Трудности начинаются потом II

— Он отдаст меня волкам!

      Шелест многочисленных юбок темного тяжелого платья и улыбка, тронувшая губы; едва уловимый жест рукой, когда она прогоняет от себя назойливую смотрительницу. И звук шагов, когда входит в его кабинет, чтобы выразить недовольство спертой духотой и распахнуть окна, выходящие в сад; чтобы изящно избежать его рук, желающих ее поймать.       В конце концов, это другим нужно проходить через вереницу мучительного душегубства; другим приходится его внимание завоевывать, соглашаясь стать чистым листом и пустым сосудом, готовым к вмещению всякой личности, неприкаянной и бестелесной. Другим, диким, больным и порочным, остается довольствоваться его часами приема, когда, соизволивший явиться в общую палату, говорит с ними, или, пригласивший к себе в кабинет, выворачивает наизнанку все естество, чтобы придирчиво ворошить то, что считают они достоянием своих прожитых лет.       Иным — им всем, малодушным и падким на его колкие замечания и мглисто-черные кудри; тем, кому приходится из кожи вон лезть, чтобы заслужить взгляд темно-карих глаз учтивого доктора. Ей на все это смотреть дико и непривычно; усмехающаяся, она входит в его кабинет вечно желанной гостьей, не задумываясь о том, что он может быть занят — потому что для нее такого не бывает вовсе.       Она садится напротив, на самый край мягкой зеленой обивки кресла для гостей и пациенток, и смотрит на него в упор, вынуждая доктора Керна поднять взгляд; перегнувшись через стол, кончиками пальцев снимает с него тонкие хрупкие очки и касается губами покрасневшей переносицы — чувствительной к каждому ее действию точки. Точнее, одной из, потому что весь он — средоточие оголенного нервного окончания, рьяно требующее ее внимания.       — Я отвлекла Вас?       Доктор улыбается и протягивает ей свою руку распахнутой ладонью вверх, позволяя сотне невесомых касаний холодных пальцев рассыпаться по коже и окольцевать запястье; закрывая глаза и погружаясь в ее витиеватые рассказы о высоком, философском, грядущем — далеком, недостижимом, но странно представляемом. Почти ощутимом и реальном.       Потом приходит мадам Вернер, чтобы все испортить, напомнив, что у него, вообще-то, есть плеяда дел. Девушка смеется, оставляет терпкий поцелуй на уголке его губ и исчезает в дверях до того, как в кабинет вваливается кто-то новенький — не подходящий под понятие общественных норм и тщетно желающий стать ячейкой привычного круга людей; исчезает, а в воздухе долго еще висит ее смех и запах — тот самый, что скапливается на нежной коже за ушами и путается в локонах волос, плотно собранных в низкую прическу, которую он в тусклом свете керосиновой лампы самодовольно распутывает одним движением длинных пальцев. Тот самый, которым не обладает ни одна девчонка, страстно желающая получить его покровительство, ведь, кажется, терпкий искрящийся аромат расходится прямо из глубин ее сердца.       Доктор Керн скользит пальцами по вискам и скулам, на которых еще остаются крапинки ее поцелуев, и возвращает очки на место, чтобы принять мир в его четкости и резкости, которую предлагают линзы. И еще, конечно, чтобы сосредоточиться на реальном — том, что видит, — отринув чувственное — то, что ощущает; чего слишком сильно желает. Встает, приветственно протягивая руку вошедшему в кабинет мужчине, и даже слушает того, показывая крайнюю душевную открытость проблеме, о которой узнает из спутанного и чересчур ветвистого рассказа, явно приукрашенного. Принимает на лечение новенькую — гибкую, взбалмошную, юркую и строптивую, — определяет ей койку.       И все это — в почти мастерски отыгранной собранности, в спокойствии и сосредоточенности; в том, что не выказывает своих желаний, в самой глубине тела таящихся — глубоких, колких и терпких. Таких, которые научился откладывать до угольно-черной ночи, позволяющей под сенью своей обнажить и воплотить все то, о чем он думает, смотря на девчонку, мимо него проходящую по коридорам, слушающую жалобы больных, им улыбающуюся. Искусно его игнорирующую — и столь же восхитительно под ним извивающуюся, когда наступает тягучая полночь.