Трудности начинаются потом II

— У тебя есть кто-то не сломанный, кто лучше меня — сломанного?

      Что ему снится? Черт его знает. Липкая дрема, наполненная в основном какими-то воспоминаниями, лишь чуть интерпретированными и измененными ускользающим сознанием, мимикрирует в такую ахинею, что Уилл даже не пытается держать контроль над происходящим и доверяется биологическим процессам. Вся его психическая составляющая устремляется в бессознательное и вскоре там теряется; ему снится, что он в узком длинном коридоре, сверху донизу — от пола до потолка, — наполненном густой тьмой, которую он зачерпывает ладонями и перетирает между пальцев. Где-то над головой будто бы пищит и шелестит одна из ровного строя флуоресцентных ламп, какими испещряют высоты во всяких больницах и государственных учреждениях, не раскошеливаясь на люстры.       Но света все равно нет.       Когда из тьмы появляется рука, плотными кольцом длинных жестких пальцев, увенчанных острыми когтями, обхватывающая его запястья и утягивающая нисколько не сопротивляющееся тело в иной виток сна, Уилл даже не вздрагивает — он подчиняется, чтобы перейти на новый уровень; он совершенствуется. В конце концов, он попросту привык. Все тело его, расслабленное, покрытое пленкой пота, выступившего на коже из-за дичайшей тревожности, в целом не выказывает признаков чего-то, что с ним происходит в сознании.       А он тем временем тонет.       Легкие жжет, сводит долгой вибрирующей судорогой; каждый вдох, который он делает, отзывается острой стеклянной болью, рассыпающейся по трахеи и выше. Что-то продолжает его тянуть, но уже на дно. Острые когти вонзаются в кожу, разрывают лодыжки, пробираясь к белым костями, и кровь его, темная, густая, смешивается с плотной водой вокруг, пробиваясь Уиллу в рот, когда он в очередной раз пытается вдохнуть; и в момент, когда на языке оседает металлический привкус — будто лизнул начинающую ржаветь железку, — тогда он крупно вздрагивает, не в силах иным образом пробудить сознание.       Его колотит. Крупно, беспрерывно, почти диким приступом — так, что сводит напряженные мышцы и болят челюсти, которые он сжимает с такой силой, что едва не откусывает собственный язык. Этот вкус — вкус крови, — перебирается из сна в реальность; он — показатель того, что из бессознательного в окружающее может проникнуть любая тварь.       Щеку обжигает сильным хлестким ударом; Уилл вскакивает почти рефлекторно, единым спазмом всех мышц тела — резко садится на кровати, оказываясь в мгновенно распахнувшихся объятиях той, что тяжестью опустилась на его бедра; той, чья ладонь, покоящаяся на его взмокшей спине где-то между острых лопаток, адово горячая от силы пощечины, которой она его наградила.       Первый вдох выходит странным и натуженным; потом, конечно, легче. Он, в ее объятия заключенный, приникает лбом к оголенной коже плеча, маячащего перед глазами, и, все еще дрожащий, шарит по кровати, не в силах заставить себя ее коснуться.       — Все хорошо…       Не в силах заставить коснуться, потому что знает, какую боль могут причинить руки, подчиняющиеся встревоженному сознанию, которому очень нужно найти подтверждение тому, что все закончилось; что он, наконец, в некоторой реальности происходящего.       — Уилл, все хорошо. Слышишь?       Слышит. Стук ее сердца, абсолютно ненормально быстрый, спешный и прерывающийся; ее заходящееся дыхание; ее голос — слышит все, каждый шорох и шелест, но только если он связан с ней; и, наконец, касается ладонями ее спины, ответно заключая в объятия.       Где-то сзади маячат люминесцентные синие цифры электронных часов — яркие и крайне гадкие, отсчитывающие невесть что, но точно не минуты спокойного сна какой-нибудь нормальной пары, где он и она, оба друг друга любят, и, конечно, ни один ни другой спазмическим приступом партнера посреди ночи не будит. Уилл отстраняется от нее, чтобы в наливающейся лазурью темноте разглядеть взволнованный взгляд и чуть приоткрытые губы; чтобы коснуться ее лица и вкрадчивым шепотом, полным раскаяния, извиниться.       Чтобы услышать в ответ легкий смех и получить поцелуй — осторожный, аккуратный, ни к чему его не обязывающий; такой, который только успокаивает и расслабляет, но в котором чувствуется весь ее страх, что любое движение и действие, на сознание Уилла направленное, может обернуться диким крахом и абсолютным провалом.       Даже действие с ее стороны.       Он отвечает с какой-то легкой неуловимостью, почти леностью, но, когда она, усмехнувшись, пытается куда-то там встать и уйти, тут же ее перехватывает, фиксируя приятную тяжесть на собственных бедрах.       — Дай мне еще пару минут.       — Конечно.       Пара минут растягивается в долгие часы, в течение которых она, бедная и несчастная, вся сплошь онемевшая, но уже хотя бы не встревоженная, сидит на нем, впутывает в мокрые от пота волосы пальцы, мягко надавливая на загривок и разгоняя всякое напряжение тела одним только шепотом — о чем-то стороннем, маловажном; кажется, о георгинах. Часы трансформируются еще во что-то, в какую-то иную единицу времени, потому что Уилл попросту не может ее отпустить; потому что стоит ему представить, что этого всего, успокаивающего и расслабляющего, не будет в такой плотной близости, и сразу бурный поток мыслей обрушивается на его буйную голову, ее до самого верха заполняя — а пока она здесь, сидит, о чем-то рассуждает, обнимая его совсем не крепко, но так, что того вполне достаточно, все кажется куда более простым и понятным. И даже не опасным.       Не может; корит себя за то, что лишает ее часов сна и отдыха; что вынуждает ее о нем волноваться; что жить не может без ее заботы — за все это и за много большее, чего даже не перечислишь. Порицает, но обнимает ее в ответ, умещая голову на ее плече и закрывая глаза, полностью погружаясь в один только мир, напрочь состоящий из ее запаха, дыхания, голоса и сердцебиения.       В конце концов, признает, что все не так уж и плохо — по крайне мере, пока она рядом; пока помогает ему справляться со всеми этими гадкими липкими кошмарами, на сознание набегающими как высокие океанские волны, неизменные и верные вестницы шторма, все на своем пути разрушающего; пока она с ним — обреченная любовью своей делить пополам каждую жуткую грезу и любой виток ужасающей реальности.       А там, глядишь, станет только лучше; два по цене одного — выбьют скидку у общего психиатра.