Трудности начинаются потом II

— Тишина, спокойствие, умиротворение… Разве это не отвратительно?

      Подперев голову рукой, сидит, с ногами забравшись в кресло; хмурится, натыкаясь на его очередную нечитаемую закорючку, лишь отдаленно напоминающую букву, переносит весь вес тела вперед, упираясь локтями в стол — будто то поможет разобрать виток чернильного росчерка.       Шерлок смотрит на нее со стороны, лишь иногда переводя взгляд куда-то в сторону: на книжный шкаф, на окно, что позади нее, на тускло горящую лампочку внутри абажура, покрытого ветвистыми вензелями узора — обратно: на нее, в тонком изящном прогибе спине замершую, на локоны волос, которые постоянны пытается заправить за ухо, на то, как грызет ручку, норовя в очередной раз расшифровать слово. Усмехнувшись, он разгоняет прикосновением кончиков пальцев морщины на собственной коже лба в попытке выдворить из головы всякие-разные мысли, чтобы, наконец, заняться работой и делами; прикрыв глаза, погружается в представления, раз за разом из черепной коробки, из массива серого вещества гонимые иными, более яркими и чувственными образами, нежели какая-то там логическая цепочка действенного построения: от начала до конца через все соответствующие внутренние точки.       Более завораживающими и томными; не столько элемент работы сознания, сколько реминисценция — тягучая, многослойная, разгоняющая волны жара по всему телу; такая, которая неизменно связана с запахом, вкусом и зрительным образом; с ощущением, вибрирующим на некоторых участках кожи — тех, которых она любит касаться своими невыносимыми искусанными губами и юркими руками; тех, к котором всегда пробирается проворными ладонями. То все, что связано с движением ее тела, с тем, как может откинуть с плеча волосы, позволяя ему коснуться горячей и взмокшей кожи, с тем, как выгибается в его руках — и дрожь, и хриплый стон, и полосы неминуемых царапин, расползающихся по плечам.       Шерлок закрывает глаза, жмурится; белые разбегающиеся пятна напряжения под веками на мгновение всполохами прогоняют смутное наваждение, навалившееся на такое стабильное сознание. Потом она встает, вытягивается руками вверх, все тело по какой-то внутри спрятанной струнке выравнивая; бросает на него, будто в работу погруженного, быстрый легкий взгляд и уходит — на самых носочках, не желая мешать полету мысли; понятия не имея, о чем он на самом деле думает.       И становится немного легче. В комнате жарко и душно, воздух, сухой и спертый, бьется у Шерлока где-то в груди ощущением колкого желания и накопившегося напряжения — но думать без нее гораздо проще.       Холмс перебирает бумаги на столе, раскладывает фотографии в порядке логической правильности, угольно-черными чернилами перьевой ручки оставляет росчерки, что-то помечая и нумеруя; а потом доходит до всего того, что она уже переписала и выструктурировала, и осьминожья капля падает с кончика пишущего инструмента, быстро растекаясь по бумаге, оказавшейся удачно под рукой. Тонкое плетение букв — одна в одну, одинаковых в размере и наклоне; идеальных, будто через трафарет переведенных, — рождает ощущение в теле: когда пальцы ее — те самые, которые держали тяжелый металлический корпус ручки, — касались каждой его мышцы, вызывая напряжение и истому.       Потом она возвращается; тихо, безмолвно оставляет на краю его стола чашку с чаем, на поверхности которого рассыпается мелкая крошка тертой корицы и еще какой-то пахучей специи, и, распахнув окно, возвращается в кресло. Морозный воздух, ворвавшийся в комнату с улицы, резко контрастирует в каждом ощущении с пылающей кожей — Шерлок улыбается, отпивает предложенный напиток, и очередной порыв ветра, раздувший легкие прозрачные занавески, приносит ворох крупных мягких снежинок, рассыпая их по полу и подоконнику.       Этот же ветер пахнет странно и остро: теплой свежей выпечкой, робкими заморозками, мягким пледом, рядом с которым долго лежало что-то сладкое и глазурью прокрытое, и от этого ворс получил режущий каждый рецептор запах всякой химозной пекарской отдушки; пахнет еще чем-то — далеким и знакомым до подкожного зуда.       Шерлок кидает взгляд на календарь где-то в залежах всякого, что на столе, на белых листах которого она старательно отмечала каждый минувший день, зная, что он то делать забывает — потому что она делает это, собственно, за него. Усмехнувшись, постукивает по чашке в руках кончиками пальцев и встает, чтобы подойти к ней со спины, нависнуть над напряженным и сконцентрированным телом, подсказать, что же за слово она разобрать не может. Чтобы оставить на макушке, где-то внизу расположившейся, мягкий теплый поцелуй и попросить ее не сутулиться. Чтобы, губами приникнув к нежной коже за ухом, выдохнуть.       — С Рождеством.       Она улыбается, руки назад заводит, обхватывая его слабыми объятиями и вытягиваясь под напором рук, тут же опустившихся на талию; шепчет ему что-то в ответ и довольно смеется, когда Шерлок ловит ее вскинутую наугад ладошку, переплетая пальцы. Еще, тоже в ответ, рассыпает по коже его шеи мелкие искрящиеся поцелуи и говорит, что почти закончила — будто ему в такой момент есть до этого хоть какое-то дело.       Говорит еще что-то; едва уловимо, потому что к тому времени Холмс ее за талию приподнимает, неволя разогнуть ноги и встать на мягкое кресло, заняв крайне неустойчивое положение, вынуждающее полностью довериться его плечам, рукам — и ему всему.       Ветер врывается в комнату, обдавая тело — и ее, и его, — потоком резким, но пока еще не налившимся силой холода; ветер приносит запах отгоревших бенгальских огней, отстрелявших петард и аромат далекого праздника, который все вокруг уже отметили — того самого, который она выменяла у судьбы на возможность с ним сидеть в кабинете и мучать зрение неразборчивым почерком; того каникульного мгновения, которое и в четверть не равно ощущению, когда Шерлок ее к себе очень-очень крепко притягивает, глубокими поцелуями унося восхищенное сознание в топкую глубину наслаждения. Когда шепчет, что у него есть парочка свободных часов, и они могут прогуляться: поглазеть на украшенный город, почувствовать размеренность праздника каждым участком тела, выпить где-нибудь горячего шоколада, пока крупные снежинки будут падать с чернильно-черного неба, оседая звездочками в ее волосах и на ресницах. Когда даже не хочется задумываться о том, что, может, ему нужно на самом деле за кем-то понаблюдать, проследить, чтобы закрыть дело о пропаже человека, любимого песика или трех красных ботиночек и одного чулка — полосатого и шерстяного; не хочется, потому что, если это и так, то какая к черту разница, пока он рядом, терпит ее восторженное восхищение украшенными домами и соглашается задержаться, чтобы поглазеть на фейерверк.       Где-то во всем этом беспорядочном потоке прямолинейных касаний, влажных поцелуев, игривых укусов; в плеяде глубоких размашистых движений он роняет ей в распахнутые губы хриплое и почти неуловимое извинение, что забыл приготовить подарок — и потому, опять, как и на прошлое Рождество, может подарить только себя.