— Я в порядке. Следующий, кто спросит, в порядке ли я, получит по морде.
Если и есть наказание, кара за то, что суешься в жизнь девушки, с которой порвал, ориентируясь, конечно, на всякие там нравственные принципы и прикрываясь фразами об опасностях и подводных камнях — чаще, подземных демонах, — с которыми она неизменно столкнется, если согласится влезать в крепкие и долгие отношения с таким, как Дин, — влезая в них, как иные влезают в петлю-удавку или кругло-звездные ловушки; если и есть наказание за такое, то оно много страшнее вечных мук в Аду, которые получаешь, когда начинаешь перечить судьбе. Так вот, Дин, видимо, решает сорвать джек-пот, потому что, с одной стороны, трудностей не боится, и потому что, с другого же разворота, не он разорвал те самые отношения — фактически, его бросили, но тоже со всякими там ориентирами на моральные постулаты, которые шатались, кренились и трескались под его прямолинейными взглядами и вполне однозначными действиями. Дин паркует машину у супермаркета и дожидается, пока его — пусть и не его уже, если быть честным, — мисс-неприятность зайдет внутрь стеклянного гиганта и повернет направо; есть, к слову, исследование, что женщины всегда поворачивают направо, оказавшись в магазине. Сам же заходит секундами позже, оставляя себе время обдумать то, что собирается сделать, и предлагая Вселенной, если уж она так трепетно оберегает маленькую девчонку, дать лихой виток, который выкинул бы самодовольного Винчестера на повороте за пределы течения, в котором мерно держится та, что одним своим видом — даже не взглядом, — вышибает из него любую попытку следовать каким-то там логическим потугам. Ничего не происходит: и мир не рушится, и пучина не распахивается, и огненная геенна его не проглатывает, — потому он, этим всем то ли прикрываясь, то ли руководствуясь, бесцельно бродит по рядам, а потом словно случайно выворачивает к полкам с фруктами и очень качественно изображает удивление. Заметившая его девчонка замирает на мгновение, а потом опускает идеальное красное яблоко — доллар за килограмм, — обратно в сетку и закрывает глаза, тяжело и глубоко выдыхая, чтобы, верно, вернуть себе самообладание и способность смотреть на него, не испытывая внутреннего трепета — справедливости ради, обоюдного. У обоих — тот же колкий взгляд, мгновенно при виде друг друга теплеющий; одинаковая реакция тел, привыкших быть рядом — так, что слишком близко, непозволительно вплотную, и ощутимо страдающих от разлуки, которую обговорили и приняли мозги, не оглядывающиеся на всяким там судороги в кончиках пальцев и волосы, что встают дыбом, и расширяющиеся зрачки, и наливающиеся тяжестью грудные клетки; одинаковые, верно, мысли. — Черт, только не это. От преследования она всегда уходила скверно, навык, следовательно, так и не отточила, потому что проблемы, для решения которых эта полезная черта была нужна, исчезли вместе с Дином, им же однажды и принесенные из каких-то там сомнительных далеких далей, а без него жизнь стала простой, размеренной, правильной и абсолютно объяснимой с точки зрения нормальности — от всего этого невыносимо тягомотной; такой, которую ведут старики в элитных пансионатах, трясущимися руками вкидывая в горло таблетки, помогающие снизить накал мыслей и ослабляющие работу мозга, который начинает подозревать, что все вокруг какое-то мерзкое и серое — такое, что впору удушиться. Она уходит, чтобы пересечься с ним уже возле холодильников; тут же разворачивается, сталкиваясь дальше, там, где пахнет бытовой химией и разнообразие зубных щеток пестрит акционными ценниками. Потом ускользает, едва заметив его в повороте мясного отдела, и чудом избегает прямого столкновения около товаров для животных — еще раз и еще, и еще; в итоге, взвинченная и острая, как сжатая в кулаке пружинка, останавливается в очередном витке продуктового, резко к нему поворачиваясь лицом и скрещивая руки на груди, готовая во всеоружии стоически вынести его восхищенный взгляд, стократно усиленный в этой эмоции разлукой, и его ухмылку, и даже то, как он ей протягивает руку — зная дальнейшую последовательность, не протягивает в ответ. — Да бро-о-ось. — Я помню, чем это закончилось в прошлый раз. — Чем же? Глаза Дина абсолютно бесстыдно поблескивают, потому что он, конечно же, тоже помнит, не желающий вообще никогда забывать, как бы сильно не вопили о том крупицы какого-то сострадания к ней, научившейся без него жить, и к самому себе, который, кажется, этот навык никогда постичь не сможет. Был четверг, был полдень, была весна — она встретила его в отделе с сухими завтраками, подсказала, где кулинария, пестрящая разнообразием выпечки и готовых обедов, поблагодарила за то, что он достал с верхней полки, до которой ей было совсем никак не дотянуться, шоколадные подушечки с карамельной сердцевиной и хрустящей сахарной коркой — очень важные детали, как и то, что на ней были высокие шорты, вдоль, поперек и по диагонали покрытые узорами турецких огурцов, а плечи, красноватые, в том месте, где переходят в нежную шею, покрылись крапинками веснушек. Важные детали, оставляющие оскомину и ноющую боль в зубах; она тогда пожала руку и назвала свое имя в ответ на те же действия с его стороны — а спустя две недели проснулась у него под боком.Я с тобой гуляла, ай-ай-ай. В губы целовала, ай-ай-ай.
Потом все так завертелось, закрутилось и затянулось — понеслось или по накатанной, или по наклонной, грозясь вот-вот рухнуть в пучину, откуда никакого выхода, кроме как смириться и обучаться стрельбе по демонам, да приноравливаться рисовать ровные круги на асфальте — и не задавать вопросов; боже, главное — не задавать вопросов. Нахлынуло волной сильных, беспочвенных и явно гиблых чувств, которые свойственны девчонкам, потерявшимся в большом бушующем мире вокруг них, одиноким и маленьким, оказавшимся где-то за пределами счастливых отношений: когда все вокруг воркующими парочками, а ты одна — и достать с полки коробку с хлопьями некому. Кому-то пришлось это прерывать, слишком уж развернувшееся, во всю широту шагнувшее, неминуемо движущееся к глубоким и сильным чувствам, которые у нормальных людей трансформируются в замужество, совместное «долго и счастливо», в сухом остатке которого — дети, дом с участком, спокойная пенсия и поделенные на двоих увлечения, хобби, болячки. И вместе бегать по четвергам на шахматы, лото или домино к таким же соседям, что напротив. Собственно, она доблестно взяла на себя эту обязанность или роль, или предложенный абсолютно гадливый ярлычок — и непреклонно давала отвороты-повороты на всякое его обольщение, проиграв лишь пару раз. — Выглядишь шикарно. Пару раз — ну, формально; чтобы честно — девяносто процентов из ста, но, для статистики, те десять процентов — невероятный показатель выдержки, а не какая-то там погрешность, потому что было чертовски сложно, больно и очень-очень тяжело, а это следует учитывать. Дин улыбается, делая шаг ей навстречу и перехватывая корзину — тяжелую, наполненную нужным и полезным, будто она всего каких-то полтора месяца назад не упивалась всяким запретным и неправильным. Например, химозными пирогами в половину двенадцатого ночи, что ешь холодными из фольгированной упаковки, которую то ли можно, то ли нельзя совать в микроволновку; ешь руками, пачкаясь в жидкой вишневой начинке, прислонившись спиной к стене и поджав под себя по-турецки ноги, освещая кусок кухни только беловатым светом лампочки, льющимся из открытого холодильника. Ну или, опять же в рамках упомянутого «например», упивалась его глубокими влажными поцелуями, несмотря на то, что они тоже очень уж запретные и неправильные, потому что таковы правила: все запретное — сладкое, все неправильное — до остервенения манящее. А его поцелуи были его и обжигающими, пылкими, абсолютно прямолинейными и шли в комплекте с крепкими сильными руками, чуть суховатыми ладонями, которые небрежно скользили по спине к лопаткам, чтобы накрыть плечи и резко опустить вниз ее тело, умещенное на согнутых коленях, только чуть выше, чем прям уж на них; шли в комплекте с Дином — всем, целиком и полностью, рокочущим, кусающимся и хрипло выдыхающим в ее распахнутые губы, припухшие и покрасневшие, когда хорошо настолько, что даже невозможно сдержаться. Ладно, девяносто пять из ста, и к черту статистику. Ей не стыдно, потому что с ним просто связаться, ужасно легко на него запасть — бесповоротно и плотно; так, что слезать с привычки видеть его рядом и его касаться, и целовать, кусать, обнимать, к себе прижимая мощное тело — так, что отвыкать от всего этого очень больно, но необходимо; как срывать пластырь с раны — сравнение не из лучших, но какое есть. Когда появляется ощущение, что все самое страшное минуло; когда больше не грустно от одинокого пробуждения и дней, тянущихся без его спонтанных объятий — крепких, сильных, которых до одури ждешь в вечной колкой готовности, что подойдет, чаще со спины, подхватит — и все, и ничего больше и не нужно; когда держишься сутки-другие или даже череду опечаленных месяцев, притворяясь, что камень внутри истерзанного рыданиями горла ничего не весит — становится, правда, на какое-то время даже легче и нарастает желание вернуться к тому, как было до его пришествия. Учишься без Дина жить, привыкая искать утраченный вкус к существованию и возможность видеть все яркое и прекрасное в простых и понятных вещах, в которых как-то же до него вертелась, крутилась и варилась; возвращаешь суетливых подружек и одинокие посиделки за комедиями с банкой мороженого, приучаешь себя к чему-то легкому и не обременяющему, и какое-то время сторонишься любых отношений, потому что кидаться на все, что рядом ошивается, — моветон и крайняя гадость. И потому что все они, конечно, его одного не заменят. Когда жизнь постепенно и осторожно вклинивается в мерное движение Вселенной, кренящаяся и чуть покачивающаяся, ведь кое-где все же проскакивает слабина — тогда он возвращается, ничуть за это время не изменившийся, переполненный всем, что только может клокотать, бурлить и искриться, снегом в середине марта на голову свалившийся. Тоже, выходит, сравнение не из лучших, но какое уж есть.Как же так случилось, ай-ай-ай, Что в тебя влюбилась, ай-ай-ай.
На порывы проявить геройство в пределах кассы и дальше она только улыбается и отшучивается, показывая обретенную самостоятельность и расплачиваясь — в прямом и переносном: деньгами за приобретенное, нервами и выдержкой за то, что когда на него повелась, — но позволяет проводить себя до дверей магазина, до парковки; машины у нее нет — позволяет себя подвезти, наивно полагающая, что отболело, отжило и загнулось рокочущее чувство, возникающее, когда оказываешься внутри его невероятной Импалы. А потом привычно располагается на сидении, в знакомом до зубной боли салоне, и сжимается каждая мышца тела возникающим ощущением буйного грядущего — зарождающимся восхищением от предстоящей дороги, потому что в этой черной бестии он раньше катал ее по глухому и далекому бездорожью, чтобы и без того выскакивающее сердце испытывало трепет, но уже физический. Все так знакомо, привычно и гадко правильно — все, что она помнит, но никому и никогда не расскажет, унося в могилу страшную тайну о том, как вышибает мысли из головы один только вид Дина за рулем на фоне сменяющихся пейзажей, шумящей музыки, колкого запаха и ощущения, когда его рука наигранно нечаянно опускается ей на ногу и лишь на мгновение скользит жгучим прикосновением по коже широкая теплая ладонь. И черт же все это дери. Все это, и в том числе Дина, столь идеально помнящего дорогу, что даже ни разу не задумался, куда там нужно сворачивать; он выходит, открывает дверь, потому что наравне со всякими мелочами, отложившимися в памяти — что она ненавидит ранние пробуждения и чаще всего крайне раздражительна в четверг, что постоянно путается в собственных ногах, потому таранные косточки вечно лилово-виноградные от не успевающих сойти синяков, что иногда нуждается в нескольких часах уединения и тишины, когда, закрывшись в комнате или забравшись под стол, сидит с закрытыми глазами и отдыхает от мира, успокаивая взвинченные нервы; что выгибается, едва лишь стоит коснуться ее лопаток или осторожно выпирающих позвонков, но, может, реагирует так только на его прикосновения; что покрывается мелкой дрожью, если шепнуть что-то на ухо, аккуратно заправив за него выбившуюся прядь волос, но, может, отзывается так только на его голос. Наравне с мелочами, из которых в голове Дина собирается образ, вибрирующий словно тысячи тысяч ос, он не забывал ни на секунду о ее вечных проблемах с Импалой, будто нежелающей выпускать ее из салона, потому, собственно, открывает ей дверь — эдакий галантный джентльмен; и, благовоспитанный рыцарь, позволяет ей уйти, не предпринимая попыток задержать, остановить — развернуть, обхватить ладонями лицо и поцеловать: жарко, влажно, одурманивающе. Нет, ничего из этого. Отпускает — и ее, и судьбу, но последнюю — с поводка; дает миру карт-бланш и возможность крутануться так, чтобы все, чуть встряхнувшееся, встало на положенные места. И, возможно, где-то внутри обещает себе самому и всему вокруг смириться с ходом вещей, глядящий, как она уходит: идет по подъездной дорожке, вынимает ключи из сумки и замирает только у самой двери, чтобы отомкнуть и шагнуть в комнату — и чтобы шагнуть в пропасть, прямо к чертовой матери, куда и посылает потуги собственного разума ему — такому невыносимому, — противиться.А сердечко бьётся и наружу рвётся, Как ему не запрещай, ай-ай-ай.
Обещает смириться, потому что она разворачивается в дверном проеме, замечая, что Дин даже не двинулся в сторону машины — куда уж там до намерения уехать и оставить ее в покое; и вроде бы готова за такую самоуверенность все его планы разрушить, под откос пустить мнимую самоуверенность, заметно кренящуюся в тех моментах, когда сомневающийся в происходящем и в том, что правильно трактует выпадающие знаки, Дин опускает свой потемневший и ощутимо отяжелевший взгляд на колебания, в ней ворочающиеся, чтобы придавить их, лишив силы гадливых куксящихся существ, ворчащих, что ничем хорошим ее разворот на сто восемьдесят — и в дверном проеме, и в собственных мыслях, — не закончится. А с другой стороны она, вся горячим чувством опоясанная — простым ощущением, самым понятным и объяснимым, — уточняет самой себе для справки, что ни на что не надеется и планов не строит; считай, проявляет вежливость, чтобы собственное существо угомонить в пылком желании ему поддаться — чтобы убедиться, что все в синем пламени сгорело до головешек и пепла, и ничего не осталось — и что это самое ничего фениксом не возродится. Вполне логичное и очевидное, закономерное и понятное желание проверить на прочность выстроенные устои и, может, кое-где их укрепить, если уж будут шататься под его взглядом и смехом, и шутками, и рассказами; желание, ясное как день божий — как и то, что следующим утром она просыпается под его боком, носом уткнувшаяся в проглядывающийся рисунок ребер.