Трудности начинаются потом II

— Нельзя допустить, чтобы они попали в чистилище.

      В первую ночь Велкан предстает зверем и бежит от себя и своей природы — новой, обретенной в проклятии и мучении, выстраданной и нежеланной. Он уходит в густые, занесенные снегом леса, и лапы его вязнут в хрупких коварных сугробах; он путается, хромает, спотыкается, принимая новое чувство тела — острый ко всем запахам и звукам, резкий для любого движения. Гонит себя прочь, и остатки человеческого внутри его шумной, отторгающей всякий помысел о спасении головы бьются мыслью о том, что нельзя допустить лишь одного: что угодно, но не идти к ней.       Кошмарить густые лесные чащи, воем разрывать ночную тишину и страшным животным стоном обрушиваться на любого, не нашедшего в поздний час спокойствия, но только не врываться в ее жизнь таким, не обретшим связь с новым естеством — диким, кровожадным, остервенелым.       Когда сереет робкое туманное утро, сырое, влажное и колкое, Велкан приходит к Дракуле; перед ним, ненавистным, раскаивается, обнажает сердце — идет к кровожадному монстру, потому что и сам ныне таков, и потому что идти больше некуда. Прячется в высоких замковых стенах, ищет успокоение тела, плоти и духа; просит во всем том, что неминуемо получил, хоть каплю блажи — дать единожды с ней увидеться в последнем потакании верному мужскому сердцу, пораженному когда-то простой и нежной красотой и теперь ей навеки принадлежащему.       Потом, конечно, едва наступают сумерки, понимает, что рад, если она сочла его мертвым — оплакала, погребла, всякую память о нем сохранила лишь внутри, наружу слепыми поисками тоску не отпуская, — потому что то правда, и прежний, ею любимый, цыганский принц почил, и то, что полакомилось костями его, вероломно разрыв свежую могилу, приняло теперь облик зверя и получило его глаза — и может ее обмануть.       Ненависть к себе — новому, обретенному в полученной природе, — и без того растет и крепнет, и Велкан, ежедневно думающий о том, что, обезумевший, утративший в свете луны все человеческое, едва ее узнает и примет, видит страшную картину, от которой не может отречься. Видит, что сам ее умерщвляет и, нависнув над бездыханным телом, себя осознавший в содеянном, воет, высоко задрав острую морду.       Видит, понимает, того опасается — но приходит к ее дверям, тысячи миль быстрым животным бегом преодолевший, потому что даже страшное звериное проклятие не может остановить зова простого сердца преданного мужчины. Темным волком крадется он по лестничным пролетам, минует ступени, едва их смену под собственными лапами замечая, и замирает, лишь ее обители достигнув. Полученная сила обостряет чувства — каждый звук и запах, и свет ощущает он стократ ярче; останавливается, долго принюхивается и прислушивается, чтобы лечь у ее двери, верным сторожем и всякой защитой, хотя страшнее него самого едва ли что-то существует.       Кладет голову на сложенные лапы, группирует тело, расслабляется — тонет и отпускает всякое сознание, погружаясь в тонкий шепот ее молитвы, ему слышимой, в пряный запах, ему знакомый до каждой ноты; в шорох ее вдохов, которые сам, когда-то давно, будто уже того и не было, срывал поцелуями и превращал в тягучие надрывные стоны. Ближе к утру, чувствующий любое изменение суток, разрывает зарождающийся рассвет низким воем и уносится прочь, пока она не застала его — верного стража и хранителя каждого ее сновидения.       В конце концов, он — чудовище, берегущее хрупкие витки ее дремы и шаткого спокойствия, едва обретенного и совсем еще хлипкого, незрелого; и бояться абсолютно нечего — лишь того, что, однажды покинув темной ночью покои, обнаружит оборотня, острую морду возложившего на лапы и стерегущего ее; а потом, взглянув в распахнутые глаза, ощутит утраченную сладость тягучей любовной муки и в верном звере узрит дорого сердцу мужчину.       И тогда уже в темных густых лесах, утопая в хитрых сугробах, морозом еще не схваченных и от того зыбких, будут бродить уже две потерянные души, опасаясь и при том страстно желая встречи друг с другом.