так и жизнь пролетела, считай, за неделю.
— Эй, счетовод. Все в стройной прекрасной системе, вымеренной от начального до конечного знака, расставленного в неизменно и единственно правильном порядке следования — иначе он не может; структурирует, выстраивает так, как одному ему понятно и доступно. Перебирает в голове возможные варианты, чтобы разместить невероятного гиганта, недоступного обычной человеческой мысли, в клетке тетрадного листа. Запирает в линии и квадраты то, что должно быть зажато меж пропечатанными полосами, и поднимает взгляд. Ее так легко не запереть — даже систематизировать не удается. Выдыхает, поправляет очки, снова возвращаясь к терпкому спиртовому запаху маркеров для записи на разных поверхностях, в том числе стеклянных, слышит, как она едва уловимо усмехается, и начинает отсчет — десять секунд спустя его мир рухнет к чертовой матери, а он даже не станет его оплакивать. На ней мягкая спортивная обувь, подходящая удлиненным и широким шортам, ужасного кораллового оттенка, но резко и болезненно дисгармонирующая с кипенно-белой рубашкой — рубашкой с его плеча; обувь, не рассыпающая в воздухе звук шагов, но он слышит, как она подходит, и отсчитывает каждый момент, когда стопа опускается на кафель. Она останавливается напротив стола, и Крис силится не поднять на нее взгляда. Всегда, стоит лишь позволить глазам уловить движение ее ресниц или то, как легко может приподниматься на вдохах грудь в распахнутом вороте одежды, он принимает любое правило ее игры, понимая, как тяжело после будет выстроить заново расписанный по пунктам порядок, который она сметает одним только движением руки, неизменно касающейся его шеи, чтобы двинуться дальше, очертив напряженные мышцы и расслабив их против его же воли… Крис закрывает глаза, улавливает ритмы организма, подчиняет их понятию нормы. У него, в принципе, всегда есть пара секунд, прежде чем она усмехнется, улыбнется и вытворит что-то такое, что всегда — загадка, тайна, покрытая мраком до самого момента совершения; у него всегда есть возможность сказать ей твердое и вымеренное «Нет», чеканное в каждом звуке, и Крис знает, что она послушается и уйдет — не станет мешать, примет его решение. Есть возможность, но нет ни единой капли желания. Когда она обходит стол, возникает ощущение, что мгновением позже он почувствует манящее тепло и тяжесть, хозяйски умещенные на согнутых коленях; ощущение, что она обнимет руками напряженную шею, запустит пальцы в волосы и оставит на покрытой бороздами задумчивости коже лба обжигающую искру поцелуя. Он ее считывает в этой последовательности, а потом она садится перед ним на стол, невесть когда успевшая разуться, носочками упираясь в ручки офисного кресла с гладкой кожаной поверхностью спинки; пытается оттолкнуть его от прочной горизонтальной столешницы, на которой расположилась, но сил не хватает, и он ей, конечно, помогает. Расстояние увеличивается — пропорционально ему растет трепетное ощущение того, что каждая толика неожиданности, которую она ему передает, отрывая от себя самой, из нее напрочь состоящей; каждая толика — гвоздь в крышку его гроба, в который он добровольно улегся. — Я помешала? Крис переводит взгляд на дверь позади, замечает повернутый горизонтально в замочной скважине ключ; усмехается, опуская взгляд, фокусируя его на тонких лодыжках и напряженных икрах — на острых таранных косточках, вечно лилово-синих от того, что она пугается в собственных ногах. Не отвечает, не касается — к тому он пока не готов; наблюдает, фиксирует, улавливает — воспринимает все, что стремительно вокруг изменяется. Глазеет, в конце концов; любуется — как она улыбается, внезапно стушевавшаяся, сводит вместе колени, все еще пальцами упираясь в покатые ручки из темного дерева, покрытые смолой и лаком. Единственное — не кашляет в кулак, скромно уперев взгляд в пол, а в остальном все по методичкам — слабость и раскаяние, пока она не начинает медленно, так, чтобы он успел просчитать секунды, расстегивать пуговицы рубашки, обнажая гладкую светлую кожу и контрастирующее белье цвета осьминожьих чернил. Расстегивает до конца, одним только движением без всякого напряжение выправляет всю оставшуюся длину ткани наружу, заметно на секунду выпрямившаяся, вытянутая по внутренней звенящей струнке. Опирается на отведенные за спину ладони, смотрит — так, как умеет смотреть только она. Так, что становится разом жарко и душно, а вокруг — будто ощутимо влажно; становится трудно дышать и оставаться спокойным.Беги от меня, Покa не поздно.
Он, наконец, опускает широкую ладонь на напряженную лодыжку, смыкая, словно железной колодкой, что кольцует преступника, постоянно стремящегося к побегу. Большим пальцем оглаживает таранную косточку — трижды по часовой стрелке, — другой рукой касается ее лица, весь вес перекладывая вперед красивым гладким движением — почти идеальным. Она глубоко выдыхает, ластится щекой о протянутую ладонь, поставляет под холодные желанные прикосновения шею, ключицы и мягкие плавные плечи. От момента, когда он дотрагивается до стянутой черной плотной тканью белья груди, мягко сжимая, до того, как она вся выгибается — полторы секунды с погрешностью на заторможенность мыслительных процессов. От момента, когда он встает, телом разводя ее ноги широко в стороны, лишая стопы всякой опоры, до пьянящего, невозможно несовершенного поцелуя — кажется, целая вечность. С погрешностью на невыносимость нахождения рядом с ней. Нависает, подчиняя гибкое молодое тело собственной громаде мышц и натяжения, остротой происходящего обрушивается на ее шаткое сознание — расставляет приоритеты в последовательности, одним только жестом руки приказывая сомкнуть ноги на собственных бедрах, их опоясав. Она — далеко не глупая девочка; все стандартные команды, прописанные в инструкции к нему, которую так просто не раздобудешь, но можешь самостоятельно составить, давно выучила. Крестообразно смыкает ноги, плотно к нему прижимается и секундно задыхается, ощутив, до какого напряжения может довести одними только своими шалостями, так изящно балансирующими на грани неприкрытой похоти. Касается подушечкой большого пальца искусанных губ, чуть надавливает — настолько неощутимо, что другая едва ли поняла бы; но она не другая — она понимает: распахивает, позволяет скользнуть по языку, ощутив ее теплое дыхание — словно он намеревается его растереть в мелкую сыпучую пыль. Ответно ему самому, неприкрыто любуется, как темнеет и тяжелеет взгляд мужчины — цепкий, внимательный, все еще напряженно фиксирующий все происходящее. От нее пахнет чересчур сладким шоколадом, в который обычно добавляют драже и частички, мерзко и неприятно искрящиеся на языке — пахнет абсолютно непозволительной молодостью и изящностью. Он разрешает ей расстегнуть и откинуть собственные шорты, чуть приподнявшись на короткое мгновение; позволяет юрким теплым рукам непродолжительное время сражаться с застежкой его ремня; допускает все это, потому что сам старается увековечить вкус соленой карамели, пробивающийся в рот вместе с ее рваным хрипящим дыханием, когда губы соединяются, предрекая единение тел. В конце концов, девочка действительно умная. Наравне с тем абсолютно невероятная в том, как мастерски рушит всю вымеренность происходящего с ним самим и тем даже не раздражает чересчур чувствительное сознание; в примесь к тому — теплая, нежная, ласковая — увлекающая в незнакомый опасный мир ощущений и чувств, которые не подвергаются систематизации и структуризации — которые только оторви, скомкай и выбрось, если желаешь избавиться или боишься связываться. Крис не боится. Бояться, собственно, поздно. Она заключает его в объятия, выгибается в аккуратных и изучающих крепких руках; ускользающей восприимчивостью к реальности фиксирует, когда он просит опустить ноги ниже или прогнуться сильнее — все одними только жестами, будто устраивая проверку, которую она неизменно провалит к середине происходящего, перехватывая его плавно двигающиеся в воздухе руки, чтобы переплести пальцы или ухватиться за единственное, чему доверяет в таком странно шатающемся перед глазами мире — за его широкие ладони.