— В первый раз?
Грабить, в конце концов, очень просто: находишь местечко, что по пути, заваливаешься, нагоняешь жути — бросаешь парочку стандартных фраз, чтобы никто не в обиде; если понадобится, достаешь оружие и грозишь им — только грозишь, патроны достать нелегко, а растрачивать их для большего антуража — дело нехитрое, но в корне своем бесполезное. Грабить очень просто, а если тем и живешь, то вообще плевое дело. Куда сложнее воровать то, что смеется, хлопает ресницами и брыкается, когда касаешься. Он усмехается, смотрит на нее сверху вниз, различает шелковую синеву юбок — дорогих, многослойных, красивых — но то, что под ними, куда краше; подмечает, как схоже блестят ее глаза с камушками, иной раз им обнаруженными во всяких там захолустных хранилищах. — Садилась когда-нибудь верхом? Щеки ее вспыхивают, равные рубинам; она опускает взгляд, разглаживает платье. — На лошадь, прелестница. Я имел в виду лошадь. Вся еще сильнее вспыхивает, точно молодая, только расцветшая роза; раскрывается в глубине взора и плечах, которые аккуратно отводит назад, вся статью покрываясь — воплощенная гордость отца, которую береги, отстреливая всякого, кто покусится, точным в лоб. — Не садилась. Усмехнувшись, подхватывает ее, умостив грязные крепкие руки, омытые кровью и ворованными банкнотами припорошенные, на тонкой талии; приподнимает, никакого усилия не приложив и равно того — никакого сопротивления не встретив; она, для устойчивости, кладет собственные ладони на его плечи, а потом оказывается на лошади — так, как учат иной раз молодых барышень, которые очень уж хотят почувствовать себя лихими и свободными; боком, осторожно прикасаясь к сильной шее животного. — Крепче держись, прелесть, пока не свалилась. Очень сосредоточенно разглядывает вьющуюся лошадиную гриву, перебирает ее самыми кончиками пальцев; выпрямляет красивую ровную спину, перехватывает поводья. Он, добродушный учитель, идет рядом, шагом, взглядом и голосом контролирует, чтобы такая вот фифа не свалилась при первом же верховом опыте. Вместе с тем разглядывает, что вокруг творится, точно знающий, когда начинает брыкаться предмет похищения — всегда надо уловить момент. Нещадно печет сухое жестокое солнце, пыль оседает на одежде, обуви и коже; глаза слезятся, если смотреть долго в распахивающуюся перед тобой глубину дикого безграничного окружения. Она, на лошади странно уверенно восседающая — кусочек безоблачного неба, почему-то свалившийся на пыльную грешную землю. Ковбой усмехается, поправляет шляпу, уводить лошадь левее — и прямо из-под носа уводит дочку судебного исполнителя: из корыстных соображений, дабы обменять ее на шуршащую купюру, или из других, еще более простых побуждений — дело иное, не столь важное. Впереди распахивается ничем не прерывающийся простор, позади остается горстка домов, над которыми ее папаша властвует. Девушка улыбается, подставляет лицо пылающему солнцу и вдыхает полной грудью; ловко перебрасывает через крепкую спину лошади ногу, удобно устраиваясь в седле — так, как приличных дамочек, желающих освоить верховую, не учат. Ковбой касается ее лодыжки, направляя ногу в стремя, ухмыляется — действительно, уводит, только не ясно, кто кого, но у него вдоволь времени над этим поразмышлять, пока еще высоко висит беспощадное солнце, и пока на губах горчит ее ласковый жгучий поцелуй.Над палящим огнём аризонской пустыни Каньон облетал зоркоглазый орёл. Револьвер у виска, моё сердце остынет, И в полдень ты вспомнишь, как я был влюблён.