Трудности начинаются потом II

— Может, ты маньяк убийца или планируешь им стать?

      Она взмахивает ладонью, едва припадает губами к высокому бокалу, в котором что-то игристое, розоватое и с заметной толикой ликера, мраморно переливающегося в мелких пузырьках; она выглядит так, что неимоверно сильно хочется подойти, опуститься к ее ногам, чумную и шумящую мыслями голову возложив на остренькие оголенные колени, изящно открытые длинным вырезом ее насквозь блестящего платья, и, ощущая, как она впутывает в волосы пальцы, ноготками царапая взмокшую кожу шеи, двигаясь от макушки к загривку и ниже, лежать, не обращать внимания на затекающее тело и слушать про кровавых русских правителей и жесткие режимы, и расстрелы, репрессии за одно только неверное слово. И знать, что всякое, что она произнесет — чистая правда, непреклонная истина в последней инстанции, которую не нужно подтверждать или как-то там закреплять; улыбнувшись, одним только взглядом она покоряет любого, кто находится рядом или имеет неосторожность взглянуть на нее из другого конца зала, и этим же подписывает им всем смертные приговоры — выносит решение, которое не оспорит ни один суд по правам человека: Генрих, сидящий подле нее с ней, статный и в строгом костюме, весь на низком старте — дай лишь повод начать стремительный забег без конкурентов по длинной дорожке; кроваво-красной, на полотне своем полностью открытой, без единого препятствия, но с условием, что голова твоя, метко простреленная, кренится вниз.       Так не очень-то хочет, чтобы и его кровь примешалась к планируемой, насытив цвет покрытия для этого марафонца, поэтому отводит взгляд, но вновь и вновь к ней возвращается — инстинктивно, почти чистым физическим движением тела, которое абсолютно его мозга не слушается; смотрит, глазеет, строит воздушные замки — ну, символично, которые на небесах, — и в глазах жжет от бликующих отсветов, переливающихся и преломляющихся в ее украшениях; а от нее самой жжет в горле — першит желанием подойти, заявить о себе. Видимо, ворочается стремление схватить пулю в лоб раньше, чем то определила судьба. Франклин справа от Така заказывает что-то горящее и дико спиртное — Хенсону этого не надо, он и так весь будто жарится на открытом бездымном пламени, добро залитый чистейшим спиртом.       Любить таких девушек — очень легко: на расстоянии двух сотен миллиардов вытянутых рук, когда что-то удерживает тебя, не дает совершать всякие глупости и бесчинства, нахальность и сумасбродность характера проявляя цепкими двусмысленными фразочками и откровенными, прямолинейными взглядами; что-то — видимо, инстинкт самосохранения.       Она говорит что-то Генриху, чуть уловимо касается ладонью напряженных плеч и ведет бровью, щурится, улыбается — игриво распахивает весь свой богатый арсенал смертельнейшего оружия, которое рука не дрогнет применить, использовать и направить огневую мощь на того, кому одновременно повезло ее полюбить — и не посчастливилось стать тем, кого любит она сама. Явно, собственно, околдовывает, но кто был бы, черт возьми, против попасть в такие сети? Генрих, вот, не против — Так тоже не возмутился бы, если бы кто-то спросил да оставил ему выбор, огласив предложение ощутить на собственном теле ее легкие прикосновения и взмокшей кожей уловить тонкий шепот, осторожно смешанный с тихим рокотом, рожденным в груди и ничего хорошего не предвещающим, потому что имеешь дело с хищницей, и должен понимать, что, держа ее под боком, как бы она к тебе не ластилась, необходимо учитывать, что рано или поздно останешься без руки.       Но, справедливости ради, рука за одну только возможность к ней прижаться, рассыпав по напряженной шее поцелуи — горькие, колкие, остервенелые? Стук молотка — продано без торгов.       Когда кто-то пытается перехватить ее внимание, и она даже благосклонно оборачивается, чтобы выслушать, Генрих щетинится, напрягается, подается вперед — возведенный курок, готовый при любом пересечении выстроенных невидимых и зыбких границ единым выстрелом — точным, промеж нахальных глаз, — указать остальным на их место; Таку слишком натурально представляется красная вывеска — такая, вокруг которой развешаны черепа, гремящие на ветру, и где-то неподалеку еще воет сирена: «Не приближаться». Даже не «Смотреть, но не трогать» — потому что смотреть тоже нельзя. Вокруг верные конвои, постоянные патрули, колючие проволоки и визжащие сигнализации — а международный преступник, жизнь положивший на приобретение секретного оружия массового уничтожения, сидит и пялится в камеры, контролирующий, чтобы ее, самую ценную штучку его коллекции, не увели прямо из-под носа какие-нибудь самомнительные юнцы, косвенно связанные с ЦРУ. Смотрит, наблюдает, руку на пульсе держит, не понимающий, что скорее сам является ее безделушкой, запертой под пуленепробиваемый купол, нежели чем-то там в действительности владеет — она опускает ладонь на его согнутое колено, и мужчина заметно расслабляется, откидываясь обратно на диван, кончиками пальцев касаясь ее спины, чувствующий манящую призрачность контроля, потому что она то ему позволяет.       Так усмехается и кивает на предложение Франклина выпить, удивляясь собственной фантазии, клокочущей с неимоверной легкостью и выдающей виток за витком, потому что и ему самому хватает одного движения ее темных ресниц, чтобы вскипеть и мгновенно остыть; кивает, соглашается, хотя ему не надо пить. Так и без того заметно хмельной — сознание покачивается и плывет, а в груди приятно горит какое-то странное стремление проверить на меткость Генриха, першит в горле и пружинит в ногах. Он в одном шаге сразу от нескольких решений.       Например, подойти; легко обвить ее талию рукой, приподнять с насиженного места, чтобы поцеловать и проверить, совпадут ли представления с реальностью и станет ли легче, если получит то, о чем может только догадываться, сомневаться и мечтать, бесконечно мечущийся в лабиринте собственных ощущений и чувств, знающий, что домыслы, конечно, не совпадут. Уверен без всякого практического подтверждения, что будет в миллиарды раз лучше. Или, скажем, тому равносильно прыгнуть с — какой это там этаж? — и спикировать вниз: относительно быстро, удачно безболезненно да бонусом свободное падение — Генрих такого сервиса не предоставит. Еще можно, если подумать, встать на середину зала и попробовать выстрелить в него, в Генриха — лихо вскинуть руку, дай бог, рассечь тому лоб, чтобы крики, кровь и паника; и чтобы она, полноправно доставшаяся победителю.       А потом, собственно, схлопотать пулю уже от нее самой, потому что, черт возьми, она не кубок и даже не лавровый венок.       Так косится в ее сторону еще раз и отводит взгляд; вокруг — толпы девушек: свободных, доброжелательно настроенных, расположенных всем своим телом и готовых к воплощению минутных фантазий — безопасных. Таких, от которых максимум получишь пару засосов и царапины на спине — и то, если сам то попросишь.       С ней же не сносить головы. Ей не нужен защитник, который закроет мощной спиной и будет рявкать на каждого, о чем-то там заявившего; не нужен папочка, который решит все проблемы, едва они только наклюнутся. Она, конечно, не чья-то там принцесса, а сама себе королева, судебный исполнитель и палач: вынесет решение, закрепит его и исполнит, а ты даже не заметишь, как покатится твоя же голова, и в последние — сколько там? — секунды жизни мозга удивишься, насколько же нежный у нее взгляд.