Трудности начинаются потом II

— Я ведь сейчас командую звеном, но ты права: я мог бы воспользоваться своим положением.

      Она хитро усмехается, сузив глаза, и с ногами забирается в кресло, там уютно умещаясь; косится куда-то в сторону, словно оценивает обстановку, пробуя на прочность всю важность его работы, а потом, ловко подхватив из маленькой стеклянной мисочки кубик какого-то там фруктового желе и прицелившись — прямо как в мультиках: прикрыв один глаз и язык высунув для точности, — кидает едой в него, метко попадая в покрытую легкой щетиной щеку. Дрыгающаяся сладость сползает на отчеты, лежащие у него под руками, плюхается между строчкой о незапланированных вылетах и абзацем про выполнение должностных обязанностей, растекаясь нежно-розовым пятном по фразам, определяющим каждый его шаг от подъема до отбоя.       Эндрю на мгновение замирает и все же поднимает на нее взгляд, сталкиваясь с абсолютным отсутствием раскаяния; она смеется, вскидывает ладошки вверх в знак того, что ретируется с поля боя, и перегоняет во рту виноградину — все еще хитро сощурившись и явно еще что-то затевая.       — Могу я задать вопрос, о великий и ужасный командир Янц?       Нет никакой ее вины в том, что по бумагам ползет мраморная сетка сладкого желейного сока, или в том, что ей собственно скучно просто сидеть и глазеть на него, что-то там в пропечатанных строках выправляющего; как и в том, что он около нее не может думать.       Беззлобно улыбнувшись, он отодвигает испорченный рапорт, схемы командования, отчеты о планируемых тратах — все эти бумажки, которыми должен быть занят в часы, разделяющие хождение по земле и очередной вылет; кивает, неопределенно взмахивая рукой и перебирая осточертевшие тропические плоды в поисках хотя бы чего-то не сладкого или, на крайний случай, не медово-приторного. Смотрит в сторону, но боковым зрением улавливает, как вся она нетерпеливо подается вперед, вес тела перемещая на локти, которыми упирается в стол; замечает ее остро вырисовывающиеся ключицы, пытаясь убедить себя, что не обращает внимания на упругую грудь, виднеющуюся в вырезе майки совсем неподходящего размера. И все же не может сдержать дрожи, скользнувшей по позвоночнику.       — Что ты чувствуешь, когда оказываешься в небе?       Навалившаяся на плечи тяжесть ее любопытного взгляда не способна сломить военную выдержку, хоть глубокую трещину по той и пускает при каждом удобном случае — украдкой и неосознанно; Эндрю струнит желание к ней навстречу податься, чтобы тем вогнать в смущение и принудить задуматься о том, как тяжело ему на нее смотреть — юркую, вечно улыбающуюся и довольную тем положением вещей, при котором ее отец — начальник богом забытой базы, а у нее есть билетик к нему на каникулы; и путевка эта не предполагает стеснения за то, что очередной военный к ее ногам падает. Он задумывается, но едва ли стопроцентно о заданном вопросе, и смотрит прямо на нее — эгоистично неотрывно, чересчур прямолинейно; так, что любая другая уже бы поняла, что таится в мыслях добродушного пилота, и тем, наверное, прониклась. Только она — не любая, и ответственности за то, что с ним творит, не принимает.       — Что чувствую? Перепады давления, наверное.       Она улыбается и подпирает ладошкой голову: игриво, просто, легко — без всякого подтекста. Ведет бровью, опускает взгляд и довольствуется сладкими фруктами, даже от вида которых у Эндрю уже першит в горле, но он признается себе, усмехнувшись, что использовал бы возможность распробовать папайю, кубики которой она довольно отправляет в рот один за другим — только не совсем ту, что на тарелке.       — Я о чем-то более…       То ли немного разочарованная, то ли решившая, что его разозлила; ведет рукой в воздухе, подбирая слово, и на кончиках пальцев собираются маленькие блестящие капли сиропа, которые она невинно слизывает, укрепляя в нем всякую неподобающую мысль.       — …метафорическом.       Эндрю прикрывает глаза, чтобы дать себе отдохнуть от навязчивого образа; чтобы убедить себя, что, если уж он мог держаться все эти месяцы, то может перетерпеть и оставшиеся сорок минут — а там уже вылет, некоторое время перегрузок, пушистые облака под металлическим пузом самолета и мысли о показателях, а не о локонах ее волос, которые она заправляет за ухо, не о взгляде, пробирающемся в самые глубины нутра; не о губах, заметно сухих из-за жаркого климата и от этого постоянно искусанных.       — Может, ощущение, что весь мир под ногами?       Не о губах, покрытых блестящими бисеринками сока переспевшего плода, который она легко разламывает напополам в руках, абсолютно лишенных на вид всякой силы и тем вызывающих стандартное мужское желание — проявить себя героем.       — Да, что-то такое.       Эндрю словно испариной покрывается с ног до головы нерастраченным стремлением ей помочь: а там не так уж и важно — открыть банку с газировкой или посодействовать тому, чтобы никогда больше она не ощущала себя одинокой, если таковое случается. Чтобы знала: он всегда рядом, готовый откликнуться на каждую просьбу и затею, оказать услугу, воплотить в жизнь и привести в исполнение всякую закравшуюся идею — все, лишь за одно только право считать ее собственной достигнутой мечтой. А там, с таким-то размахом амбиций и представлений, что он — один-единственный к ней в спутники жизни набивается, и рукой подать до типовых фантазий об одноэтажном домике, облицованном нежно-голубым, внутри которого — уютные комнаты, наполненные ощущением домашнего тепла и запахами завтраков, — тех, что иногда и в постель, — и постоянной семейной суматохой. Недалеко до того, чтобы осмелиться представить, как она может выглядеть в подвенечном платье, как будет делить с ним поездки к его семейству; как, смеясь, наполнит его жизнь вне всяких там военных составляющих чувством абсолютной идеализированности происходящего, от которой даже не воротит — в которую веришь.       — Весь мир действительно под ногами. И все ужасно мелкое.       Она понятия не имеет, насколько ему рядом с ней тяжело, в том числе воедино собирать мысли, рассуждать о моментах работы и пытаться найти ответы на вопросы, от нее исходящие и в нем же самом возникающие. Сидит напротив, крутит на пальце кольцо, пока у него внутри все бурлит и клокочет, и при этом нужно объяснять что-то про мир под крылом самолета, когда вот он — весь его мир: умостился в кресле напротив, одним только взглядом возвращая его в первые вылеты, когда очень хотелось высунуть руку и зачерпнуть ладонью облака.       Янц обещает ей уловить, что же действительно чувствует, оказавшись на уровне тысяч метров. Выдает ей шутливый выговор за то, что испортила своей выходкой отчеты; и, уже уходя, сдается, соглашаясь разделить с ней чертовски — просто невыносимо — сладкую папайю. Фрукт оказывается до першения в горле приторным, и к полученным в полете перегрузкам добавляется вяжущее ощущение в горле; но, может, в этом и нет вины островного плода, потому что пробует он его через капли сока, оставшиеся на ее губах.