Трудности начинаются потом II

— Наше будущее меняют даже разговоры о нем.

      Ведь если подумать, то Ник даже должен быть Кэсси благодарен — если бы не она, ничего бы этого не было. По факту, официальным источником всех его сердечных бед, затянувшихся на долгие месяцы томительной близости, без которой он раньше как-то выживал — только вот как, теперь и не очень понятно; фиксированной точкой отсчета всех несчастий его стала миленькая маленькая девочка в ряду между полками с сухими завтраками и холодильниками с молоком в тетрапаках. Очень миленькая и очень маленькая — золотко, солнышко — настоящая злая морковка, на которую эта зайка, с которой Ник просыпается раз за разом, не понимая, как раньше могло быть иначе — на которую эта зайка так легко повелась.       Прошедший проверку всеми временами трюк «Дамочка в беде», только в беде ребенок — а это усиливает всякие ставки, и вот — о боже, на помощь, маленькая мисс Невинные Глазки заблудилась, потеряла мамочку, а еще и странный пугающий мужчина в плаще и очках идет за ней уже второй квартал, и любимый котенок — единственный, ласковый, пушистый; с рыжим пятнышком на боку — забрался на дерево и застрял в водосточной трубе!.. Короче, все до кучи — пошла ва-банк, чтобы уж точно не прогадать, хотя знала на сто процентов, что дело выгорит, даже если она попросту попросит показать ей, где апельсины — потом рванет к выходу, а девушка пойдет за ней из любопытства и клокочущего чувства ответственности.       Она повелась — поверила, пошла с ней, неотступно лавируя между людскими массами в сложном потоке сливающихся лиц; доверчиво и следом, повинуясь какому-то внутреннему ощущению обязанности, долга — почти материнский инстинкт. А теперь вот расхлебывает, по уши потонувшая в болоте из миллиарда проблем и странных словечек — и опасностей, и вечных погонь; но все с ним рядом, все — умостившись под его боком.       Все, собственно, из-за него происходящее.       Как там Кэсси ее обозвала, когда явилась в очередной раз — уже не незнакомка, но все еще врывающаяся в его квартиру? Прикрытие.       Как там она ответила?       Холодное дуло пистолета, потому что мелочь со сверхспособностями до сих пор не научилась заранее предупреждать его о всех своих выкрутасах — она, одетая в милые пижамные штаны, явно широкие и постоянно сползающие с ее бедер, заметно дрогнула и отступила на шаг назад, инстинктивно к Кэсси протянув руку, потому что дуло, слишком уверенно на нее наставленное, вызывало тревогу.       Ответила, когда Холмс прошла в квартиру, скидывая с плеч куртку и оставляя сумку на диване — ответила, настороженно переводя взгляд с Ника на девчонку и обратно: что-то про то, что она вообще не в курсе дел, ни к чему не причастна — ничего не знает, ничего не видела. Вышла в магазин за сахарными колечками, а ввязалась во что-то такое, с чем и в сознательном положении вещей сталкиваться нежелательно — любой адекватный взрослый таких вот ситуаций старается всячески избежать, а она вполне хочет этому определению соответствовать, пусть и шатается по городу в том, в чем правильные представители зрелости проводят ночи.       У Ника в руках пистолет, только уже опущенный дулом в пол; Кэсси что-то рассказывала про двух идиотов, открыто ее преследовавших по всем главным улицам — классика жанра.       Короче, если подвести итог, уйти ей так и не удалось — ни тогда, ни неделями позже.       Как-то, выходит, навалилось всякое-разное: то это, то другое; сначала отпускать ее было опасно, потому что могли выследить и пытать, потом он позабыл о том, что похищенных — ну, не то чтобы похищенных, но не совсем честно приведенных, — нужно возвращать обратно; потом проснулся как-то ночью от ощущения, что на него смотрят, и обнаружил ее, дрожащую, всхлипывающую, с краснющими глазами, блестящими в лунных отблесках — посмотрел на нее, стоящую в дверном проеме и что-то рассказывающую про самый кошмарный в ее жизни сон, и приподнял одеяло, приглашая разделить с ним постель и тепло — и спокойствие.       И с той проклятой среды, когда она послушно нырнула под его руку, с готовностью прижавшаяся к крепкому боку и мгновенно расслабившаяся, он и забыл, что такое сон в одиночестве. В пятницу обнаружил, что она лунатик, и периодически ловил ее в коридоре или у окна — короче, дел навалилось много, и Ник как-то совсем забыл о том, что пленных нужно отпускать.       К следующей субботе ведет ее на ярмарку — яркую, балаганистую, с блестящим барабаном карусели и тиром, в котором он стреляет по всем мишеням — слишком уж идеально метко; то ли приноровившись, то ли раз через раз мухлюя. Но ей неважно — он сбивает все до единой жестяные баночки, которые, сплющиваясь, падают пробитым боком вниз — а она только и может смотреть, как сокращаются мышцы под гладкой, нагретой солнцем кожей, и не думает больше ни о чем.       Ник выигрывает; она выбирает награду — и огромный медведь приятного шоколадного цвета опускается в ее протянутые руки; мягкий плюш пахнет детством, подростковой угловатостью свиданий и его довольной улыбкой, когда она устает нести этот громадный комок напичканного комфорелем велюра, и он свою помощь героически предлагает. Тут же, конечно, получает отказ, потому что расставание с игрушкой приравнено к расставанию с одурманивающим запахом, который можно было бы получить и иначе — скажем, уткнувшись носом в его шею, — но такое она позволяет себе ночью: убежденная, что Ник спит, хотя все его тело жжется и странно колется — будто какое-то чужое и мстительно непривычное.       И при этом он сам считает, что все вполне себе честно — баш на баш. Как в те моменты, когда она крутится перед ним, облаченная в шифоновую и полупрозрачную юбку — радостная, заливающаяся смехом — он с этого получает приятное расслабление и избавление от всякой мысли, кроме одной-единственной, с ней связанной…       Честно и справедливо — чтобы она готовила индейку, которую он даже купил, не забыв о каком-то там семейном празднике; чтобы он ловил и выпускал на волю — ни в коем случае не убивал!.. — тонколапых, длинноногих пауков, пробравшихся в комнату; чтобы она принесла с улицы кота, а он выбрал ему имя: не с нуля, конечно, а просто согласился с одним из тех, которые она миллионным ворохом на него обрушит.       Или, хотя бы, чтобы все оставалось так, как сейчас — простая и понятная статика. Может, только, исключая висящую над ней, совсем неповинной в том, что с ним связалась, опасность.       Ник ее укрывает, прижимаясь губами к теплой макушке, прислушивается к затихающему дыханию — сознательно принимает все то, что лишит его сна. Где-то в густеющей темноте что-то щелкает: может, какое-то грызущее и боящееся света животное; может, сорвавшийся с цепи бесноватый пес-телекинез, которого он намеренно спустил с привязи, и тот теперь что-то где-то рушит, разбрасывает и всячески шкодит.       А, может, все дело в его сердце, расколовшемся на острые и неравные грани от того, что одновременно хочется сжалиться над ней — чтобы вольная пташка, чтобы прежняя жизнь, которую она заслуживает, — и при этом, когда начинает сереть рассвет, он лишь сильнее ее к себе притягивает — до одури поглощенный желанием никогда не отпускать ее дальше, чем на расстояние, эквивалентное длине его же ладони, к которой она прижимается теплой щекой и ластится — сонная, мягкая, дурманящая.