает на тело какую-то кофту и распахивает окно, снисходительно и робко умоляя его не курить.       Цветам ничем уже не поможешь; они жухнут, желтеют, стремительно сбрасывают остренькие лепестки — вчера еще хотя бы за редким исключением ярко-зеленые и упругие. Длинные лозы завиваются, иссыхают и обламываются у самого корневища.       Девушка переводит взгляд на Нормана, улыбается ему и что-то говорит о том, что хотела бы себе какой-нибудь неприхотливый финик или, ему в подружки, сансивиерию, и получает одобрительный кивок как знак соглашения со всем, что она там говорит. Пока он такой, расслабленный и ни о чем не думающий, кроме полученного от жизни удовольствия и минут спокойствия, говорит ему еще о чем-то: о каких-то мелких проблемах на уровне капающего крана и покосившейся полки на кухонной стене; отворачивается к комоду, чтобы похвастаться приобретенным платьем и с ним вместе — пистолетом, который в руке странно хорошо лежит и даже не дрожит.       Стреляет.       К сигаретному дыму, уносящемуся в потолок, примешивается иной дым — тот, что реакция спущенного курка; тот, который похож на медленно расползающийся туман в утро, когда собака, выждав удобный момент, впивается в шею мужика, до того дня считавшего себя ее хозяином и даже думавшего, что ударами давно выбил ей все зубы.