— Я не люблю долгих речей. Я — человек простой.
Все просто и очень понятно; Джейк потягивается на руках, гибко взбираясь на подоконник ее окна, обнаружив то закрытым — и это становится лишь очередной проблемой в череде его жизни наравне с недавним расставанием с подружкой и обилием вечеринок, выпавших на ближайшие три дня, которые все надо посетить, на всех показать себя — красивого до зубной боли, с рельефом спрятанных под гладкой кожей спины и рук мышц, с темными волосами и голубыми глазищами. Такого, который, по всем заповедям: футболист, красавец, дамский угодник — что не самое сложное дело, когда дамы падают в ногам, цепляясь острыми коготками за мощные крепкие бедра; и за, конечно, ширинку широковатых темных джинс, желая заполучить его — ну, и внимание его, в том числе. Цепляются — виснут, извиваются, позволяя ему самому выбирать пути, обилие которых прописано в извилинах линий жизни на широких ладонях, привыкших перехватывать плотный тяжелый мяч; что стерву, что блондинку, что рыжуху — что звезду каждого сборища, что дурнушку. Любую, кого захочет, знающий, что та, конечно, просто-напросто будет хотеть его — абсолютная константа. Любую, но не ту, которая приучила себя запирать изнутри окна, тем перекрывая ему доступ к подростковым выкрутасам, бушующим в теле неудивительным желанием — особенно, если много лет жить в какой-то неуместной близости домов. Она смеряет его, стоящего в дверях, что разделяют кухню и задний двор, лишь едва уловимо удивленным взглядом и, усмехнувшись, захлопывает микроволновку, выставляя таймер; она предлагает ему кофе и свалить из ее дома к черту, потому что, конечно, на взлом с проникновением его присутствие не тянет, однако что-то несанкционированное просматривается — и потому что у нее планы на вечер, напрямую связанные с попкорном, отдающим соленой карамелью, и историческими драмами на три с лишним часа. И он, вольно усевшийся и уперший локти в согнутые ноги — красивый, аж сводит челюсти, вес тела переложивший на напряженные руки так, чтобы очертить каждую мышцу, будто нуждается в уплотнении собственной восхитительности; он, со своим невыносимым хитрым взглядом — снизу вверх, потому что она стоит, бедром прислонившись к кухонной тумбе, и так выигрывает в росте, — и низким рокотом голоса на некоторых нотах; и он, такой весь, в эти планы вообще не вписывается. Собственно, ничего удивительного; Джейк интересуется, какие у нее замыслы по поводу грядущего выпускного, и получает сдержанную улыбку — и фразу, конечно, что то ее вообще не интересует. И еще напоминание, чуть приправленное усталой язвительностью, что в его власти позвать любую, кого только угодно душе: хоть длинноногую блондинку, хоть дурнушку, из которой движением руки мог бы вылепить королеву; а в ее власти, как оказывается, кончиками пальцев взять глубокую тарелку и уйти, даже взгляда на прощание не кинув — в ее власти весь он, как на раскрытой ладони.Она в курсе, я схожу с ума. Если я скажу, что не схожу, То значит обману себя.
Ничего нового они вдвоем не изобретают; Джейк садится рядом с ней, умостившейся на диване, подобравшей под себя ноги, и зарывается пятерней в солоноватый попкорн, когда хотел бы — в ее волосы, волнистые и чуть влажные у затылка. Он молчит и пытается проникнуться драмой, к тринадцатой минуте полностью потерявший себя в скопище длинных французских имен и ворохе персонажей, умирающих в каждой новой смене плана, когда хотел бы, хрипло ей в губы выдыхая, стараться разобраться в целой плеяде ее взглядов и касаний — к нему одному обращенных. Еще он, помимо всего этого, перегоняет под пальцами складки мягкого пушистого пледа, которым она накрывает собственные замерзающие ноги — когда, по закону жанра, хотел бы… Просто хотел бы ее. Джейк засыпает: на середине фильма и на ее коленях; ощущает какими-то ускользающими моментами понимания ее прикосновения, мелким холодом коснувшиеся висков и скул, и позволяет вечеру просто быть — в том его плане, в котором он и есть; себя приструнив, с таким положением дел соглашается, потому что повлиять ни на что не может. Но может ее любить — остро и по закону подростковых сюжетов, которые крутятся вокруг мальчиков-футболистов, связывающихся с черлидершами в коротких юбках и заучками в серых балахонах бесформенной одежды; по воле историй, которые вьются между крепких широких ладоней, в развитии фабулы заключающих худое и кое-где покрытое прыщами лицо в уверенную хватку и снимающих толстую темную оправу очков с кончика вздернутого носа, чтобы под звездным куполом ночи подарить выбранной королеве — выпускного, разумеется, вечера — глубокий поцелуй. Джейк чувствует, как она встает и уходит, накрывая его плечи пледом — и ощущает ускользающий запах ее кожи, волос и колкие искорки прикосновений, оставшихся на шее и плечах. Он позволяет себе растянуться на диване — и еще себе позволяет ее любить, нарушая витье сюжета и всякую фабулу кроя́ под собственные замыслы, потому что не нужна ему дурнушка, перемолотая в королеву, и стерва тоже без надобности. Он отрицает бунтарок и степенных богачек, отметает каждую, кого можно окрестить по цвету волос или глаз, или форме носа, или размеру груди; небрежным жестом руки, к которой все вокруг желают ластиться, отмахивается от падких, вымеренных, замкнутых, бесноватых, скромных, разнузданных — ото-собственно-всех. Нарушает построение жанрового эквивалента; ему нужна она — самая жестокая представительница монаршей власти, реющая над ним постоянным ощущением опасности за свою же полупустую голову, которой не сносить на плечах, если она только того пожелает. Кроткая улыбка, легкие объятия, от которых каменеет всякая мышца тела и странно першит где-то в груди под плетением ребер — один ее поцелуй, опустившийся в уголок губ, стоит всякого удара сердца, пока оно еще бьется — тоже, верно, по ее воле.И мы с тобой не пара совсем, Ведь мы с тобою даже не друзья.