Трудности начинаются потом II

 — Сомневаешься в моих способностях? — Нет, только в намерениях.

      Гибкий высокий огонь, пожирая сухие ветки, кидает овал оранжевого света на небольшой клочок пространства вокруг; посреди поля только костер, невесть чем или кем поваленная молодая береза и Геральт, на нее спиной опершийся. И темнота — гулкая, вязкая, плотная, комьями падающая ему на руки и плечи, странно холодная и медленно движущаяся, словно тысячи змеиных спинок, перегибающихся, когда скользкие твари друг через друга переползают; а в ней, в этой самой мгле, может быть, тоже кто-то прячется.       И ждет своего часа.       Ведьмак отводит назад голову, закрывая глаза, когда улавливает где-то справа легкий шорох шагов, предрекающий долгую ночь, хотя изначально планировался быстрый бой, мало изматывающий закаленное тело, и тяжелый мешочек с монетами от того, кто считает себя правителем этих несчастных трех покосившихся избенок да горсти сараев — мешочек, скроенный из плотной коровьей кожи, набитый, опущенный в жесткую крепкую ладонь, местами мозолистую от рукояти меча или поводьев. Лошадь неподалеку фыркает на приближение, и через мгновение раздается сочный хруст; усмехнувшись, Геральт наблюдает, как животное доверчиво принимает протянутое мелкое садовое яблоко, даже на вид кислое и во рту недозрелостью вяжущее, и сам чувствует себя схожей тварью — тоже странно доверчивой.       — Пришла зачаровать меня?       Улыбнувшись, она выходит из мягкой тени, которая, расступившись, заметно ее из себя исторгнув, смыкается позади хрупкого тела непроглядной стеной, внутри сущности которой, абсолютно живой, щелкает и скрипит неизведанная глубина сокрытого. Садится чуть поодаль костра, подобрав длинные ноги под себя, и пламя высоко вздымается, снопом искр уносится в небо, высветляя на лице ее крупные темные глаза и припухшие губы, разведенные в приветливой улыбке, обнажающей зубы и пару клычков, которые совсем не отличить от человеческих.       — А ты хочешь быть зачарованным?       Не хочет; Геральт полностью опускается спиной на поваленную березу и шире разводит ноги, расслабляя тело. Инстинкты отключаются, всякая чуйка засыпает, угрозу в ней не ощущая. Не хочет — но и в ту первую ночь тоже не хотел, однако его желания мало кто спрашивал.       И вот он — не зачарован, но очарован; плотно, по самую шею.       Костер трещит и снова поднимает сноп искр, часть которых попадает на ее тонкое платье цвета осенних молочных туманов, вязких и холодных, рассыпаясь по нему пятнышками гари — и на обнаженные плечи, на руки, на шею, чтобы по коже заскользить сотней обжигающих искорок: что каждая из которых, что разом все — и рядом не стоят с касаниями ведьмака, когда она к нему подходит, умещаясь между разведенных ног и вздрагивая от тяжелого, скользнувшего с массива его роста на тело взгляда: сверху вниз, из-под полуопущенных ресниц — томно и жутко прямолинейно.       — Почему решила показаться?       Она ведет плечом и сипло выдыхает сквозь плотно сжатые зубы, когда ладонь ведьмака скользит по шее, коснувшись напряженного горла, и накрывает маленькую упругую грудь; закрывает глаза, чуть наклоняя вперед голову, позволяя прядям волос скрыть лицо, но только на мгновение — потом Геральт другой рукой эти вольные локоны заправляет ей за ухо, и остается лишь, перед ним раскрытой, такой, что и спрятаться некуда, зажмурившись, молить беззвучно о прикосновении к саднящими губам, упираясь ладонями в его бедра, вес тела на напряженные вытянутые руки перекладывая — так, что пальцами, невзначай, будто нечаянно, легко и скользяще касаться паха. Он целует, как не может, верно, ни один мужчина в мире — ей сравнивать, собственно, не с чем; властно, с нотками грубости и бесчинства, полностью завладевая ртом, языком и губами, не оставляя права на вдох.       Жар огня — неровня текущему по телу томлению, когда одежда под прикосновениями ведьмака исчезает вспугнутой утренней дымкой, зимой медленно ползущей из печной трубы ровным тонким столбом, белеющим от холода; Геральт ее на себя тянет, позволяя расположиться на его крепких и сильных бедрах, и ухмыляется, разворачивая ее за подбородок к себе лицом, не давая избежать колкого взгляда — глаза в глаза, — и длинного поцелуя, и мелких резких касаний, рассыпающихся по обнаженным плечам ощущением колючего града.       — Так почему же ты показалась?       Она сипло ему в губы выдыхает и жмурится; под взором вся костенеет, по струнке вытягивая тело, и податливо, благодатно и трепетно, принимает ласку, выгибающую тело до боли в костях и скованности мышц. И еще, конечно, прямо перед глазами его становится прирученной, всякую первозданную дикость отрицая, теряя ее где-то то ли в золотом пламени позади, то ли в болотистой темноте вокруг — то ли в том, как он ей в губы выдыхает, ощущая, как осторожно она его в себя вбирает, вздрагивающая от понимания, что в теле не осталось ничего, что ему бы не принадлежало всецело.       Вопрос, на самом деле, интересный; ответ, беззвучный, она пытается передать, легко касаясь губами скул Геральта и его же собственных губ, при этом до дрожи в пальцах страшащаяся того, что он действительно все поймет и между строк уловит зыбкое хлесткое признание, каждой буквой перекатывающееся, как беспокойный песок — под широким шагом.       Завтра деревенские будут шептаться, что утро слишком долго не наступало, будто солнце что-то держало за горизонтом или давило на него сверху, не давая багряному рассвету залить вспаханные поля и грязные окна; будут говорить, не зная, что Геральт к рукам своим приучил юркую гибкую Ночь и порой, когда она к нему выходит и ластится, не находит в самом себе сил отпустить, и тогда рассветный час теряет всякую власть над тем, что она, в его руках безвольно замирая, сжавшаяся точно самая обычная девушка и от накрывшего тело удовольствия дрожащая, хочет его до одури, потому что он ее внутренних демонов и потаенных чудовищ не убивает, на свет божий вытаскивая за шкирку.       Он действует с ними заодно.